Как приручить дракона 5

Глава 23 Репутация

Честно говоря, я нет-нет да где-то на краю сознания и надеялся на массовую инициацию или что-то в этом роде — после выпускного. Ну да, я отчаялся проводить закономерности и строить теории и причинно-следственные связи во всем, что касалось магии, но помечтать-то можно! Вот полыхнуло бы эдак у половины вчерашних десятиклашек — это бы я красиво из школы ушел!

Однако, нет: мы неплохо провели время, вот и все.

Конечно, неплохо провести время тоже дорогого стоит. Ребята и девчата подготовили милые и забавные сценки, неплохо пели, вручили нам шуточные грамоты и медали, вручение которых обыграли артистично и с юмором. Гутцайт досталась победа в номинации «Всевидящее око», мне — «Однако, здравствуйте!», Надеждиной — почему-то «Отпустите меня в Гималаи». Родители выпускников даже станцевали что-то типа попурри из местных популярных танцев, я понятия не имел ни об одном из них, но старательно хлопал. Эти мамашки и папашки лет сорока действительно старались и вообще — показали себя большими молодцами. Конечно, ребята с микрофоном в руках признавались в любви учителям, в стихах извинялись за шалости и прогулы, и все такое. Ингрида Клаусовна плакала. То самое, что я не люблю, в общем. Но это — мелочи. Так-то было весело, уютно и душевно.

Настораживало единственное: никто из пришедших на учёбу в шестую школу в этом году аристократических отпрысков не остался на неофициальную часть. Никакой дискотеки, никакого банкета, никакой культурной программы — это девушки-то, в шестнадцать-семнадцать лет! Их как ветром сдуло, едва все эти девицы Рожские и Невские аттестаты получили. Но, признаться честно, меня тоже сдуло, я домой пошел, спать, так что скребущие на душе кошки могли скрестись себе дальше, мне от этого ни прибытка, ни урона пока не получилось.

Имелась у меня одна традиция, которая началась в далёком моем выпускном 11 классе. Каждый год в первый день каникул (что после выпускного тогда, что в универе после сессии, что потом, учительствуя уже, после экзаменов), я утром пил сидр на набережной. Глупость, конечно — с утра выпивать, но я брал маленькую бутылочку: в поллитра или пинту. От этого особенно не опьянеешь. Дело в том, что в Вышемире сидр стали продавать как раз под конец моей учёбы в школе, и одновременно с этим, в одинннадцатом классе мне исполнилось восемнадцать — так уж вышло, что в школу я пошёл в семь, а в конце школы был совершеннолетним. Вот я и взял тогда себе на законных основаниях первый раз алкоголь: новинку попробовать. Не скажу, чтобы прям сильно понравилось, но раз в год я с ним на лавочке сидел. Ну а что? Перегара от сидра нет, запах — яблочный, да и душевный спазм слегка снимает.

Вот и сейчас, купив пластиковую бутылочку с яркой этикеткой и надписью «SIDR», я расположился на днепровской набережной, за одним из столиков летнего кафе. Выкрутил крышечку и отхлебнул яблочного напитка. Как и на Земле — качество так себе, но вкус — почти тот же, так что традицию можно было считать соблюденной. Однако, кто мы такие без маленьких личных традиций, крохотных иррациональных фобий, зашитых далеко в подсознании детских комплексов и странноватых привычек? Одинаковые просветленные болванчики?

Здесь, под сводом палатки, было немноголюдно: сонная бармен-кассир смотрела висящий под крышей телевизор: обычно там показывали спортивные трансляции, сегодня же — какое-то очередное дурацкое ток-шоу. За дальним столиком опохмелялась смешанная компания мужчин: там были люди, снага, гномы и, кажется, один гоблин. Над рекой, по голубому небу плыли пышные облака, поддувал свежий ветерок, качая ветви деревьев с сочной, летней уже листвой. Стоя у ограждения набережной мама и две дочки бросали местным днепровским уткам хлеб, птицы гомонили на утином языке, плескались, ныряли за кусочками размокшего мякиша и явно радовались.

