Как жить богом

Сюжет 8. Алексей Матвеевич Колошин, целитель

СЦЕНА 8/1

Секретная лаборатория НКВД

Палата у них была огромная. Широкая и длинная. Может быть старинная казарма или царских еще времен казенная больница: высоченные сводчатые потолки, полы, выстеленные расписным кафелем, тюремного вида окна — высоко, три с лишним метра над полом и забраны двойной решеткой — одна изнутри, а другая снаружи, по ту сторону стекла.

Шестьдесят восемь койко-мест, и почти все время — полный комплект гаврилоидов в возрасте от шестнадцати до шестидесяти.

Холодно всегда было в этой палате, вечно они там все мерзли, как плешивые собаки. А им говорили: так и положено, цыц! Холодина, скучища, никакого женского персонала, санитары — сплошь мужики, солдатня, да еще и кормят впроголодь: «пятый стол», кашки-машки-какашки, а мясо вареное — по большим только праздникам: на октябрьские, да на майские, да на Новый год.

Но кровати — хорошие, с пружинными матрасами, деревянные. И чистое белье всегда, меняют два раза в неделю. Халаты теплые, фланелевые, с полосками. Кальсоны и рубахи похуже, солдатские, проштемпелеванные:

«Шестое Особое Управление ННКВ».

А что это за ННКВ неизвестно никому.

Главное от скуки все подыхают. Книжки читать — не тот контингент. Прогулок не положено. Остаётся одно: перекуривать да языки чесать.

СЮЖЕТ 8/2

Отрывочные воспоминания

— Но как тут можно было удержаться? И о чем еще людям разговаривать, кроме как о своих мучениях? Опять же, все ведь кругом свои. Какие тут могут быть к растакой матушке враги, когда я — питерский, а Вован Кривоногий — из Чкалова, а Толька Лапай — вообще даже из лагеря, сука приблатненная.

— Один был кавказец. То ли грузин, то ли осетин. Он всегда молчал, а когда обращались к нему, только буравил в ответ поганым черным взглядом, так что и не порадуешься, что затеялся с ним разговаривать. Он круглые сутки только спал да жрал. Его брали на процедуры не часто, раз, много два раза в неделю. Но уж обратно привозили на каталке, сам идти не мог, и черно-синий становился он после этих процедур, что твой удавленник. Лежит пластом (тихо, без звука, даже дыхания, бывает, не слышно) сутки, и снова — как зеленый огурец…

— И вот однажды вечером, все уже помаленьку спать укладываются, разговоры сворачивают, затихают один за другим. Он вдруг поднимается с койки, огромный, как статуя какая-нибудь, и идёт, идёт, идёт, ни на кого не глядя, к выходу, где дежурный сержант задницу свою просиживает, в носу ковыряет от скуки. Сержант этот вскидывается (тоже не цыпленок, к слову сказать, мужик ядреный, как сейчас говорят — накаченный), но он его с дороги смахивает, как хлебные крошки со скатерти смахивают, сержант этот без единого пука грохочет по кафелю по проходу между койками да так и остаётся лежать. А он, прямой, как шкаф, выходит на коридор, грохочет там что-то, верещит, будто кошку прищемили, и — все. Больше мы его не видели никогда, как не было человека. Да и был ли он человеком вообще? Не знаю, судить не берусь. То есть поначалу-то был конечно как все, но вот что они потом из него сделали? Это знаешь ли вопрос!

СЦЕНА 8/3

Костик

— Был еще такой Костик, Костя Грошаков — маленький был шмакодявчик, черненький, армянчик такой… На самом деле, никакой он не армянин, но как прилипло к нему с самого начала «Карапет» да «Аванес», так уж и не отлипло до самого конца. Так вот с ним что сделали? Он ходить перестал. То есть в туалет. Ни писать, ни по большому делу. Совсем. Месяц не ходит, второй не ходит. Все это уже замечают, ржут, жеребцы, шуточки отстегивают, а чего тут смешного? Представляешь, на подводной лодке — экипаж, которому гальюн не нужен? Или космонавты, например? Полезная вещь, и ничего смешного. Потом его от нас перевели. Почему? Куда? Зачем? Явился однажды с процедуры, собрал личные вещи и объявил:

«Прощайте, ребята, переводят меня от вас, не поминайте лихом!»

