Как жить богом

Сюжет 12. Несите меня бережно

СЦЕНА 12/1

Косы

Так оно все и есть. Мальчишка сидит перед ним, более или менее вольготно развалясь в специальном ласковом кресле по одну сторону стола, а он, скрючившись на полумягком древнем стуле, по другую сторону стола лязгает ловкими спицами и задает вопросы. А иногда поет и требует, чтобы ему подпевали. Или читает стихи. Или их придумывает. Или вдруг принимается решать логические задачки. Масса вариантов, и никогда заранее не известно, какой именно он выберет. Он и сам этого, по-моему, не знает.

Любимое его занятие во время этой работы — вязать длинные шерстяные косы, абсолютно ни к чему не применимые. Три клубка. Черная, белая и серая шерсть. Он ведет свой — опрос? Урок? диалог? — щелкает спицами не глядя, коса растет, ползет у него из-под пальцев. Потом он ее либо распустит, либо торжественно пронесет через всю квартиру и повесит в чулан, где таких уже десятки.

СЦЕНА 12/2

Распечатка

Дочитав распечатку в ФСБ до этого места, он откладывает ее в сторону. Поверх слоя книг, рукописей, газет, мятых писем, коробочек из-под снотворного и таких же распечаток на дорогой голубоватой бумаге.

Поднимается и садится, спустив босые ноги на пол. Необходимо сходить. В квартире стоит привычная глухая тишина. Но через несколько секунд он слышит сухое тоненькое потрескивание торшерной лампочки, готовящейся перегореть. Потом на фоне тишины и этого потрескивания появляется некий новый звук. Он не сразу догадывается, что это в ванной плохо закручен кран и течет вода в рукомойник. А потом снаружи проезжает грузовик, ухает железом по колдобинам, и тишина исчезает в чулане. Он суёт ноги в шлепанцы и прошаркивает по коридору в туалет.

Потом он заходит в ванную и долго там мылит руки, разглядывая свое лицо в зеркале над рукомойником. Что-то с этим лицом не в порядке, не так, как всегда. И он вдруг обнаруживает, что бровей у него совсем не осталось. Он поспешно сдвигает очки на нос: бровей почти нет. То есть они и раньше у него были, прямо скажем, не как у Брежнева. И даже не как у Никсона, но теперь вместо правой торчат три одинокие дикорастущие волосины, а от левой остался вообще только какой-то жалкий серый пушок.

— Да, — говорит он громко, — Не как у Никсона.

Ритм ему нравится и вытирая руки полотенцем, он поёт на мотив кукарачи:

«Не как у Ник-сона, не как у Ник-сона.»

Полотенце несвежее. Под шлепанцем крякает и хрустит вылетевшая из своего гнезда кафельная плитка. Он наклоняется вставить ее на место и видит в углу под батареей Старуху. Черепаха мирно дрыхнет, подобрав лапы и толстый свой короткий черный хвост. Тут же валяются и ее какашки.

— Черт знает в каком состоянии дом! — говорит он громко.

Тишина вдруг перестаёт нравиться ему. Ватная, но зато — приватная. Личная. Персональная. Это одиночество — вот что это такое. Он чувствует озноб и торопливо натягивает старый вязаный халат, запахивает полы и туго перепоясывается шелковым шнуром.

Халат попахивает. Полотенца несвежие. Кафель повываливался. Ванна рыжая. Унитаз серый. Не как у Никсона. Он возвращается в спальню, садится на постель и берёт в руки распечатку. Там остаётся не прочитано еще страниц десять и он проглядывает две последние.

СЦЕНА 12/3

Пишу будущее

Рукопись его мельчайшие буквы-бисеринки. Ровная как по линеечке скрупулезная вязь, арабески. Вовсе это не похоже на текст. И в голову никому не могло бы прийти читать такое. Рассматривать, да — в лупу, задерживая дыхание. Как рассматривают древний орнамент, как филателист изучает любимую марку. Но уж никак не читать.

Однажды я осмеливаюсь спросить его:

«Что Вы пишете, Сэнсей? Мемуары?».

И происходит странный монолог. Сначала он несколько раз повторяет:

«Мемуары. Хм, мемуары. Мемуары?» — он словно дегустирует это слово. А потом произносит со странным и неожиданным пренебрежением:

«Но ведь мемуары — это же нечто прошлое. Это уже состоявшееся. Я же Вам не историк какой-нибудь. Какое мне дело до прошлого. Я пишу будущее!»

Он так и сказал: «пишу будущее». Простенько. Со всею откровенностью. И ничуть не красуясь.

Как художник сказал бы: «Я пишу пруд». Как бухгалтер сказал бы: «Я пишу квартальный отчет». Не знаю что он имел в виду. Рукописи его я разумеется не читал. Только однажды, случайно, через плечо его, я увидел две строчки на новой странице:

«Если ты хочешь, чтобы через сто лет что-то в этом мире изменилось, начинай прямо сейчас. Божьи мельницы мелют медленно».

Тридцать часов я потратил и тридцать страниц настучал, чтобы только лишь повторить то, что уже тридцать раз разные люди говорили вам раньше.