— … предложил мне… Ну… Предложил интимные отношения за хорошую отметку на экзамене, — вдруг услышал я и вздрогнул. — Я ведь новенькая и сильно волновалась, вы знаете, какая у них там жёсткая конкуренция? Они все хотят ему понравиться, он как будто загипнотизировал всю школу! Там очень нездоровая, страшная обстановка вокруг него — и дети, и учителя, они все, все под его влиянием, готовы выполнять любые прихоти, ему все прощается… А мне — мне он сказал, что в аттестат поставит десятку, если я соглашусь!

— Оля мы знаем, что тебе тяжело рассказывать о произошедшем, тяжело вспоминать, но все уже позади… Здесь, в нашей студии, ты в безопасности! Ты очень храбрая девочка, — голос ведущего был приторно-сочувствующим. — Я попрошу тебя побыть храброй ещё немного — мы ведь должны защитить других девочек от того, что ты пережила! Назови, пожалуйста, имя этого человека.

— … Серафимович Пепеляев… — я почувствовал, что у меня кольнуло в груди, а в голове зашумело.

Хорошо, что я сидел на этом бесовом пластиковом стуле, иначе, наверное, потерял бы ориентацию в пространстве и рухнул бы на землю, точно. Меня натурально штормило. Переведя взгляд на экран телевизора, я стиснул зубы и все никак не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть — в горле встал ком. Все эти фотографии… Они действительно могли выглядеть двусмысленно, в контексте той дичи, которую я только что услышал. Да, там, в студии самого популярного в Великом Княжестве Белорусском, Ливонском и Жемойтском Первого Независимого Телеканала сидела Олечка Тан, и говорила все это — на аудиторию в десять или пятнадцать миллионов.

И фотографии… Это я знал, что мне проходу не давали. Это мне было известно, что мы постоянно сталкивались с кем-то из новеньких-незаконнорожденных девочек то на лестнице, то в коридоре, то в дверях… Им постоянно что-то от меня было нужно: «Георгий Серафимович, а посмотрите — я правильно написала?» «Георгий Серафимович, а как это понять?» «Ой, простите, я такая неловкая!» Немного ретуши, грамотной минимальной подрезки, игры с освещением — фотография остаётся оригиналом, но вместо случайной сцены школьной жизни на ней — учитель и ученица в двусмысленной позе. У него — злая, напряжённая физиономия, у неё — наивная, удивлённая, испуганная. Здесь — я положил руку ей на плечо, чисто рефлекторно, при столкновении на лестнице, желая удержать от падения. Тут — она прижалась ко мне, в толпе во время ожидания у дверей столовой, я и внимания на это тогда не обратил! Однако, кому какое до всех этих нюансов теперь дело, верно?

Я встал, чувствуя, как страшно, быстро, громко стучит сердце, гудит в голове… Едва передвигая ватные ноги я покинул кафе, пошёл прочь по набережной, в ту сторону, где гуляло меньше людей. Первая осознанная мысль была — «Вишневецкая!» Несколько раз я пытался дозвониться — тщетно. Открыл «Пульс», нашёл её профиль, записал голосовое:

— Яся, тут кто-то решил меня крепко достать. Я, честно говоря, в смятении, понятия не имею, что с этим делать. Но обязательно все решу. Я ничего такого не делал, это какой-то бред, кошмар наяву. Пожалуйста, позвони Прутковой, Табачникову, Машевским — пусть никому ничего не комментируют, лучше вам всем вообще выпасть из публичного поля на… Не знаю, на сколько. Не знаю, что будет дальше, Яся. Я тебя люблю, верь мне пожалуйста. Свяжусь с тобой!

