Князь поневоле. Регент

Глава 18

Выборы. Слово, от которого еще год назад любой офицер или князь скривился бы, как от пощечины. «Крамола!», «Бунт!», «Дерзость черни!». Теперь же оно висело над Россией единственной тонкой нитью, способной удержать страну от окончательного распада в кровавое месиво губерний, республик и атаманских вольниц. Временный Верховный Совет в Екатеринбурге, этот шаткий конгломерат врагов, вынужденно склеенных страхом перед хаосом, издал «Положение о выборах во Всероссийское Учредительное Собрание». Читал я его в Нижнем, в том самом губернаторском кабинете, пропахшем пылью и отчаянием, где когда-то Зубов обрушил на меня весть о мировом безумии. Документ был шедевром казуистики, рожденным в бесконечных спорах и взаимных уступках под зорким оком зубовских «советников».

Всеобщее, прямое, равное, тайное. Красивые слова. Право голоса — мужчинам с двадцати одного, женщинам с двадцати трех. Никаких имущественных или сословных цензов. Казалось бы, торжество той самой «народной воли», о которой ораторствовал Савнов. Но дьявол, как всегда, крылся в деталях и в той грязной реальности, что лежала за стенами кабинетов. Избирательные округа нарезаны так, что промышленный Урал, наш оплот, получал явный перевес над аграрным югом или разоренным войной центром. Избирательные комиссии — формально смешанные, но ключевые посты прочно заняли люди Зубова или те, кто был ему обязан. «Нейтральные» наблюдатели от Кривошеина и Савнова? Их терпели, но держали под колпаком зубовской агентуры, а их донесения тонули в бюрократической трясине. Гарантии? Гарантией была лишь та самая хрупкая тишина перемирия, да страх перед возвратом адской мясорубки, который витал в воздухе гуще смога уральских заводов.

Кандидаты. Галерея теней, рвущихся к призраку власти над руинами.

Семыкин. Лицо и голос Савнова в этой игре. Его «Блок Народной Воли и Справедливости» гремел на митингах в рабочих кварталах Москвы, Тулы, Иваново-Вознесенска. Лозунги — огненные, простые, как удар кулаком: «Землю — крестьянам!», «Заводы — рабочим!», «Долой генералов и князей!», «Вся власть — Земскому Собору!». Он клеймил меня как «реакционера в маске миротворца», Кривошеина — как «палача в желтых лампасах». Его сила — в ярости и отчаянии тех, кому нечего терять. Его слабость — та самая ярость, пугающая обывателя, мечтающего о покое, да и сам Савнов, сидящий в Москве как паук в центре паутины, был фигурой слишком одиозной, слишком запятнанной московской резней для многих умеренных.

Генерал Туровцев. Каменное лицо «Армии Порядка» Кривошеина. Его плакаты — строгие, с изображением штыка, наложенного на свиток закона. Лозунги — лаконичные и жесткие: «Сильная власть!», «Порядок и Закон!», «Право на собственность!», «Беспощадная борьба с анархией!». Его опора — офицерство, казачество, буржуазия, крепкие мужики юга, напуганные слухами о «черном переделе» от тарасовцев. Он не обещал рая, он обещал тюрьму и расстрельную команду для тех, кто посмеет пошатнуть «возрождение Великой России». Его угроза была ощутимее всех посулов Семыкина. Но и его слабость была очевидна — сам Кривошеин, с его холодным честолюбием, был фигурой чужеродной, «генералом на западный манер», а его связи с англичанами и румынами вызывали глухое раздражение даже у его сторонников.

Князь Долгорукий. Жалкая, почти комичная фигура. Его «Союз Возрождения Исторической России» пытался играть на ностальгии, на монархических чувствах, но сам старик, трясущийся и мямлящий на редких выступлениях, был живой карикатурой на «величие». Его поддерживали лишь горстка уцелевших аристократов да самые темные, запуганные обыватели в глубинке. Его блок был обречен, и он сам, кажется, это понимал, цепляясь за наше крыло как утопающий.

И… формально — я. Вернее, «Умеренно-Прогрессивный Блок Государственного Обновления и Народного Благоденствия». Казенное, неуклюжее название, придуманное зубовскими технологами. Меня выдвинули «снизу», как говорили газеты, — петициями от уральских рабочих, сибирских крестьян, групп фронтовиков. Я не митинговал. Не разъезжал с речами. Моей трибуной стали дела. Вернее, их видимость, тщательно поданная через подконтрольные газеты и радио, которые неустанно вещали о «Регенте Мира».

