Князь поневоле. Регент

Глава 15

Тишина в разбитом кабинете нижегородского губернаторского дома была не мирной, а удушающей. Как предгрозовое затишье, когда воздух густ от невысказанного, а нервы натянуты до звона. Каждый скрип половицы под ногами Зубова, каждое потрескивание коптилки отдавались в висках тупой болью от старых ран и новой, неизбывной усталости. Прошло две недели с тех пор, как я бросил четыре щепки в кровавый омут России. Две недели ожидания, что вот-вот придет ответ — пуля в висок, штурмовой вал или… призрачный шанс. Время текло, как густая, запекшаяся кровь в сормовских развалинах.

Первым вернулся Лысак. Не триумфатором, а тенью, пробившейся сквозь заслоны и подозрения. Он явился ночью, в гражданском пальто, покрытом дорожной пылью и чем-то темным, похожим на высохшую грязь или кровь. Лицо его, всегда холодно-рассудительное, было серым, с глубокими тенями под глазами, но в этих глазах горел странный огонек — не радости, а лихорадочной сосредоточенности человека, выполнившего немыслимое задание.

— Ваше сиятельство, — его голос был хриплым, но твердым. — Москва. Савнов.

Он развязал потертый саквояж, не глядя на меня, с привычной юриста аккуратностью достал несколько листов бумаги. Не радиограмм — настоящих писем, с печатями.

— Он принял. Предложение о съезде. — Лысак положил первый лист передо мной. Бумага была хорошая, с водяными знаками, текст — четкий, витиеватый, подписанный размашисто: «Б. Савнов, от имени Временного Присутствия Земского Собора». — Но на его условиях. Место — только Москва. «Колыбель русской государственности», «символ возрождения». Гарантии безопасности для всех делегатов от «народных избранников» — абсолютные, под его личную ответственность. Охрана — его ополчение. Наши войска должны отойти от города не менее чем на сто верст до начала съезда. Он… — Лысак сделал едва заметную паузу, — видит в этом шанс легитимизировать свою власть перед всей Россией. Сделать Собор не мятежным сходом, а Всероссийским. И он уверен, что голос Москвы, голос «освобожденного народа», будет решающим.

Я пробежал глазами текст. Гладкие фразы о «прекращении братоубийственной бойни», «восстановлении единства», «волеизъявлении земель». И везде — подтекст: хозяин положения в центре — он, Савнов. Съезд — его трибуна. Его коронация под новым, «народным» соусом. Готовность была, но на унизительных для нас условиях. Отдать Москву, доверить безопасность делегатов его головорезам, признать его хозяином положения. Это была не победа дипломатии, а констатация военного положения: он в Кремле, мы — в провинциальных развалинах.

— Как тебя приняли? — спросил я, откладывая письмо. Вопрос был не из вежливости. От этого зависело, насколько серьезно можно было воспринимать слова Савнова.

— Как собаку, — ответил Лысак с ледяной прямотой. — Взяли в плен на подступах. Обыскали. Двое суток держали в подвале какой-то конторы. Допрашивали… настойчиво. Потом вдруг — аудиенция у самого Савнова. Он… харизматичен. Умен. Говорит так, что хочется верить. Но глаза… пустые. Или слишком полные. Не поймешь. Чувствовал себя пешкой на его доске. Он знал о нашем положении здесь, о потерях. Знает о Кривошеине. Рассчитывает сыграть на противоречиях. Гарантии… — Лысак усмехнулся коротко и беззвучно, — Гарантии там дают пулеметы на крышах.

Он передал второе письмо. Личное. От Савнова ко мне. Более откровенное, без канцелярских завитушек.