Укрытие я нашёл под густыми ветвями плакучей ивы: она росла на косогоре над рекой, зелёные ветки почти касались земли — так себе индейское убежище. Спрятаться под деревом было довольно малодушно, но ничего лучшего я не придумал: любой в Вышемире мог уже посмотреть телевизор, любой мог начать задавать мне вопрос. И любой мой ответ оказался бы чудовищным. Это — ситуация в которой у мужчины-учителя нет хорошего выхода. Самый настоящий цугцванг. Это моя личная фобия, мой личный кошмар наяву, который сбылся здесь и сейчас.

Телефон стал разрываться через две минуты. Звонила Гутцайт, звонил начальник уездного просвещения — Валентин Александрович, звонил Женя Зборовский. А ещё — Элессаров, Джабраилов, Лючиэнь Иллидановна, Надеждина. Отто Шифер. Сосед Петрович. Вождь. Мама Вани Кузевича. Папа Кузьменка. Криштопов, Караулов, Кравченко. Я все вызовы сбрасывал, резко проводя пальцем по экрану, не задумываясь. Но — один входящий я сбросить не смог. Он не желал сбрасываться! И ему было плевать, что нет такого номера и такого контакта у меня в телефоне!

На экране сиял золотом двуглавый орел, а под ним — надпись: FEODOR IOANNOVICH GROZNYJ.

— Однако! — просипел я.

Такой вызов игнорировать было нельзя, так что я на него ответил.

— Пепеляев, — прорычал царевич Федор. — Не смей никого жечь и жрать, это приказ! Твои чувства, дворянскую честь, педагогический гонор и прочую интеллигентскую лирику засунь куда подальше и сделай то, что я сейчас тебе скажу, понял? Ударили по тебе, но целились-то в меня!

— Девочку не троньте, — выговорить это мне было очень сложно. — И других дурочек. Они понятия не имеют…

— Серьезно? Ты что, на самом деле такой наивный полесский святоша? — в голосе Грозного прозвучала то ли жалость ко мне, грешному, то ли искреннее удивление. — Ну, как ска-а-ажешь… Плевать на этих малолетних куриц, если честно. Не они — так другие. А теперь слушай внимательно! Ты прямо сейчас возьмёшь свой телефон — и выбросишь его в реку. Да, я знаю, под какой чёртовой ивой ты сидишь. Вряд ли кто-то еще знает, но нужно, чтобы и не узнали. А после этого — спрячешься там, где даже я тебя искать не догадаюсь. Три… Ладно — два дня чтоб тебя никто не видел, понял? Этого вполне будет достаточно. И не смей, дурень, в квартиру возвращаться, там уже целая свора с камерами тебя ждёт. Не усугубляй ситуацию, слышишь? Давай, рыцарь, действуй! Немедленно!

— Есть — действовать немедленно, ваше высочество! — рявкнул я, и с оттяжечкой запустил телефон в Днепр.

Аппарат блинчиком поскакал по речной глади и я торжествующе посчитал:

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь! Буль! Есс! — хоть какой-то позитивный момент за сегодня.

До самого вечера я прятался в хмызняке — зарослях кустарника, которыми заросли берега Днепра и старичных озер. Именно тут, недалеко, я сжёг банду уголовников в самом начале моей здешней жизни, так что место имело теперь дурную славу и народ сюда не ходил. Честно говоря, спустя время я не жалел о содеянном. Эх, вот бы нынешнюю проблему можно было решить подобным образом: наведаться к Солтанам и спалить к черту их поместье! Если что-то делала Олечка Тан, то за этим совершенно точно торчали усы пана Юзефа Солтана, того самого, который был секундантом во время моих разборок с Гольшанскими. Мимо главы клана такая атака на креатуру царевича (будем называть вещи своими именами) пройти не могла. И, формально, Солтаны не нарушили никаких клятв — они ведь не входили в антипепеляевский альянс Пацов, Ольшанских и Олельковичей!