Пока комиссии, под присмотром зубовских людей и «нейтральных» наблюдателей, которые часто оказывались вовсе не нейтральными, а очень даже заинтересованными в определенном исходе, готовили участки, я пытался заниматься не политикой, а тем, что еще оставалось от России. Той самой, земной, израненной, но живой. Никогда не думал, что буду заниматься этим. Князь Ермаков, командующий армиями, победитель под Пермью и Нижним — и вдруг распоряжения о разминировании полей под Казанью? О ремонте мостов на Волге? О закупках зерна в Сибири для голодающих губерний Центра? О создании «рабочих дружин» для разбора завалов в Сормове?

Это была капля в море. Сизифов труд. Каждый шаг вперед натыкался на стену нехватки всего: денег, материалов, специалистов, элементарного доверия. Деревни вокруг Нижнего, по которым мы проезжали с Петром, все так же лежали в развалинах. Поля зарастали бурьяном. Станции были забиты беженцами — жалкими, оборванными, с глазами, полными животного страха и тупой покорности судьбе. Я отдавал приказы о раздаче скудных армейских пайков, о размещении в уцелевших зданиях. Но это была не помощь, это была жалкая подачка, лишь подчеркивающая масштаб катастрофы. Зубов докладывал ледяным тоном: «Средства из казны Верховного Совета исчерпаны. Уральские заводы работают вполсилы. Золотой запас в Екатеринбурге тает. Налоги не собираются. Торговля парализована».

А вокруг, как шакалы у добычи, кружили спекулянты. Они скупали за бесценок у отчаявшихся крестьян последнее зерно, у рабочих — сбережения, чтобы потом продавать втридорога в городах. Мои приказы о борьбе с мародерами и спекулянтами выполнялись вяло. Местные власти, часто те же вчерашние офицеры или чиновники, смотрели сквозь пальцы. Им было не до того. Им нужно было выжить, приспособиться к новой, непонятной реальности. Я чувствовал себя не регентом, а смотрителем гигантского лазарета, где больная, издыхающая Россия металась в бреду, а я мог лишь менять компрессы да произносить утешительные слова, в которые уже не верил сам.

Петр… Он был моей самой мучительной раной. После поездки он словно сжался внутри себя. Детская легкость исчезла безвозвратно. Он выполнял свои обязанности — посещал госпитали, встречался с редкими делегациями, подписывал бумаги, которые ему подсовывал Зубов. Но в его синих глазах, таких похожих на глаза Ольги, поселилась глубокая, взрослая усталость и отрешенность. Он стал похож на дорогую, хрупкую фарфоровую куклу, которую выносят по праздникам, а потом убирают обратно в шкаф. Ольга, его тень и щит, редко покидала его. Наши встречи были краткими, формальными. Она не упрекала меня больше. Ее взгляд просто констатировал факт: я сломал ее сына. Я превратил его в символ, выжатый до капли. В ее молчании был страшный укор.

Иногда, поздно ночью, когда гул города затихал, а в кабинете оставался только треск догорающих поленьев в камине и скрип пера по бумаге, меня охватывала тоска. Тоска не по власти, а по простоте. По тому времени, когда я был просто князем Игорем Ермаковым, владельцем имений, офицером, а не кровавым регентом рушащейся империи. По запаху конюшни, по звону шпор на плацу, по спокойному разговору с Ольгой о книгах, а не о фронтах и изменах. Эта жизнь казалась теперь невероятно далекой, словно сон. Я выигрывал сражения, терял армии, плел интриги, чтобы в итоге увязнуть в грязи восстановления и бесконечной политической возне, смысл которой ускользал. Ради чего? Ради того, чтобы дать России выбрать себе новых палачей или бездарных правителей на смену старым?

Выборный день наступил, как приговор. Не солнечным утром надежды, а хмурым, промозглым днем поздней осени. Небо над Нижним висело низко, серое, как солдатская шинель, и моросил холодный дождь, превращающий и без того разбитые улицы в липкое месиво. Россия пошла голосовать. Или не пошла. Или пошла так, как велели.

Отчеты Зубова, как черные мухи, ложились на мой стол. Лаконичные, как пулевые рапорта, расшифровки радиограмм, донесения агентов. Картина складывалась мозаичная, уродливая, предсказуемая и все же отталкивающая своей наготой.