«Князь Ермаков! Ваше письмо, доставленное вашим смелым капитаном, было прочитано с… интересом. Вы правы в главном: река крови должна иссякнуть. Но впадать она должна не в болото старого мира, а в новое русло Народной Воли. Москва открыта для всех, кто искренне желает мира и созидания. Приезжайте на Собор. Привезите вашего юного Петра Алексеевича. Пусть он отречется не в глухой сибирской ссылке, а перед лицом возрождающейся России. Это будет достойный жест. И последний акт легитимности Романовых… пардон, Щербатовых. Ваша роль регента завершена. Но роль миротворца — начинается. Не упустите шанс войти в историю не мясником, а созидателем. Жду в Москве. Б. Савнов».

Нагло. Цинично. И смертельно опасно. Он предлагал мне и Петру публичную капитуляцию под аплодисменты «народа». Но… это был шанс. Шанс остановить войну здесь и сейчас. Ценой всего, за что мы боролись. Ценой Петра. Ценой моего позора. Я скомкал письмо, сунул в карман. Боль в старом ранге под ребром заныла острее.

— Отдохни, Лысак. Ты сделал больше, чем мог. — Он кивнул и вышел, шатаясь от усталости.

Ответ от Юга пришел не с Борейко, а с его шифровкой, перехваченной и расшифрованной людьми Зубова где-то под Воронежем. Сам Борейко, видимо, пробивался назад или погиб. Текст был лаконичен, как выстрел из засады:

«Кривошеин. Харьков взят. Тарасов ранен, скрылся. „Зеленая Армия“ разбита, но не уничтожена. Рассыпалась по лесам. Кривошеин понес тяжелые потери. Его „кадровики“ выбиты. Теперь опирается на казаков, наемников и остатки румынских частей. Предложение о съезде воспринял настороженно. Считает его ловушкой Савнова или попыткой слабых выиграть время. Говорит: „Порядок устанавливается силой, не болтовней в собраниях“. Не отвергает идею, но требует: 1. Нейтральная территория — не Москва! 2. Равные военные гарантии безопасности от всех участников. Его люди — его казаки — будут охранять его делегатов. 3. Первый и единственный вопрос съезда — немедленное всеобщее перемирие и развод войск. О форме власти — потом, когда пушки замолчат. Верит только силе. Опасается Савнова больше, чем вас. Борейко».

Кривошеин выжил. Выиграл свою кровавую сечу под Харьковом, но ослабел. Он не хотел давать Савнову трибуну Москвы, чувствовал в съезде угрозу своей власти «победителя». Но и игнорировать инициативу боялся — это могло сплотить Савнова и нас против него. Его позиция — позиция уставшего, но не сломленного хищника, готового к перемирию, но не к капитуляции перед «демагогами». «Равные гарантии» и «нейтральная территория» — это был вызов Савнову и нам. И шанс для нас сыграть на его противоречиях с Москвой.

Свечин нашел Долгоруких. Вернее, то, что от них осталось. Его донесение пришло с оказией от донских казаков, уже вовсю торговавшихся с Кривошеиным, но пока державших нейтралитет. Поручик писал сдержанно, но за строчками читалась горечь и отвращение:

«Нашел их в станице Каменской. Тень былой роскоши. Князь Долгорукий — трясущийся, больной старик. Окружен горсткой офицеров, потерявших всякую надежду. Они цепляются за казаков как за последний оплот. Приняли предложение о съезде с жадностью утопающих. Видят в нем единственный шанс сохранить лицо, имения возможно, влияние в „новой России“. Готовы на все, лишь бы их признали легитимной стороной. Требуют лишь гарантий личной безопасности и права голоса. Их амбиции на трон мертвы. Теперь они — просители. Согласны на любое место съезда, лишь бы их туда пустили. Упирают на „традицию“, „законность“ — но звучит это жалко. Риск: казаки могут их выдать Кривошеину или Савнову в любой момент как разменную монету. Свечин».

Они были готовы. Отчаянно готовы. Безвольный союзник, но союзник. Их «легитимность», пусть и призрачная, могла стать козырем против радикализма Савнова и военной диктатуры Кривошеина. Их страх был нашим инструментом.

