Инженер Петра Великого – 11

Глава 15

План утвердили, и мы без раскачки погрузились в работу. Первым делом — «охота за головами». Мне требовались лучшие руки Женевы, и начал я с тех, без кого вся затея была обречена, — со стекольщиков.

Главу их гильдии, пожилого, похожего на гнома мастера по имени Бошар, я нашел в его душной мастерской, где стоял едкий запах плавиковой кислоты и горячего песка. Бошар разглядывал меня с плохо скрываемым подозрением.

— Так чего изволит господин барон? — спросил он, вытирая руки о кожаный фартук. — Нешто вам зеркало надобно для вашей походной кареты?

Вместо дипломатических реверансов я выложил на стол два куска стекла. Один — мутноватый, с зеленоватым оттенком, местного производства. Другой — мой, игнатовский, от «Бурлака». Прозрачный, как слеза.

— Мне нужно вот такое, — ткнув пальцем в свой образец, отрезал я. — Много.

Он взял мое стекло, поднес к свету, поцокал языком. Враждебность на его лице сменилась профессиональным любопытством.

— Чистая работа, — признал он. — Песок у вас, знать, хороший. Да поташ очищенный.

— Именно, — подхватил я. — Обычный древесный поташ мы пережигаем, вымываем примеси. Получаем то, что нужно.

Поделившись с ним этим простейшим секретом, я добился своего: в его глазах на смену враждебности пришел настороженный интерес. Кажется, в этот момент он перестал видеть во мне просто заказчика и разглядел коллегу. Я объяснил, что мне нужны лишь «болванки» — стандартные стеклянные диски. Простая, поточная работа.

— Заказ огромный, — закончил я. — А оплата — золотом. Вперед.

Дверь скрипнула, и в мастерскую вошла Анна Морозова. Молча открыв ларец, она высыпала на стол горсть сверкающих луидоров. Аванс. Глаза старика Бошара вспыхнули. Перед таким аргументом его гильдия устоять не могла.

А вот с часовщиками все пошло наперекосяк. Отправлять на переговоры с их гильдией Нартова было моей первой серьезной ошибкой.

Черный от злости, он ворвался ко мне через два часа и швырнул на стол свои чертежи.

— Отказали, — бросил он.

В его пересказе сцена выглядела унизительно: зал заседаний гильдии, темное дерево, портреты старых мастеров на стенах. Молодой, полный энтузиазма Нартов раскладывает перед седобородыми старцами свои чертежи. И тут поднимается глава гильдии, старый и гордый мастер Дюфур, и, презрительно ткнув пальцем в безупречные линии механизма фокусировки, произносит целую речь.

— Этот Дюфур, — Нартов побагровел от одного воспоминания, — заявил, что это «поругание высокого искусства»! Что ни один уважающий себя мастер не опустится до «бездушных безликих деталей»! Что мы хотим превратить их ремесло в дешевую ярмарочную поделку! И все эти… старики ему аплодировали! Меня выставили, как щенка!

Слушая его, я наконец понял в чем дело. Дело было не в жадности — в гордыне. Эти мастера боялись обесценивания своего уникального ремесла, превращения его в штамповку. Прямой штурм провалился. Значит, нужно заходить с фланга.

На следующий день по всей Женеве глашатаи разнесли новость. По моему приказу на площади вывесили указ: «Именем Его Императорского Величества Петра Алексеевича объявляется об открытии в городе Женева Свободной механической школы!»

Мой ход был прост. Указ гласил, что в школу принимаются «молодые, талантливые подмастерья, не имеющие возможности проявить свой дар». Мы обещали бесплатное обучение, жилье, жалованье и, главное, — статус «вольного мастера» и долю в прибыли от будущей мануфактуры. Это был прямой путь из подмастерьев в мастера, в обход их вековой иерархической лестницы.

Гильдия взбесилась. Мастер Дюфур грозил проклятиями и отлучением от цеха любому, кто посмеет пойти к русским, однако было поздно. К вечеру у ворот нашего лагеря выстроилась очередь из десятков молодых ребят. Они пришли с опаской, зато с надеждой на лицах. Гильдия оказалась на грани внутреннего бунта.