Причем веселый весь, будто орден ему дают. Да и мы надо сказать тоже не слишком огорчаемся: пахнуть от него стало нехорошо последнее время, карболовкой какой-то, химией, причем особенно сильно — к вечеру.

СЮЖЕТ 8/4

За Родину, за Сталина!

— В большинстве своем они все самые обыкновенные на обыкновенных. Ширяют их какой-нибудь дрянью по три раза в день, растягивают на станках из металлических серебристых трубок, крутят на этих станках разнообразно, пока кости из суставов не выползают. Поят микстурами, таблетки заставляют глотать по пригоршне в день. Держат — кого в полной темноте, кого, наоборот, при ярком свете, на жаре, а кого в ванной со льдом. Варят.

Бля буду, варят — вкрутую! Сам вижу: в таких специальных чанах… Мне однажды две кишки сразу засаживают — одну в глотку, другую — с нижнего конца, и так вот я и лежу врастопырку чуть ли не полдня, думаю, Богу душу отдам совсем.

Тольку Лапая кусают змеей, красной, живой, настоящей, он потом бредит всю ночь — про баб. Мы от всех этих процедур блюём, дрищем, мочой исходим, по сто раз в ночь бегаем, волдырями идём по всему телу, кто — желтеет, как при печенке, кто, наоборот, чернеет, словно последний пропойца.

Но в общем-то и целом остаёмся мы, как нас Бог создал: дураки умнее не становятся, а умные — глупее. Не меняемся мы и ничего с нами не происходит такого, о чем стоит поговорить за полбанкой вечерком. А нам и плевать! Денежки капают, каждый месяц — пять кусков на книжку, причем книжки эти — именные и всегда при нас. А время тогда какое: «Москвич», «горбатый», стоит тогда в магазине пять с половиной тысяч, свободно, а «Волга» — двенадцать. Не было тогда «Волги»? Ну значит, «Победа», какая тебе разница? Так что за такие-то денежки мы и по три кишки принять в себя готовы, и даже с благодарностью, было бы куда вставлять. Между прочим, никого из нас силком туда не затаскивали все добровольцы, все как один:

«За Родину, за Сталина!».

СЮЖЕТ 8/5

Главный

Главный у них — маленький, толстенький, розовый, чистенький такой, хорошо отмытый боровок. Волосы всегда прилизанные и словно бы мокрые, как из душа, на носу — пенсне, лапки белые, слабые, он их держит всегда одну на другой поверх брюшка, а брюшко вечно у него торчит из распахнутого халата. И усики квадратные под носом. Смешной такой, безобидный человечек. Зайчик такой. Но видит насквозь.

«Опять мастувбивовал, павшивец⁈»

Тоненьким своим противным голоском и с таким к тебе отвращением, будто ты куча говна.

«Я тебя пведупвеждал или нет⁈ Не давать ему мяса, павшивцу, до самых октябвьских»

Не знаю, что другим, а мне он всегда говорил, когда меня наизнанку в процедурной выворачивали:

«Тевпи, казак, атаманом непвеменно будешь. Бегать будешь, как Нувми, а забивать будешь, как Бобвов».

Бобров — это понятно, экстра-форвард тогда в ЦДКА, а Нурми — бегун какой-то, по-моему, финский, а может быть, и шведский.

— А как была фамилия Тольки-Лапая? — спрашивает Работодатель Романов.

— Тольки-то? Лапая? Хрен его знает. Не помню. Может быть, Лапаев? Или Лапайский какой-нибудь.

— А за что он сидел?

— За кражу. Корысть наживы. Квартиру какую-то обнес и сразу же сел, раздолбай с Покровки, даже проспаться ему менты не дали. Пятерку отхватил, а выпустили через два года — за примерное поведение и как социально-близкого.

— Питерский?

— Ну. С Нейшлотского. Я там с ним потом бывал. Не знаю только, сохранился этот переулочек сейчас или уже нет — там большая стройка, помню, происходила — гостиницу строили, «Ленинград».

— А Главного как звали?

— Слушай, настыряга, я ж тебе уже все это объяснял.

— Ну а вдруг вспомнили. Неделя ведь прошла.

— Не могу я вспомнить того, чего не знаю и не знал никогда. Объясняю еще раз: солдатики звали его «товарищ полковник». Холуи, в глаза, — то же самое. А между собою называли его «Главный» или — «Папаша»)

СЮЖЕТ 8/6

— Точно помню, случилось это седьмого марта. Я проснулся — меня кто-то трясет за плечо. А я после вчерашнего сеанса совсем больной, ничего не соображаю и перед глазами — как тюлевая занавеска. А это меня расталкивает Толька-Лапай, очи, как плошки, не бачут ни трошки: вставай Алеха, надо когти рвать, никого уж не осталось.

