Инженер Петра Великого – 11

Глава 9

Ночь. За толстой броней «Бурлака» завывал ветер, швыряя в стальную обшивку редкие капли дождя. Они барабанили с унылой монотонностью метронома, будто отсчитывая наши последние часы в этом проклятом месте. В тесном отсеке повисла гнетущая тишина. Мрачный, как грозовая туча, Пётр вертел в руках какую-то шестеренку, машинально проверяя пальцем остроту зубцов — жест человека, привыкшего действовать, а не ждать. Я же, уткнувшись взглядом в испещренную пометками карту, тщетно пытался отыскать в этой паутине дорог хоть какую-то лазейку. Весь день мы бились над этой задачей: выехать из города невозможно, добиться аудиенции у нового дофина — тем более. Тупик.

Прорезавший тишину тихий, почти неслышный стук в дверь заставил нас обоих вздрогнуть. Стоявший в тени Ушаков тут же материализовался у входа, его рука сама легла на рукоять пистолета. Там явно был не враг, иначе караул не пропустил бы.

— Кто там?

— Это я. Де Торси.

Мы с Петром обменялись быстрыми взглядами. Когда Ушаков отпер засов, в отсек шагнул маркиз де Торси — осунувшийся, без парадного парика, в простом дорожном камзоле. Всесильный министр за одну ночь превратился в собственную тень. Вид у него был, как у человека, который не спал и всю ночь прислушивался к тому, как за дверью точат ножи.

— Прошу прощения за поздний визит, господа, — тихо произнес маркиз. — Времени у нас мало. Вернее — у вас.

Подойдя к столу, он бросил взгляд на нашу карту, усеянную перечеркнутыми маршрутами.

— Я пришел не как министр, а как человек, давший слово своему покойному королю. Какое решение примет новый двор, мне неведомо. Зато я знаю, о чем уже кричат на всех углах в Париже.

Усталый взгляд маркиза впился в нас.

— Вас обвиняют в смерти Людовика. Слухи эти распространяются целенаправленно, через проповедников в церквях и платных горлопанов на площадях. Готовят народ. Думаю, вы и сами догадываетесь, к чему.

Пётр медленно поднял голову, его глаза опасно сузились.

— Мой совет, — де Торси понизил голос, — бегите. Прямо сейчас, пока еще есть хоть малейший шанс. Дороги на восток уже перекрываются. Однако южное направление, куда вы и собирались, на Орлеан, пока относительно свободно. Быть может, еще успеете проскочить.

Он поклонился и направился к выходу. На пороге маркиз на мгновение задержался.

— Прощайте.

Дверь за ним закрылась. Пётр молчал, тяжело дыша. Затем медленно поднялся, подошел к столу и со всей силы обрушил на него кулак. Карта подпрыгнула, чернильница опрокинулась, и уродливое черное пятно начало расползаться по пергаменту, пожирая Францию.

— Бегите⁈ — прорычал он. — Я⁈ Император⁈ Словно заяц от своры собак⁈ Да я им!..

Он задыхался от ярости. Для него сама мысль о бегстве была унизительнее смерти.

Грохот привлек внимание. В отсек просунулась голова Меншикова, а за его плечом маячили испуганные физиономии Матвеева и Ягужинского. Одного взгляда на перекошенное яростью лицо государя и чернильную кляксу на карте хватило светлейшему, чтобы оценить обстановку.

— Государь, — зачастил он, — гнев твой праведен, однако сейчас не время для гордыни. Дело дрянь.

Он резко развернулся ко мне.

— Барон, — в его голосе прорезались заискивающие нотки, — ты у нас мастак на всякие хитрости. Устрой заварушку, да погромче! Ты со своими машинами, с гвардейцами — на восток. С боем, с шумом, чтобы все уши навострили! А мы… — он обвел рукой себя и свою свиту, — мы с Государем тихонечко, под видом купцов, на юг, к Марселю. А там — на корабль, и к туркам.