Оставалось найти главу для этой школы, и тут судьба сама подкинула мне козырь. Остерман доложил, что в городе проездом в Амстердам остановился Бернар Пикар, лучший гравер Европы.

Встречу с ним я назначил на крыше, куда мы втащили простенький прототип подзорной трубы. Пикар был человеком искусства, поэтому и говорить с ним я решил на его языке. Нашим главным аргументом в переговорах стали звезды.

Сперва я навел трубу на Луну. Прильнув к окуляру, он выдохнул:

— Боже мой… Горы…

Затем в поле зрения появился Юпитер с четырьмя крошечными точками, танцующими вокруг планеты.

— Я предлагаю вам увидеть мир таким, каким его еще не видел ни один человек. И подарить это зрение другим.

Изложив свой план — о делительной машине, «механическом художнике», о школе, где он сможет учить новое поколение мастеров, свободных от цеховых предрассудков, — я попал в цель. Он презирал косность старых гильдий и был соблазнен масштабом задачи.

— Я должен ехать в Амстердам, у меня заказ, — произнес он, но в глазах уже читался азарт — он попался.

— Поезжайте, — ответил я. — А на обратном пути заезжайте ко мне. Ваша мастерская будет готова.

Так я получил идейного союзника. Фундамент нашей мануфактуры был заложен.

В отсутствие Пикара наша мастерская бурлила. Сбежавшие от своих старых мастеров, молодые женевцы смотрели на нас с Нартовым с благоговейным ужасом. Мы ломали все их представления о ремесле, требуя точности. Не уникальности, а взаимозаменяемости.

Первым делом взявшись за шлифовальный станок, мы тут же уперлись в стену. Первая же отливка чугунного притира вышла кривой. Первая попытка шлифовки обернулась катастрофой — стеклянная болванка лопнула с треском. Нартов готов был все бросить, и мне, опираясь на свой опыт инженера, пришлось вправлять ему мозги: любая новая технология — это череда проб и ошибок. Мы ввели водяное охлаждение, изменили состав абразива, и станок наконец-то ожил. Монотонное, усыпляющее шуршание, капли грязной воды, медленно вращающийся диск… Из-под него выползали мутные, однако уже идеально сферические линзы.

Пока мы, инженеры, корпели над своими станками, Пётр тоже времени не терял, найдя себе другую игрушку — армию. Каждый день, с рассвета до заката, на плацу за городом гремела муштра. Забрав всех свободных преображенцев, царь отрабатывал нечто совершенно новое.

— Хватит ходить толпой, как овцы на бойню! — ревел он, носясь перед строем. — Пятеро — одна семья! Один стреляет, двое заряжают, двое глядят по сторонам! Чтобы враг не знал, откуда прилетит!

Он гонял их по тактике «рассыпного строя», используя для командиров первые, еще кривые прототипы наших биноклей. Эта ежедневная канонада держала в постоянном напряжении и Женеву, и, что важнее, бернских «наблюдателей» на границе. Сигнал Петра был ясен и недвусмыслен: «Мы не пленники. Мы — армия. И мы готовимся к бою».

Настоящая буря, впрочем, разражалась, когда он врывался к нам в мастерскую. Я готовился к крикам о «хлипкости» и «непрочности», но реакция Петра на наш единственный работающий станок оказалась совершенно иной. Он долго молча смотрел на монотонные движения механизма, на смену линз подмастерьем. Потом повернулся ко мне.

— Постой, генерал, — сказал он, оттащив меня к чертежной доске. — Так это что же выходит? Один станок — один мастер — одна линза в час? Мелко, Смирнов! Мелко плаваешь!

Прежде чем я успел возразить, он схватил уголь и своими огромными ручищами набросал на доске схему.

— А если поставить десять таких станков в ряд? А привести их в движение не ногой, а одним водяным колесом от общей передачи? Мы сможем делать сто линз в час!

Он мыслил системой, видел не станок, видел фабрику.

— Твоя задача, Смирнов, — ткнул он в меня пальцем, — сделать идеальный станок, который сможет собрать любой дурак. А моя — сделать так, чтобы таких станков у нас к концу месяца было пятьдесят! Я заберу твоих лучших подмастерьев, мы разобьем их на бригады. Одни будут лить станины, другие — точить валы, третьи — делать притиры. Поставим дело на поток! Хватит вылизывать! Пусть будет криво, пусть будет косо, но пусть оно работает! Доводить до ума будем на ходу!