От Громова не было ничего. Ни слуху, ни духу. Либо погиб, либо Тарасов, если жив, ответил молчанием — самым страшным отказом. Я представлял себе фанатичного «батьку», истекающего кровью в каком-нибудь подполье, плюющего на все «съезды» и «переговоры», клянущего всех князей, генералов и «предателей-соборников». Его «Нет!» висело в воздухе незримой угрозой, напоминанием, что даже если съезд состоится, миллионы озлобленных мужиков с винтовками могут его не признать.

Теперь у меня были ответы. Зубов стоял напротив, его бледное лицо в свете коптилки напоминало маску.

— Ну, князь? — спросил он тихо. — Москва? Нейтральная территория? Или разойтись по углам и готовиться к последней сече?

Я подошел к карте, висевшей на стене с ободранными обоями. Нижний Новгород. Крестовина Волги и Оки. Город-крепость, купленный нашей кровью. Ключевая артерия, связывающая север, восток и… центр.

— Мы не отдадим Москву Савнову, — сказал я твердо. — Это капитуляция. И мы не потащим Петра на заклание. Кривошеин не пойдет туда, как волк в капкан. Его требование о нейтральной территории — разумно. — Я ткнул пальцем в точку на карте. — Вот она. Нейтральная территория. Под нашим контролем, но не наша ставка. Нижний. Город, который уже ничей по факту. Ключ к Волге. Здесь сходятся нити. Мы предлагаем Нижний местом съезда.

Зубов медленно кивнул, в его глазах мелькнуло понимание и… уважение? Холодное, профессиональное.

— Сильный ход. Козырь. Но Савнов никогда не согласится выйти из своей Москвы. Кривошеин… может, но потребует вдвое больше гарантий.

— Значит, будем торговаться, — я хрипло засмеялся, и звук был похож на лай раненой собаки. — Как базарные торгаши над грудой тряпья. Только тряпье — это Россия. Начни, Зубов. Радиограмма Савнову: Нижний — компромисс. Город под нашим военным контролем, но нейтральный статус на время съезда гарантируем. Охрана — смешанные отряды от всех фракций. Наши войска отводятся от города на дистанцию артиллерийского выстрела. Его делегаты получают полную неприкосновенность. Петр… — я сделал паузу, глотая горечь, — может быть привезен. Для отречения. Но только если гарантирована его безопасность и достойный ритуал. Не расправа.

— А Кривошеину?

— Кривошеину: Нижний — нейтрально. Гарантии — равные. Его казаки — его охрана. Но в равной пропорции с другими. Первый вопрос — перемирие. Но повестка должна быть шире. Иначе съезд — фикция. Подчеркни: Савнов хочет Москвы, чтобы диктовать условия. Мы предлагаем площадку, где Кривошеин будет равным, а не просителем. И… намекни на Долгоруких. Что они уже согласны и едут. Пусть знает, что «традиционалисты» будут на нашей стороне против савновского радикализма.

Адская карусель завертелась. Дни слились в череду шифрованных радиограмм, летящих в Москву, на Юг, на Дон. Ответы приходили туманные, уклончивые, полные взаимных подозрений и новых условий.

Савнов: «Нижний — логово реакции! Гарантии смешанной охраны — насмешка! Мои народные делегаты не поедут под дулами ваших пулеметов! Только Москва! Или съезд — фикция!»

Кривошеин: «Нижний приемлем. Но: 1. Полная демилитаризация города на время съезда. Никаких ваших войск ближе пятидесяти верст. 2. Охрана — исключительно нейтральные казачьи части с Дона или Кубани, по согласованию со мной. 3. Повестка: Только перемирие и развод войск. Никаких разговоров о власти, земле или „Соборах“ до прекращения огня. 4. Долгорукие — вне закона. Их участие недопустимо».

Долгорукие: «Согласны на Нижний! Согласны на любые условия! Только пустите! Гарантии… любые! Кривошеин ошибается — мы легитимны! Мы — часть России!»