А ведь Данилыч, при всем своем шкурничестве, не лишен прагматизма. Схема-то рабочая: разделение сил, отвлекающий маневр для прикрытия эвакуации VIP-персоны.

— Идея верная, — медленно произнес я, давая Меншикову на мгновение просиять.

Однако в голове уже с лязгом сходились шестеренки просчета рисков. Исполнители? Сам светлейший с этой парочкой придворных казнокрадов? Да они государя в первом же придорожном трактире пропьют. Утрирую, конечно, но не доверю я им такое дело — спасение Государя.

— Вот только исполнение — ни к черту, — холодно закончил я.

Уголки губ Меншикова, растянутые в довольной ухмылке, медленно поползли вниз.

— Это почему еще⁈ — взвился он.

— Потому что, Александр Данилович, ваш отряд не способен на скрытный поход. Государь с вами и до Орлеана не доедет. Его либо узнают и захватят, либо вы сами его погубите так как не сможете сыграть простолюдинов.

— А как по-твоему надо⁈ — прошипел Ягужинский, кладя руку на эфес.

— План тот же, — отрезал я, глядя прямо на Петра. — Основной обоз с шумом и пальбой прорывается на восток, оттягивая на себя все внимание. Командовать буду я, что привлечет внимания еще больше. Вместе прорвемся, пошумим. Уж на недельку экономного расходования припасов хватит. А Государь… поедет с Ушаковым. Плюс Дюпре, он местный. И еще пяток нанятых на месте головорезов, которые и знать не будут, кого везут. Максимальная скрытность.

Меншиков побагровел. Отпустить Петра? Для него это означало был крах всего, что он строил годами.

— Да это заговор! — взвизгнул он. — Ты хочешь похитить Государя! Нас ты посылаешь на верную смерть, а сам через своего пса умыкнуть Государя вздумал!

Он развернулся к Петру, и на его лице отразилась вселенская обида.

— Государь, видишь⁈ Он тебя от верных слуг отбить хочет! Чтобы самому вершить дела!

Спор зашел в тупик. Мой план был надежен, но бил по самому больному месту Меншикова. Его план был самоубийственен для Петра, зато сохранял ему место у трона.

— Хватит!

Голос Петра оборвал все возмущения. Меншиков захлопнул рот на полуслове. Ягужинский шарахнулся обратно в тень. В отсеке повисла такая тишина, что стало слышно тяжелое, яростное дыхание царя. Медленно поднимаясь, он, казалось, заполнял собой все пространство — не просто огромный человек, а сгустившаяся до предела, воплощенная воля.

— Совсем ополоумели? — он обвел нас тяжелым взглядом, от которого многим хотелось вжаться в переборку. — Бежать… прятаться… переодеваться… Мы кто? Воры ночные?

Подойдя к столу, он уставился на растекшееся по карте уродливое чернильное пятно.

— Нет. Мы — Великое посольство Российской Империи. И никто, — его палец с силой ткнул в карту, прямо в сердце Франции, — никто не будет указывать нам, куда идти.

Он выпрямился. Он все решил.

— Никто никуда не бежит, — отчеканил Пётр. — Завтра выступаем. На юг. В Тулон.

Меншиков открыл было рот, но, наткнувшись на взгляд Петра, поперхнулся возражениями. Я и сам застыл. Чистое безумие. Идти дальше, вглубь вражеской территории, словно ничего не произошло? Однако что-то в спокойной уверенности царя заставило шестеренки в моей голове провернуться. Безумие? Нет. Напротив — гениальный в своей наглости ход. Французы ждут, что мы бросимся наутек, готовят засады на восточных дорогах, расставляют силки. А мы… мы просто отказываемся играть по их правилам. Мы продолжаем свой «мирный визит», ставя этим весь новый двор в идиотское положение. Атаковать официальное посольство, которое с невозмутимым видом едет осматривать верфи и мануфактуры? Это идиотизм. Объявление войны, на которое новый, слабый и нерешительный король никогда не пойдет. Пётр не убегал от ловушки. Он шел прямо в нее, прикрываясь своим дипломатическим статусом, как броней. Он превращал себя из жертвы в нерешаемую проблему.