И ударили изощренно, не подкопаешься. Никакого физического вреда моим близким и ученикам нанесено не было. Страдала только репутация — да так, что любое моё действие или бездействие изначально толковалось против меня. Спрятался — виновен! Оправдывается — дважды виновен! Хладнокровный? Поглядите, какой законченный мерзавец! Нервничает? Ату его, задергался, негодяй! А если я нападу на Солтанов и буду требовать от них признания в злоумышлении и злодеянии против меня и отзыва иска, который они точно подали или подадут… Это вообще будет выглядеть чудовищно и тут по мою душу придет уже не дуроватый сэр Джон Бальмунг, а целая делегация от аристократии Великого Княжества в силах тяжких!

Бальмунг! Только бы Зборовский не воспринял все это близко к сердцу… Я же сам вручил ему меч! Ещё подумает, что это и есть та самая история, ради которой я и вручил ему древнее оружие, и решит, что настал момент идти и убивать меня. Потому что если я ТАК изменился, то… И в самом деле — зачем тогда жить? Я только мог надеяться, что за этот год Зборовский слишком хорошо узнал своего рыжего соседа и не поведётся на эту ужасную провокацию Солтанов. Он — и все остальные, кого я полюбил и с кем сблизился здесь, на Тверди, в этой абсурдной и гротескной вселенной, которая стала мне роднее и дороже старушки-Земли.

Надеялся — и готов был выть от черной меланхолии, накатывавшей волна за волной. Они меня достали, ударили в самое больное. Кто-то там у них отлично разбирается в психологии… Ещё и Пепел с Гошей как назло молчали. С чего бы им не молчать, ведь они — это я и есть!

Однако, мой августейший покровитель был прав. Если кто и мог разобраться в этой ситуации, то только менталист. Или некто с авторитетом в Государстве Российском абсолютно непререкаемым. А я должен был засунуть свои эмоции куда подальше и подчиниться. Так что я прятался до ночи, а потом — вернулся на набережную, под ту самую иву.

В Вышемире имелось такое место, которое подходило под заданные царевичем условия: спрятаться на пару дней так, чтобы сам Феодор Иоаннович не догадался и чтобы меня там не отказались принять. И находилось это убежище очень недалеко от набережной. Всего лишь — подняться вверх по косогору, ориентируясь на блеск золотых куполов, стремительным рывком преодолеть аккуратно подстриженный газон, подняться по лестнице и постучать в заднюю, алтарную дверь вышемирского собора, прячась в тени.

Я помнил слова отца Клауса, которые он сказал мне почти год назад, во время разборок с бандитами. И если я мог кому-то доверять, то только ему… При определённых условиях.

Меня не заметили — ночь была темной, а свет фонарей на главной площади почти не проникал на церковный двор. Прихожане разошлись, пономари и певчие — тоже, но я знал — священник-кхазад допоздна остаётся в храме, делает какие-то свои церковные дела. Вот и теперь — только одно окошко светилось неярким, тёплым жёлтым светом. На улице холодало — я был одет по-летнему, в джинсы и тенниску, а использовать драконские штуки на церковной дворе мне казалось неправильным и потому — оставалось мерзнуть.

— Вас ист дас? Кто там? — раздался бас отца Клауса, послышалось тяжкие шаги.

— Тот, кому вы обещали убежище.

— Гос-с-споди помилуй! — защелкали дверные замки. — Это ты? А говорят — сбежал в Паннонию! А ещё — готовишь страшную месть Солтанам, Острожским и Ланевским… А другие — что покончил с собой. Но в это я не верю… Не верил. Сейчас-то чего…

— Отец Клаус, мне нужна исповедь. И укрытие на два дня.

Он сразу не торопился пускать меня, но услышав про исповедь — шагнул в сторону. Настоящий священник не может отказать просящему в церковном таинстве.

— Входи, чадо Божие Георгий, — дверь была распахнута ровно настолько, чтобы хватило пройти.

Я сделал пару шагов вперед и оказался в пономарке: боковом вспомогательном помещении при алтаре. Здесь пахло воском, ладаном, хранилась утварь для богослужебного обихода, стояла скамья, на которую и опустился отец Клаус, привычным движением одернув полы рясы. Мощной, широкой своей дланью он хлопнул по месту рядом с собой, приглашая присаживаться. Его светлая рука на тёмном дереве смотрелась контрастно.