Москва. Гудело, как растревоженный улей. Огромные очереди у участков в рабочих районах — Замоскворечье, Пресня, Лефортово. Красные флаги «Блока Народной Воли», плакаты Савнова с его хищным взглядом. Семыкин, объезжающий участки под охраной своих «народных гвардейцев», орал в мегафон о «торжестве справедливости». Но и здесь не без «накладок». Агенты Зубова докладывали: в нескольких участках сторонники Савнова пытались запускать в урны по нескольку бюллетеней, «помогая» малограмотным старикам и бабам. Где-то комиссии, где преобладали савновцы, отказывались регистрировать наблюдателей от Кривошеина или от нас под надуманными предлогами. На одном из участков в Симоновой слободе вспыхнула потасовка, когда сторонники «порядка» попытались протестовать против явного завышения цифр явки в пользу Семыкина. Пролилась кровь. Несколько человек ранены. Зубов хладнокровно пометил на карте: «Инцидент локализован. Виновные (с обеих сторон) задержаны. Информация подана как „провокация экстремистов“».

Юг. Харьковщина, земли Войска Донского. Здесь царил Туровцев. Вернее, его казаки и офицеры. Голосование проходило под недвусмысленным присмотром. Участки располагались часто прямо в казармах или в зданиях, контролируемых военными. Крестьяне, запуганные рассказами о «зверствах зеленых» и обещаниями «твердой руки», голосовали покорно, под бдительным оком усатых есаулов. «Помощь» в заполнении бюллетеней была оказана массово. Агенты сообщали о случаях прямых угроз: «Не проголосуешь за Порядок — твоя хата первой сгорит, когда зеленые вернутся». В Ростове группа студентов попыталась агитировать за «независимых кандидатов», близких к идеям Савнова. Их избили на улице, двоих тяжело. Донесение Зубова: «Местные власти, сторонники Кривошеина, квалифицировали как „хулиганство“. Виновные не найдены». Здесь явка была «образцовой», а результаты предсказуемо желтыми.

Урал. Екатеринбург, Пермь, заводские поселки, Дальний Восток. Наша цитадель. Здесь все было «гладко». Слишком гладко. Рабочие шли на участки организованно, колоннами, часто под «сопровождением» профсоюзных активистов, которые были на короткой ноге с зубовскими комиссарами. Плакаты моего «Умеренно-Прогрессивного Блока» висели на каждом углу, рядом с портретами Петра и лубочными картинками «Мира и Труда». Газеты трубили о «мудром руководстве Регента», о «стройках будущего», о гарантиях стабильности и порядка. Агенты Зубова работали тоньше, чем казаки Туровцева. Никаких явных угроз. Просто… атмосфера. Уверенность в правильности выбора. Намеки на то, что голосование за «нас» — это гарантия работы завода, пайка, защиты от произвола. В Нижнем Тагиле попытка группы рабочих вывесить плакаты Семыкина закончилась «стихийным митингом возмущенных граждан», разогнавших «савновских провокаторов». Зубов сухо добавил: «Инцидент использован для усиления пропаганды о происках дестабилизаторов». Здесь явка была высокой, а энтузиазм — управляемым. Наша победа была предрешена. Удивительно, но Калифорния и Аляска выступили на моей стороне. Возможно, сыграли свою роль торговые знакомства, но как бы то ни было — всё.

Деревня. Центральные губернии, Поволжье. Здесь царила апатия и страх. Мужики, измотанные войной, реквизициями, бандитскими налетами «зеленых» или «казаков порядка», смотрели на выборы как на барскую забаву. Голосовали вяло, часто не понимая, за кого и зачем. Кандидаты были далекими призраками. Кто-то тыкал в фамилию наугад. Кто-то слушал самого громкого агитатора — попа, старосту, вернувшегося фронтовика. Агитация Тарасова, хоть сам «батька» после Харькова затаился, велась подпольно. Листовки, призывающие «гнать всех князей, генералов и соборников» и «брать землю сейчас», находили отклик в сердцах самых отчаянных и бедных. В одной из деревень под Тамбовом мужики, подогретые такими листовками, разгромили избирательный участок, крича, что «землю им важнее бумажек». Прибывший казачий разъезд Кривошеина учинил расправу. Погибли люди. Зубов отметил: «Эпизод. Не повлияет на общую картину. Подано как акт бандитизма».