Спор шел не о легкости против прочности. Столкнулись два подхода: лаборатория против завода. Я, как конструктор, стремился довести до совершенства один прототип. Он, как промышленник, был готов запустить в серию даже «сырую» модель, лишь бы немедленно получить результат. И в нашей ситуации он был прав.

Месяц пронесся лихорадочным, безумным вихрем. Наши мастерские, превратившиеся в «Свободную механическую школу», шумели круглосуточно. К моему удивлению, Бернар Пикар вернулся из Амстердама необычайно быстро. Он пришел в восторг от идеи делительной машины и с головой погрузился в работу, став для молодых женевских подмастерьев одновременно и божеством, и тираном. Гоняя их за малейшую неточность, он в то же время щедро делился секретами мастерства, которые старые гильдии держали за семью печатями. Мой расчет оправдался: я нашел фанатика своего дела.

И вот, наконец, из цеха вынесли первую партию: сотню «Народных труб» и два десятка «Офицерских биноклей». Я взял в руки один из серийных образцов — не чета прототипу. Тяжелый, ладно скроенный латунный корпус, плавный, без малейшего люфта, ход механизма фокусировки, и, главное, — линзы. Картинка получилась ясной, резкой, почти без искажений по краям. Качество превзошло самые смелые ожидания. Оставалось самое сложное: превратить этот кусок стекла и металла в золото.

Не успела высохнуть краска на первой партии, как коршуном на добычу налетел Меншиков. Своей целью он выбрал Анну Морозову, нагрянув в ее импровизированную контору в одном из флигелей нашей резиденции. Зайдя за какими-то бумагами, я невольно подслушал их разговор.

— Аннушка Борисовна, душа моя! — начал он своим медовым, елейным голосом, расплываясь в улыбке и вручая ей какую-то безделушку из Парижа. — Поздравляю с почином! Дело-то, видать, выгорает! Слыхал, гляделки ваши — чудо что за вещь!

Анна, не отрываясь от счетных книг, холодно поблагодарила и отодвинула подарок в сторону.

— Так вот я о чем, голубушка, — продолжал он, обходя ее стол. — Восхищен твоей хваткой! Хотя пойми, одно дело — торговать пенькой, другое — вести дела с европейскими дворами. Тут нужны связи, опыт… Позволь мне помочь, направить. Я сведу тебя с нужными людьми, моими старыми друзьями в германских княжествах.

Я замер за дверью. Классический Меншиков: не отобрать силой, а поглотить. Стать «покровителем», «наставником» и в конечном итоге подмять под себя все финансовые потоки. Похоже, он искренне считал, что эта «купчиха» провалит дело, и он, как государственный муж, просто обязан вмешаться. Ну и украсть по пути, само собой.

— Благодарю за заботу, Александр Данилович, — голос Анны был ледяным. — Но у меня уже есть свои люди. Надежные. Через генуэзских и голландских купцов.

— Девочка моя, да что ты понимаешь в этих делах! — в голосе Меншикова прорезались стальные нотки. — Генуэзцы — плуты, голландцы — скряги! Тут мужская хватка нужна! Я дело говорю! Отдай товар мне, не пожалеешь!

— Светлейший, — Анна наконец подняла голос. — Позвольте напомнить вам приказ Государя. За все финансовые и торговые дела посольства отвечаю я. Лично. И отчитываюсь только перед ним. И перед генералом Смирновым.

Молодец, девка. Я предусмотрительно, еще до начала всей затеи, выбил у Петра бумагу с четким разграничением полномочий, предчувствуя, что рано или поздно кто-то попробует влезть.

— Ты… да ты… — Светлейший задохнулся от ярости. — Да я тебя… в порошок сотру! Ты знаешь, кто я⁈

— Знаю, — спокойно ответила Анна, возвращаясь к своим книгам. — Именно поэтому и напоминаю о приказе. А если вы попробуете мне помешать, я немедленно доложу Государю, что вы срываете обеспечение армии в военное время. Думаю, он найдет для вас подходящие слова.

— Это все Смирнов тебя мудреным словечкам научил, — зло плюнул Меншиков.