Игра на противоречиях стала нашей главной тактикой. Зубов, мастер теневых дел, через своих агентов в Москве намекал савновцам, что Кривошеин хочет сорвать съезд, что он считает их «сбродом», что его истинная цель — военная диктатура под вывеской «порядка». В эфир для Кривошеина лилась «утечка» о том, что Савнов в тайне готовит в Москве «всенародное одобрение» своей диктатуры под видом Собора, что его «делегаты» — подставные лица, а Нижний — его единственный шанс сорвать эти планы. Долгоруких мы, с циничной жалостью, поддерживали, используя их имя как дубину против Кривошеина и как доказательство «всеохватности» будущего съезда для Савнова.

Это была грязная работа. Гораздо грязнее, чем командовать атакой в грязи. Каждое слово в эфире, каждая «утечка» могли стать искрой нового взрыва. Но иного пути не было. Мы балансировали на лезвии.

И пока шла эта адская дипломатическая кадриль, в Нижнем зрела своя, внутренняя гроза. Она пришла неожиданно, хотя Зубов докладывал о шепотеках в офицерском собрании, о мрачных лицах уцелевших «ударников» Гусева. Они, прошедшие ад штурмов и потерявшие товарищей, не могли примириться с мыслью о «сдаче». Для них переговоры с Савновым — крамольником, с Кривошеиным — выскочкой, а тем более с Долгорукими — врагами вчерашнего дня — были предательством. Предательством крови, пролитой под Екатеринбургом и Пермью. Предательством Петра.

Заговор раскрыли почти случайно. Пьяный поручик из штаба тыла, обиженный на Зубова за сокращение пайка «фронтовикам», проболтался в кабаке. Зубовские люди вытащили его, как мокрого котенка, и он, под страхом немедленного расстрела, выложил все. Ядро — человек пятнадцать. Офицеры, в основном из бывших «ударников», пара младших командиров из сибирских стрелков, озлобленных новобранцев. План — примитивный и отчаянный: захватить меня и Зубова во время одного из объездов позиций, объявить о «предательстве ставки», поднять верные части, разорвать все переговоры и ударить на запад, «спасая Императора» от наших же «интриг».

Глупость. Безумие. Но в нынешнем Нижнем Новгороде, где нервы были оголены, а дисциплина держалась на честном слове, это могло сработать. И стать искрой, которая взорвет не только съезд, но и остатки армии.

Мне пришлось действовать быстро и жестоко. Баланс был невозможен. Я вызвал Гусева. Его «ударников» почти не осталось, но он сам был живым знаменем, символом той самой армии, которую заговорщики хотели «спасти». Он вошел, бледный, с перевязанной рукой, но глаза горели прежней стальной решимостью. Я сказал ему все. Прямо. Без прикрас.

— Твои бывшие, Василий. Хотят крови. Нашей крови. И гибели всего дела. Твои люди? — Голос сорвался на хрип.

Гусев помрачнел. Лицо стало каменным. Он долго молчал, глядя куда-то мимо меня, в прошлое, где его батальон шел на смерть под пулеметами.

— Мои… — он произнес с трудом, — мои легли там, где приказали. Эти… не мои. Отбросы. Что прикажете?

— Ликвидировать. Тихо. Ночью. Главных — к стенке. Остальных — в штрафную роту. На передовую. Без шума. Если просочится слух — скажем, что поймали шпионов Кривошеина.

Он кивнул. Коротко. По-солдатски. Никаких сантиментов. Он понимал. Цена вопроса — не наша жизнь, а призрачный шанс на мир. Через час его люди, немые тени в черных кожанках, вышли на охоту. Утром на окраине города, у разбитых корпусов завода, прогремело несколько одиночных выстрелов. Никаких объявлений. Никаких объяснений. Тела заговорщиков сбросили в общую могилу с пленными. Еще несколько человек исчезли в подвалах зубовского управления. Шепоток в войсках усилился, но открытого бунта не последовало. Страх перед Зубовым и тень Гусева были сильнее. Но напряжение в городе достигло предела. Нижний был пороховой бочкой, а мы продолжали играть с огнем, готовя съезд на ее крышке.