— И в чем каяться будешь, чадо Божие? — спросил он после того, как я сел.

Глаза священника смотрели на меня внимательно. Можно даже сказать — проникновенно.

— В гордыне, тщеславие и честолюбии, — сказал я и опершись локтями на колени, уронил голову на ладони. — Они меня просчитали, отец Клаус. Они поняли, где моё слабое место — и ударили в него.

Он молчал.

— Я хочу, чтобы меня считали святым, отец Клаус, — эти слова давались мне нелегко. — Чтобы мной восхищались, чтобы любили, чтобы слова мои слушали и внимали им. Вот этот восторг в глазах детей — он и есть моё слабое место. И они лишили меня его, понимаете? Что бы ни произошло дальше, как бы ни окончилась эта история — теперь всегда останутся те, кто смотрел это бесово… Простите… Это проклятое ток-шоу, и…

— … и видео в сети, и статьи в газетах, — медленно проговорил кхазад. — И все остальное, что ты только можешь себе представить. Ты пробовал отработать так против того модельного агентства — они отработали на порядок мощнее. Я, если честно, ничего не читал и не смотрел, но прихожане, понимаешь…

— Это Вышемир, уездный город. Конечно, я понимаю, — наверное, и пары часов не прошло после передачи, как уже все всё знали. — Так что даже после опровержения, после тысячи материалов с фактами о интригах аристократов или иностранной разведки, или инопланетян, или Бог знает кого ещё — после всего этого останется множество народа для которых я буду…

— … учителем, который прелюбодействует с ученицами за отметки. Или за инициации, — жёстко подытожил священник.

У меня опять помутилось в голове, потому что я подумал про Легенькую, про Елену Владимировну, про Пегову… Мерзавцы, какие мерзавцы! ПОВИННЫ СМЕРТИ! СЖЕЧЬ, РВАТЬ ЗУБАМИ СВОЛОЧЕЙ, ДО СЕДЬМОГО КОЛЕНА ВЕСЬ РОД, ВЕСЬ КЛАН, В ПЕПЕЛ, В ТРУХУ, В АДСКОЕ ПЕКЛО!!!

— Георгий!!! — хлопнул ладонью по скамье отец Клаус.

Когти втянулись в пальцы, языки пламени, полыхающие из ноздрей, исчезли, мир снова окрасился в привычные человеческому глазу цвета, жар в груди прошел, и зуд по всему телу — тоже. Все стало так, как было минуту назад. Разве что в пономарке теперь пахло напалмом.

— Ты пришёл на исповедь, так исповедуйся! — прищурившись, ровным тоном проговорил священник. — Расскажи все как есть, облегчи душу — ты ведь сам, своей волей находишься здесь, сам попросил меня об этом. Исповедуйся — а потом я дам тебе убежище, и никто, ни единая живая душа — будь то хоть и сам Государь — не отыщет тебя, если ты сам этого не захочешь.

Я тяжело вздохнул, сложил пальцы в замок, оперся на них подбородком, немного помолчал и начал:

— Меня зовут Георгий Пепеляев, я родился в 1986 году на Земле, в Вышемире, районом центре Белорусской Советской Социалистической Республики в составе СССР. Умер в 2023 году, в Гомеле, областном центре независимой Республики Беларусь в палате интенсивной терапии, от обострения ряда хронических заболеваний на фоне многократно перенесенной коронавирусной инфекции. А ещё — меня зовут Георгий Серафимович Пепеляев-Горинович, и я также родился в 1986 году в Вышемире, уездном городе Великого княжества Белорусского, Литовского и Жемойтского, в составе Государства Российского. Кроме того, меня зовут Пепел, и я родился меньше года назад, в Мнемозинской Хтони, инициированный первым опричником Государя Иоанна Четвёртого, Малютой Скуратовым-Бельским. И я — школьный учитель. И дракон…