— Готовиться к выходу, — бросил Пётр.

Через час на этом же месте я собрал в своем фургоне тех, кому в этой «игре» не было места. Мои ученые — Лейбниц, Шлютер, Брейне, фон Чирнхаус. Лучшие умы Европы, которых я с таким трудом выдернул из их уютных кабинетов и библиотек, сидели передо мной среди ящиков с книгами и чертежами.

Я говорил без обиняков, глядя в лица людей, чья единственная броня — их интеллект.

— Господа, ситуация изменилась. Наше посольство из мирной миссии превратилось в объект охоты. Дальнейший путь будет сопряжен со смертельным риском.

Лицо Шлютера было белым; Брейне нервно сглотнул. Один лишь Лейбниц смотрел на меня спокойно, с тем же отстраненным любопытством, с каким он разглядывал бы новый механизм.

— Я не могу рисковать вами, — продолжил я. — Каждый из вас — достояние не только России, но и всего человечества. Поэтому я даю вам выбор. Вы можете остаться здесь, под защитой французской короны. Или… попытаться добраться до Петербурга самостоятельно. Малыми группами, под видом купцов. Я обеспечу вас деньгами, документами, провожатыми. Путь будет долгим и нелегким, но он безопаснее, чем ехать с нами.

Я дал им время осознать сказанное. Кто в здравом уме выберет далекую, дикую Московию, которую вся просвещенная Европа только что объявила исчадием ада? Ответ казался очевидным.

И все же первым заговорил Лейбниц.

— Господин генерал, — его голос был спокоен. — Когда я принимал ваше предложение, я осознавал, что это не будет легкой прогулкой по садам Версаля. Я еду не за деньгами и не за почестями. Я еду строить Академию. И либо я ее построю, либо умру, пытаясь это сделать.

— И я! — подал голос архитектор Шлютер, преодолев страх. — Я должен возвести новый город на Неве. Город-мечту!

— А Сибирь? — вставил натуралист Брейне, и в его глазах блеснул огонь исследователя. — Неизведанные земли, невиданные звери!

Один за другим они подтвердили свое решение. Всех их пугала война, но возможность реализовать дело всей своей жизни, оставить след в истории — перевешивала страх. Они все выбрали Россию.

— Хорошо, — произнес я, и в горле встал неожиданный ком. — Значит, так и поступим. Вы разделитесь на группы и поедете ко двору царевича Алексея. Он станет вашим покровителем до нашего возвращения.

Когда все было решено и я начал отдавать распоряжения, я отвел Лейбница в сторону.

— Готфрид, — я впервые обратился к нему по имени, — у меня к вам последняя просьба.

Он вопросительно вскинул бровь.

— На обратном пути сделайте все возможное, чтобы уговорить еще двух человек. Найдите в Делфте упрямого старика по имени Левенгук. Покажите ему это. — Я передал ему запечатанный пакет с чертежами и подробным описанием нашего опыта со «светящейся водой» и раскрытием самого «секрета». — Это должно его заинтриговать.

Лейбниц взял пакет в руки.

— И второе. В Амстердаме разыщите художницу. Марию Сибиллу Мериан. Скажите ей, что русский император готов профинансировать ее возможную экспедицию в самые дикие уголки Сибири для изучения тамошних насекомых. Не знаю, согласится ли она, но предложите.

— Я сделаю все, что в моих силах, Петр.

— Они нужны нам, — сказал я.

Он кивнул и вышел. А я остался с мыслью, что сею семена в мерзлую землю, не зная, доживу ли до того, чтобы увидеть всходы.

Холодным и серым утром низкие, тяжелые облака цеплялись за крыши Версаля, роняя на землю стылую морось. Наш «Императорский обоз», выстроенный по-боевому, клином, замер в ожидании, а двигатели «Бурлаков» мерно дышали паром, смешивая белый дым с утренним туманом. Никаких праздничных флагов, никакой показной роскоши — просто бронированный кулак, готовый пробить себе дорогу.