«Как не осталось⁉»

— А палата и в самом деле — пустая, никого нет, и койки не застелены, все брошено, как на пожаре. Я вскакиваю, а одежи-то нет! Не положено одежи. Белье да халат с тапочками. Куда в таком виде? А от нервов зуб на зуб уже не попадает. Кинулись мы с Толиком на выход — везде пусто! В операционной пусто, в перевязочных — пусто, в процедурных — пусто, в комнате отдыха пустота, на постах — никого. Выскочили в вестибюль — огромный, что твой вокзал, и опять же никого нет, только дверь выходная на сквозняке хлопает. И вот тут у меня наступает помрачение рассудка. В глазах делается темно, и я все забываю.

Помню какой-то переулок булыжный. Старые, облупленные, ободранные дома над головой. старуха какая-то чёрная на меня смотрит из подворотни. А когда полностью очухиваюсь, оказывается, что я уже на Толиковой малине, среди воров и бандитов.

Ну это уже не так интересно.

СЮЖЕТ 8/7

Странные

— Что ты! Были очень странные! Например, помню, были двое… Один мальчишка совсем, лет шестнадцати — я и сам был тогда сопляк, но он даже мне пацаном кажется, абсолютным шкетом. Звали его Денис, фамилию не помню, а вернее сказать — не знаю. Лопоухий, шея — с палец толщиной, ручки тощие, а лапы красные, как у гусака, и здоровенные. Щенок. А второго мы звали все Сынуля. Не знаю уж, чей он там был сынуля, но его сам Главный так звал:

«А тепевь, Сынуля, довогуша моя, займемся вами певсонально»

Так вот этих двоих мучали совершенно особенным образом. Вообще-то, что именно с ними делали, я не знаю, и никто из нас этого не знает. Они кричат. День и ночь кричат, по нескольку суток подряд. Врачи около них бегают, перекошенные, со шприцами, с капельницами, туда-сюда, отгораживают их от нас в дальнем конце, да что толку — они же кричат, в полный голос, до смертного хрипа.

Тогда их вообще увозят и держат где-то вдалеке, аж за второй процедурной, но бывает лежишь пластом в первой процедурной с кишкой в этом самом месте и слышишь, как они там криком кричат через четыре стены и коридор. Не понимаю, как такую муку можно перенести, и однако же, ничего — перенесли как миленькие. Человек — он на все способен. Пять дней вопит от непереносимой боли, пусть даже и в полной бессознанке, а потом сутки проспится — и снова как зеленый огурец. Только не помнит ничего, что с ним было эти дни.

— Я говорил тебе, что из них хотели там сделать? Нет? Ну и правильно поступил: нечего об этом трепаться. Вдруг правда? Не дай Бог, если правда.

— А про дом, в котором вас держали? Про само здание? Неужели ничего не помните?

— Ничего. И не то чтобы не помню — не знаю. Привезли меня туда ночью, в закрытом фургоне. Помню: какой-то двор, дождь проливной, черные стены вокруг, ни одного окна горящего. Даже сколько этажей там было и того не скажу — не знаю. Загадка полная тайн.

— А на прогулку вас никогда не выводили?

— Какая прогулка, милок? Когда? Между процедурами? Так между процедурами ты спишь нездоровым сном и смотришь кошмары про баб. Вот что я очень хорошо запомнил, так это вестибюль. Бывал на Витебском вокзале? Так вот точно такое же зал, кафель двухцветный под ногами, потолок застекленный, и какие-то, вроде железные, ажурные решетки по стенам.

— Вместо прогулок были у них заведены регулярные встречи с товарищем оперуполномоченным. Два раза в неделю плюс как потребуется. Кто что кому сказал, когда, зачем и кто при сем присутствовал. Обычная система, очень удобная, между прочим, для сведения личных счетов. В Библии как сказано? Око за око, блин, зуб за зуб. Я человек мирный, но задевать меня никому не советую. Морды бить — это занятие для слабоумных. Я тебя помимо морды твоей так вдарю, что всю жизнь помнить будешь и десять раз задумаешься, чем меня в другой раз задеть.