Переговоры выдохлись в хитросплетенный компромисс, хрупкий, как стекло. Савнов, под давлением слухов о растущей мощи Кривошеина и нашей поддержке Долгоруких, согласился на Нижний. Но! Гарантии безопасности пересмотрели: охрана — не смешанная, а зональная. Каждая делегация — в своем секторе города, охраняемая своими людьми, но не более строго оговоренного числа. «Нейтральная зона» — собственно здание съезда и путь к ней — охранялся совместным караулом из представителей всех сторон под общим командованием… меня. Ирония судьбы: бывший регент превращался в начальника охраны призрачного парламента. Кривошеин, получив подтверждение о нейтральных казаках, убрал пункт о демилитаризации, но стоял на своем: повестка — только перемирие. Савнов требовал включить «вопрос о власти». Спор о повестке отложили на первое заседание. Долгоруких… Кривошеин скрипя сердце согласился на их присутствие «как частных лиц», но без права решающего голоса. Князь Долгорукий, узнав, заплакал от счастья. Такого падения я не видел даже у пленных.

И вот он настал. День «Икс». Нижний Новгород, истерзанный, но замерший в напряженном ожидании. Город напоминал вооруженный лагерь, поделенный на враждебные анклавы. В районе вокзала — серые шинели наших частей, патрули, пулеметные гнезда на крышах. На Сормове — синие мундиры и малиновые лампасы казаков Кривошеина, присланных вперед; их кони фыркали, чуя чужбину, а шашки были наготове. В центре, заняв несколько уцелевших особняков — «народные делегаты» Савнова, в смеси рабочей одежды, солдатских гимнастерок и странных, самодеятельных «мундиров»; их охрана — суровая, недисциплинированная, с красными повязками, но с настоящими винтовками. И где-то на задворках, под усиленным конвоем зубовских людей и с крадущимися взглядами — жалкая кучка Долгоруких с князем-стариком во главе, похожим на перепуганную сову в дорогом, но поношенном сюртуке.

Здание Думы, выбранное местом съезда, было превращено в крепость. Окна заложены мешками с песком, оставлены лишь узкие бойницы. Подступы зачищены, простреливаются перекрестным огнем. Внутри — большой зал заседаний, расчищенный от мусора, с длинным столом посередине и скамьями вдоль стен. Над столом — никаких флагов. Пустота. Символ. Мои люди — смешанный отряд из старых гвардейцев, зубовских «тихих» и нескольких проверенных «ударников» — контролировали периметр здания и коридоры. Но внутри зала… внутри власть заканчивалась.

Я стоял у входа, встречая делегаций. Не как хозяин. Как тюремщик. Надзиратель при зверинце. Савнов прибыл не первым. Его представлял некто Семыкин — бывший рабочий-оратор, теперь «председатель Московского Совета Депутатов»; плотный, рыжий, с колючим взглядом и привычкой говорить громко, как на митинге. С ним — десяток «делегатов» от рабочих, солдат, интеллигенции; лица разные, но во взглядах — общая настороженность и глубокая уверенность в своей «правоте народа». Кривошеин прислал генерала Туровцева — сухопарую, жесткую фигуру с бегающими глазами и вечной привычкой теребить рукоять нагана; он явно чувствовал себя в логове врага и не доверял никому. Его свита — несколько офицеров-фронтовиков и двое казачьих есаулов, смотревших на все с холодным презрением. Долгорукие вошли тихо, почти крадучись, во главе с самим князем, которого вели под руки; их вид вызывал не уважение, а жалость и брезгливость. Наши делегаты — я сам, Зубов и неожиданно вернувшийся Громов. Громова посадили в угол, он был слаб, но его присутствие было важно — символ того, что и «зеленые» не забыты.