Еще ночью я отдал приказ о перестроении. В центре — кареты, мой штабной фургон и повозки с припасами. По периметру их, словно черепаший панцирь, прикрывали выстроенные клином «Бурлаки». Из бойниц, прорезанных в броне, угрожающе торчали короткие стволы «Шквалов». Мы были готовы к худшему.

— Трогай! — скомандовал я.

Со скрежетом и лязгом колонна медленно пришла в движение, направляясь к главным воротам Версальского парка.

Я стоял на броне головной машины рядом с Нартовым, и холодный утренний ветер трепал волосы. Впереди, всего в сотне шагов, в серой дымке виднелись главные ворота парка. Свобода.

Вот только ее там не было.

Путь преграждал батальон французских мушкетеров в синих мундирах, выстроенный в три плотные шеренги. Лес стволов холодно поблескивал даже в этом тусклом свете. Перед строем на нервно гарцующем коне сидел молодой полковник — бледный, но с упрямо сжатыми губами. Вот и приехали.

Колонна остановилась. Наступила тишина. Обернувшись, я увидел на броне второй машины Петра. Сложив на груди мощные руки, он стоял с непроницаемым лицом. Ждал. Государь в своем репертуаре. Радовало только что мало кто в здравом уме будет покушаться на его жизнь. Да и озаботился я о его защите.

Я спрыгнул на землю. Сапоги глухо застучали по гравию, пока я медленно шел навстречу полковнику. Так, спокойно. Передо мной еще ребенок. Испуганный, но с обостренным чувством чести. На таких давить силой — только озлобить. С ними нужно говорить.

— В чем дело, полковник? — спросил я, остановившись в нескольких шагах. — Мы покидаем Версаль.

— Не могу, господин генерал, — голос его, хоть и был тверд, прозвучал слишком громко, выдавая напряжение. — У меня приказ его величества короля. Никого не выпускать.

За моей спиной послышалось глухое рычание. Пётр. Я вскинул руку, останавливая его. Сейчас не время для ярости.

— Полковник, — я заговорил устало, — вы солдат, и я солдат. И вы прекрасно понимаете, что сейчас стоите на пороховой бочке. Ваш новый король отдал идиотский приказ, а вы собираетесь поджечь фитиль? Хотите войти в историю как человек, начавший войну, потому что испугались ослушаться?

Он сглотнул. Попал.

— У меня приказ, — упрямо повторил он, хотя не так уверенно.

— У вас приказ совершить военное преступление, — отрезал я. — По всем законам, персона посла неприкосновенна. А персона правящего императора — тем более. Ни один король не имеет права задерживать другого монарха. Выполняя этот приказ, вы, лично вы, развязываете войну. Подумайте своей головой, а не королевским указом.

В его глазах заметалось отчаяние солдата, привыкшего к простым командам, которого только что затащили на минное поле дипломатии. Взгляд полковника метнулся к нашим ощетинившимся стволами «Бурлакам», затем — к исполинской фигуре русского царя, и на его лице отразилась вся мука человека, зажатого между приказом и катастрофой.

И тут рядом со мной, тяжело ступая по гравию, встал Пётр. Он не произнес ни слова. Просто встал, возвышаясь над французом, и уставился на него сверху вниз. Огромный, неподвижный, как скала. Тень от его фигуры, казалось, накрыла полковника с головой, и это молчаливое присутствие давило нещадно.

Полковник поежился под этим взглядом.

— Я… я должен выполнять приказ, — пролепетал он.

— Вы должны служить Франции, — мягко поправил я. — А война с Россией — это последнее, что сейчас нужно вашей стране.

Я решил дать ему лазейку, спасти лицо.

— Пошлите гонца к своему королю, — предложил я. — Сообщите ему, что император Пётр расценивает его действия как объявление войны. Уточните, готов ли его величество взять на себя такую ответственность.

Он с явным облегчением ухватился за эту соломинку.

— Слушаюсь, господин генерал.