СЦЕНА 12/4

Чародей

Я ничего не знаю о нем. Никто и ничего не знает о нем. У него словно нет прошлого. Он ниоткуда. И он никто. Восторженный циник Тенгиз считает его последним чародеем на нашей земле и он возомнил себя способным вернуть племя исчезнувших волшебников — людей, знающих свой главный талант, а потому бескомплексных, спокойных, уверенных, самодостаточных, добрых.

Он плодит их десятками ежегодно и никак не поймет, что жизнь идет следом как свинья за худым возом, и перемалывает их всех своими погаными челюстями: дробит, мельчит, ломает, корежит, покупает, убивает.

СЦЕНА 12/5

Пришельцы

Он не знает будущего, он его делает. Щелкает серебряными спицами, вяжет черно-белые шарфы судьбы. Не помню точно, кто, кажется, Мариша красиво говорила о горьком аггеле — исполнителе воли Бога на Земле. О раздавателе наказующих ударов и ласковых наград. Но мерзостей в мире много, а доброты мало. И вот все молнии давно уже растрачены, а наград полный шкаф: раздавать их некому и не за что. Не раздавать ли теперь их всем подряд?

А вот Матвей, этот певец рациональных фантасмагорий, считает его пришельцем, прогрессором сверхцивилизации. Получается довольно стройно. Они тщатся хоть что-то изменить в ходе нашей истории. Уже давно всем известно, что изменить ничего нельзя, однако отдельные безумцы все еще пытаются, не жалея ни себя ни других. И Татьяна Олеговна, жена его, — оттуда же, из них же. Когда заболела, отказалась вернуться. Шёл 1991 год, не до того было, вот и сожрала ее болезнь. А потом сошла сума — забыла, где находится, говорит на своем языке, перестала узнавать мужа.

СЦЕНА 12/6

Боги

Вообще пришельцы здорово поработали в XIX веке: решительно двинули вперед технологии, смягчая технический прогресс мощным развитием гуманитарии (Пушкин, Достоевский, Толстой, Диккенс, Дарвин, Фрейд и пр.). Но ничего не вышло — победила животная инерция толпы.

Изменить ход истории нельзя. Можно только попытаться изменить Человека. Но как? Что в нем поменять и на что? Сделать всех добрыми? Но доброта делает пассивным. Сделать умными? Но это возможно не с каждым, как не каждого получится натренировать бегуном-разрядником. Сделать терпимыми? Так нет же ясной грани между терпимостью и равнодушием. Терпимость есть равнодушие в девяти случаях из десяти. Не знаю. Греческие боги частенько вмешивались в личную жизнь смертных, но никогда не пытались повлиять на ход человеческой истории, на прогресс.

А теперь вот и людей стало слишком много и боги не успевают уследить за всеми. Я вообще не верю в Бога и в богов. Я не верю, что существует разумная сила, способная влиять по своему усмотрению на мою жизнь. Но я верю, что бывают на свете очень странные люди. Я просто знаю это.

СЦЕНА 12/7

Дочитав, он складывает распечатку поаккуратнее, поднимается и проходит в кабинет. Включает люстру. Включает настольную лампу. Кладёт распечатку на стол, но сам не садиться. Проходит к окну и некоторое время смотрит на заснеженную улицу и черный дом напротив.

«А на дворе белым-бело — это снегу намело. А за окном черным-черно — это ночь глядит в окно»

Возвращается к столу, опускается на полужесткое сиденье резного стула с прямой высокой спинкой, берёт шариковую ручку и сразу же начинает писать выводить, чертить, разрисовывать свои арабески — тут же, пониже даты, благо свободного места хватает.

СЦЕНА 12/8

Теперь стало значительно лучше. Но надо постараться, чтобы получился совсем гнусный, вонючий старикашка.

1. Иногда его схватывает позыв на низ (это называется императивным позывом), он все бросает и мчится в сортир.

2. Когда питается — весь подбородок замаслен.

3. Халат никогда у него не стирается, попахивает козлом.

4. Еще что-нибудь. Подумайте. Не забывайте, что Ваше умение «помнить все без исключения» должно быть им хорошо известно. Поэтому обратите внимание на Ваши неудачные выражения типа «если не ошибаюсь», «не помню точно, кто», которые в свете названного факта выглядят для внимательного читателя странновато и малоестественно.

Он пишет еще с абзаца:

«Не надо так много об обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно»

Но тут же перечеркивает эти слова крест-накрест и приписывает:

«А впрочем пишите как хотите».

Сидит вертя ручку в пальцах, и вдруг тихонько запевает, отбивая ритм ребром ладони:

— Несите меня бережно, несите меня бережно, ведь я защитник родной страны. Благодарите! Благодарите! Благодарите!

— Где храбрец⁈ — кричит он, прерывая ритм и тут же снова подхватывая его:

— Его несут к печи, его несут к печи.

— Где трус? Бежит доносить, бежит доносить, бежит доносить!

Он обрывает себя и быстро приписывает в самом низу:

«Не надо имен. Я никакой знаток чекизма-кагэбизма, но я понимаю одно: они о нас знают ровно столько, сколько мы сами говорим о себе и пишем. А значит чем меньше мы говорим и пишем, тем меньше они о нас знают»

Потом он перечитывает все только что написанное и кладёт ручку.

— Я не трус, — произносит он убежденно, — Я просто предусмотрителен. А точнее, стараюсь быть таковым. Так что, «несите меня бережно!»