Сидя в кабинете, я слушал сводки Зубова, смотрел на карту, испещренную его пометками, и чувствовал не гордость, а глубочайшую усталость и горечь. Вся эта возня с бюллетенями, урнами, комиссиями казалась жалким фарсом на фоне реальных проблем России. Фарсом, в котором я был главным режиссером-марионеткой. Я посылал телеграммы в Екатеринбургский Совет, требуя расследовать нарушения, обеспечить реальную, а не показную безопасность наблюдателей. Знал, что они утонут в бюрократии или будут использованы как оружие в политической игре. Я приказал Гусеву выделить несколько надежных офицеров для охраны наиболее конфликтных участков — не для фальсификаций, а для предотвращения крови. Но их было капля в море.

Вечером, когда голосование закончилось, я вышел на балкон губернаторского дома. Город тонул в темноте и сыром тумане. Лишь редкие огоньки дрожали во тьме. Тишина была зловещей. Не тишина мира, а тишина перед бурей, перед объявлением приговора. Что принесут эти выборы? Новую смуту? Узаконенную диктатуру Туровцева-Кривошеина? Триумф оголтелого популизма Семыкина-Савнова? Или… шаткую победу нашего блока, за которой последует новый виток борьбы за власть в Верховном Совете?

Я не хотел ни того, ни другого, ни третьего. Я хотел только одного — чтобы это кончилось. Чтобы я мог сбросить этот невыносимо тяжелый груз регентства, груз ответственности за миллионы жизней, за разоренную страну. Груз вины перед Петром, перед Ольгой, перед всеми, кто погиб по моей воле или безволию. Мысль о том, чтобы просто уйти, раствориться, стать никем, казалась единственным спасением.

Дни подсчета голосов тянулись мучительно долго. Каждый час приносил новые сводки, новые слухи, новые инциденты. В Москве сторонники Савнова, уверенные в победе, начали стихийные митинги. Войска Туровцева в Царицыне и Воронеже приводились в повышенную боеготовность. На Урале наши комиссии работали круглосуточно, под неусыпным оком зубовских людей. Зубов, как всегда, был невозмутим. Его сеть работала как часы, доставляя информацию, нейтрализуя нежелательные утечки, готовя почву.

И вот он настал. Вечер. Кабинет. Передо мной — окончательный, утвержденный Верховным Советом в Екатеринбурге протокол. Зубов стоит напротив, его лицо — каменная маска, но в глазах, этих узких щелочках, читается что-то вроде… удовлетворения? Или просто усталости от выполненной задачи?

Общая явка по стране — 47%. Жалкая цифра. Полстраны просто не пришло, не поверило, не захотело участвовать в этом спектакле. Или не смогло добраться до участков по разбитым дорогам.

Результаты:

— «Умеренно-Прогрессивный Блок Государственного Обновления и Народного Благоденствия» — 38% голосов. Победа. Но не триумф. Не абсолютное большинство. Оплот — Урал, Сибирь, часть Центра, крупные города, где люди больше всего жаждали стабильности, пусть и навязанной. Голоса страха, голоса усталости, голоса тех, кто поверил в образ «Регента Мира», созданный пропагандой.

— «Блок Народной Воли и Справедливости» — 32%. Сильный второй результат. Москва, промышленные центры Центра, часть Поволжья. Голоса ярости, голоса отчаяния, голоса тех, кто верил в радикальную справедливость «снизу». Их было много. Опасно много.

— «Союз Порядка и Государственного Возрождения» — 25%. Юг, казачьи области, часть Центрально-Черноземных губерний. Голоса страха другого рода — страха перед анархией, голоса тех, кто хотел «сильной руки», пусть и в желтых лампасах. Их позиции были сильны в армии.

— Прочие кандидаты — 5%. Маргиналы. Старик Долгорукий, говорят, узнав о своем жалком проценте, разрыдался.

Победа. Наша. Блока князя Ермакова. Формально. Но какая это была победа? Пиррова. Осколочная. Страна расколота на три почти равные, враждебные части. Абсолютного большинства нет. Значит, в Учредительном Собрании — бесконечные дрязги, коалиции, предательства, борьба за кресла. Значит, хрупкое перемирие вот-вот рухнет под тяжестью нерешенных вопросов: о земле, о фабриках, о форме власти, о границах. Кривошеин не смирится. Савнов не смирится. Их вооруженные сторонники были наготове.