Зал наполнился. Воздух стал густым от табачного дыма, пота, пороховой гари, что въелась в стены, и непередаваемого запаха взаимной ненависти и страха. Никаких приветствий. Никаких рукопожатий. Делегаты рассаживались по своим секторам, отгороженным невидимыми барьерами недоверия. Охрана каждой группы стояла у стен, руки на оружии, глаза бегали, оценивая угрозы. Мои люди по периметру зала стояли как статуи, но я видел, как их пальцы лежат на спусковых скобках.

Я подошел к председательскому месту. Не садясь. Гул в зале стих. Все взгляды уперлись в меня. Взгляды врагов, временных союзников, просителей. Взгляды, полные надежды, страха, ненависти, расчета.

— Господа делегаты, — мой голос, хриплый от бессонницы, прозвучал громко в мертвой тишине. — Мы собрались здесь, в Нижнем Новгороде, не для триумфа. Не для дележа власти. Мы собрались, чтобы остановить реку крови, заливающую Россию. Чтобы дать ей передышку. Чтобы попытаться найти слова там, где до сих пор говорили только пушки. Объявляю Всероссийский Съезд примирения открытым. Первый вопрос повестки дня… — я сделал паузу, глядя в холодные глаза Туровцева, в фанатичные глаза Семыкина, в мутные глаза князя Долгорукого, — … объявление немедленного и всеобщего перемирия на всех фронтах. Начало — с завтрашнего рассвета. Сроком на… — я выдержал паузу, — на тридцать дней. Для начала.

Тишина взорвалась. Семыкин вскочил, стуча кулаком по столу:

— Тридцать дней⁈ На что⁈ Чтобы генералы Кривошеина перегруппировались? Это провокация! Перемирие — бессрочное! И немедленный вывод войск на довоенные позиции!

Туровцев встал медленно, его рука не выпускала рукоять нагана:

— Довоенных позиций нет, господин оратор. Есть линия фронта. Перемирие — да. На тридцать дней — приемлемо. Но без отвода войск. И только как первый шаг к полному разоружению всех незаконных формирований! — Он бросил ядовитый взгляд на Семыкина и его «делегатов».

Князь Долгорукий залепетал что-то невнятное о «законности» и «необходимости возврата собственности», но его голос потонул в нарастающем гуле. Делегаты переругивались через стол, обвиняя друг друга в коварстве, предательстве, кровожадности. Офицеры Кривошеина и савновские охранники напряженно сдвинулись, руки сжимая оружие. Мои люди у стен сделали шаг вперед. Воздух наэлектризовался до предела. Казалось, достаточно искры — и зал взорвется стрельбой.

Я ударил кулаком по столу. Звонко. Резко. Звук гулко прокатился по залу, заглушив на секунду гвалт.

— Тишина! — заорал я, и в голосе прозвучала та самая хриплая команда, что вела людей на пулеметы. — Мы не для драки собрались! Первый вопрос — перемирие. На тридцать дней. Без отвода войск. Без предварительных условий. Просто… остановить убийство. Здесь и сейчас. Голосуем. Кто за?

Рука Туровцева поднялась медленно, нехотя. За ним — его офицеры и казаки. Долгорукие, перепуганные, подняли руки, бормоча согласие. Семыкин окинул своих делегатов взглядом. Они перешептывались. Потом, скрепя сердце, он тоже поднял руку. Его люди последовали примеру.

— Принято, — я выдохнул, чувствуя, как дрожь пробегает по ногам. — Перемирие вступает в силу с рассвета пятнадцатого июня. По всем фронтам. Теперь… — я посмотрел на их лица, полные злобы, страха и усталости, — … теперь самое сложное. Что делать через тридцать дней?

Съезд только начался. Главная битва — битва слов, амбиций и страхов — была впереди. И я, князь Ермаков, регент без императора, командующий без армии, стоял посреди этого безумия не игроком, а последним жандармом призрачного мира. Надзирателем на вулкане. И вулкан только начинал роптать.