Отдан приказ, и всадник, пришпорив коня, понесся обратно ко дворцу. А мы остались ждать в тягучей, звенящей тишине. Полковник провожал взглядом гонца нервно озираясь на нас. Напряжение нарастало с каждой секундой. Я слышал, как внутри «Бурлаков» мои гвардейцы тихо переговариваются, проверяя оружие. Французы стояли неподвижной синей стеной. Любой случайный выстрел — и начнется бойня.

Минуты ожидания тянулись. Из сотен окон и с балконов дворца за нами, как за гладиаторами на арене, наблюдала вся придворная знать. Для них это противостояние было очередным захватывающим спектаклем. Они ждали развязки. Ждали крови. Рядом со мной стоял Пётр, неподвижный, как гранитный монумент, и только желваки, ходившие на скулах, да подрагивающие пальцы, выдавали бурю внутри него. Он держался, но это было затишье перед взрывом. Помимо ореола помазанника Божьего, его тело защищала и моя броня, но от пули в голову она не спасала.

Наконец послышался стук копыт. Гонец. Он несся во весь опор, словно за ним гналась сама смерть. Все взгляды устремились на него. Подлетев к полковнику, всадник что-то быстро зашептал ему на ухо, протягивая сложенный листок.

Полковник медленно развернул бумагу. Бледность и растерянность на его лице сменились маской, получившего окончательный и не подлежащий обсуждению приказ.

Он подошел к нам.

— Мне очень жаль, господин генерал, — голос его стал подчеркнуто официальным. — Приказ подтвержден. Вы не проедете. Я должен его выполнить.

Вот и все. Финиш. Все мои дипломатические уловки и апелляции к разуму разбились. Я посмотрел на него, на его солдат с молодыми, испуганными лицами, потом на массивные ворота Версаля за их спинами. Слова больше не имели значения.

Что ж, дипломатический протокол исчерпан. Включаем протокол силовой. По-нашему.

Развернувшись, я медленно, вместе с Государем, пошел обратно к своей машине под тяжелым взглядом полковника.

Поднявшись на броню «Бурлака», я набрал полную грудь воздуха.

— Полковник! — мой голос разнесся над площадью. — У вас пять минут, чтобы убрать своих людей с дороги!

Не дожидаясь ответа, я повернулся к Нартову. Он был бледен, его губы сжались в тонкую линию.

Пять минут. Я даю их не из благородства. Я даю их себе. Пять минут, чтобы в последний раз все просчитать.

Я закрыл глаза, и сознание на мгновение превратилось в вычислительную машину. Входные данные: дистанция — сто метров, цель — три шеренги мушкетеров, около трехсот стволов. Их гладкоствольные ружья дадут высокую, но беспорядочную плотность огня. Расчет рикошета: пули отобьются от лобовой брони «Бурлаков», как горох от стены. Вероятность попадания — не менее восьмидесяти процентов. Вывод: их первый залп ничего не даст. Если только шальная пуля проскочит внутрь клина. Наш ответный удар из бойниц «Шквалами» превратит их батальон в кровавую кашу за полминуты. Итог: гарантированное уничтожение с минимумом потерь с нашей стороны и объявление войны. Другого выхода нет.

Я открыл глаза. Взгляд выцепил в первой шеренге совсем еще мальчишку, нервно облизнувшего пересохшие губы. Рядом другой солдат так крепко сжал свое ружье, что костяшки пальцев побелели. Они боялись. Это хорошо.

На соседней машине стоял Пётр. Я сделал знак, чтобы он вернулся внутрь. Государь нехотя подчинился. Я закрыл люк.

Твой выбор, полковник. Ты сам этого захотел.

— Андрей, — скомандовал я, и собственный голос прозвучал безжизненным. — Вперед.

Головной «Бурлак» содрогнулся, выдохнул густой, шипящий клуб пара и заскрипел резиноидом, медленно двигаясь вперед.

— Сто-о-ой! — раздался отчаянный крик полковника.

Мушкетеры в первой шеренге как один вскинули ружья. Секунда. Еще одна. И вся эта тишина должна была взорваться, утонув в грохоте выстрелов и криках умирающих.