Я смотрел на цифры, на эту сухую статистику народного волеизъявления, и чувствовал не радость, а огромное, всепоглощающее облегчение. Не потому, что победил. А потому, что это давало мне моральное право сделать то, о чем я мечтал все эти месяцы. Сбросить маску. Сложить полномочия. Перестать быть Князем-Регентом.

Я поднял глаза на Зубова.

— Александр Игнатьевич. Победа?

— Формально — да, Ваше Сиятельство, — ответил он ровно. — Блок получил относительное большинство. Ключевые посты в Собрании, председатель… Теперь важно быстро сформировать работоспособную коалицию с умеренными из других блоков, изолировать радикалов…

— Нет, — перебил я его. Мой голос прозвучал непривычно твердо, без привычной хрипоты усталости. — Нет, Александр Игнатьевич. Это конец. Моя роль сыграна.

Он не изменился в лице, лишь чуть приподнял бровь. — Конец? Но Учредительное Собрание… Формирование правительства… Ваше лидерство необходимо как стабилизирующий…

— Стабилизирующий фактор — это Петр Алексеевич, — сказал я. — Символ. И он останется. А я… Я устал, Зубов. Устал до костей. До самой души. Я сделал, что мог. Вытащил страну из кровавой трясины, дал ей шанс. Пусть теперь другие… избранные… разбираются. Я не политик. Я солдат. И солдат, отслуживший свое.

Я подошел к окну. За стеклом, в предрассветных сумерках, медленно просыпался Нижний. Дымок из труб редких работающих заводов стелился над разбитыми крышами. Где-то заскрипела телега. Жизнь, жалкая, израненная, но жизнь, пыталась пробиться сквозь руины. Я видел эти руины каждый день. Видел лица людей — усталые, озлобленные, но все же цепляющиеся за призрачную надежду, которую им дали эти выборы, как подачку.

— Готовьте документы, — сказал я, не оборачиваясь. — Официальное обращение к Верховному Совету и Учредительному Собранию. О моем добровольном сложении полномочий Регента. Передаю их… — я сделал паузу, — Совету до утверждения Собранием. Петр Алексеевич остается символом легитимности и единства. Гарантии его безопасности и достойного содержания — непременное условие. Я… остаюсь частным лицом. Гражданином России. Игорем Ермаковым. Также ходатайствую о том, чтобы мою жену поставили на пост министра труда и социальной защиты. Она многое понимает в этом.

Тишина за моей спиной была гулкой. Я чувствовал на себе тяжелый, оценивающий взгляд Зубова. Он просчитывал последствия, риски, возможности. Наконец, раздался его ровный голос:

— Как прикажете, князь. Будет исполнено. Это… неожиданно. Но, возможно, мудро. Уход победителя на пике… создаст ореол. Ослабит накал страстей вокруг вашей персоны. Облегчит формирование коалиции.

В его словах не было ни капли личного сожаления. Только холодный расчет. Мне было все равно.

— Да, — просто сказал я. — Позаботьтесь о Петре и Ольге. Всегда.

— Безусловно.

Шаги Зубова затихли за дверью. Я остался один. Смотрел, как первые лучи восходящего солнца золотили купола уцелевших церквей, цеплялись за разбитые зубцы кремля. Грязь на улицах еще не видна в этом свете. Город казался почти целым. Почти мирным.

Чувство было странным. Пустота, но не горькая. Освобождение. Я не чувствовал себя победителем. Я чувствовал себя человеком, наконец-то снявшим невыносимо тяжелые, окровавленные доспехи. Пусть за окном снова назревала буря политических страстей, пусть хрупкий мир мог рухнуть в любой момент. Это была уже не моя ноша. Не моя война.

Я глубоко вздохнул. Воздух, холодный и сырой, пах свободой. Простой, обыденной, человеческой свободой. Скоро я напишу Ольге. Не как Регент. Не как князь. Как просто Игорь. Предложу уехать. Куда-нибудь далеко. В Сибирь. На Кавказ. Может, за границу. Купить маленький дом. Разводить лошадей. Читать книги. Смотреть, как восходит солнце над мирными полями. Жить. Просто жить. Без карт, флажков, сводок и приказов на наступление.

Я устал быть князем не по своей воле. Пора стать просто Игорем Ермаковым.