Он постоял еще мгновение, а потом вылетел из комнаты, чуть не сбив меня. И сделал вид, будто все в порядке. Тихая война за контроль над будущей прибылью началась.

А сама прибыль не заставила себя ждать. Блестящую операцию на ярмарке в Аугсбурге агенты Анны провернули уже через неделю. В скромной лавке, арендованной в самом центре ярмарки, на продажу выставили всего одну подзорную трубу. Однако рядом с ней, для сравнения, красовалась лучшая и самая дорогая голландская. Любому желающему предлагали провести «слепой тест»: посмотреть в обе и сказать, какая лучше. Разница бросалась в глаза — наша оптика давала более четкую и светлую картинку.

Следующим номером программы шла демонстрация прочности. Молодой приказчик Морозовых, наш агент, «случайно» ронял на каменный пол дорогую голландскую трубу — та разлеталась вдребезги. А потом ронял нашу. Она оставалась целой, благодаря специально разработанному мной ударопрочному корпусу с внутренними амортизаторами из пробки.

К вечеру у лавки собралась толпа купцов, капитанов и офицеров, приехавших на ярмарку закупать снаряжение. Агенты объявили, что это лишь образец, а сама мануфактура начинает прием заказов. Цену они назвали на треть ниже голландской.

Эффект был подобен взрыву. Слух о «небьющихся русских гляделках» с невероятно чистым стеклом мгновенно разлетелся по Европе. Заказы, подкрепленные золотом, посыпались со всех сторон. Спрос превышал предложение в десятки раз.

Мы победили. Наша «Русско-Женевская Оптическая Мануфактура» (идеальное сокращение — «РЖОМ»), толком не начав работать, уже становилась легендой. Однако у этой победы была и обратная сторона. Вечером, когда мы праздновали успех, Ушаков принес тревожный доклад.

— Петр Алексеевич, — сказал он, — за лагерем замечено три новых группы наблюдателей. Судя по манерам и одежде — австрийцы, англичане и, кажется, люди из Ватикана. Они больше не прячутся, изучают нас. В открытую.

Вот теперь мы стали слишком ценной добычей, чтобы нас убивать. Теперь нас собирались брать живьем.

Наш успех прогремел на всю округу. Слухи о «русском чуде» в Женеве, подкрепленные ежедневной канонадой петровских учений, наконец-то заставили бернского медведя вылезти из берлоги. До них наконец дошло, что у них под боком зреет нечто более серьезное, чем отсидка опального посольства. Мы создавали мощный промышленный кулак, и пассивное наблюдение за нами превратилось для Берна в непозволительную роскошь.

Без всякого предупреждения в Женеву прибыла делегация из Берна. Возглавлял ее тот самый старый полковник фон Ваттенвиль, глава их Совета. Однако на этот раз он приехал с предложением.

Переговоры проходили в ратуше. В зале, помимо нас, присутствовал весь состав Временного комитета — с каменными лицами, боясь поднять глаза, они играли отведенную им роль мебели.

— Ваше Величество, генерал, — начал полковник без предисловий, — мы с интересом наблюдаем за вашей деятельностью. Вы проявили недюжинный ум и энергию. Однако вы превращаете Женеву, нашего союзника, в свой частный арсенал. Это нарушает баланс сил и напрямую угрожает нашему нейтралитету. Мы не можем этого допустить.

Он обвел нас оценивающим взглядом.

— Поэтому мы, посовещавшись, предлагаем вам выбор.

Пётр напрягся, готовый взорваться.

— Выбор первый, — чеканил полковник. — Вы немедленно сворачиваете все военное и полувоенное производство. Ваша мануфактура закрывается. Вы остаетесь здесь как мирные гости под нашим надзором. Мы гарантируем вам безопасность от армий Крестового похода. Но вы становитесь нашими почетными пленниками. До конца этой войны.

О как. Нам предлагали золотую клетку: безопасность в обмен на полную капитуляцию. Я же пытался просчитать игру этого старого черта. Начать с максимальной угрозы, чтобы потом «компромисс» показался спасением. Классика.

— Либо… — полковник выдержал театральную паузу, — вы делаете этот арсенал нашим общим.

Такого поворота я не ожидал.

— Мы предлагаем вам полноценный военный союз, — продолжил фон Ваттенвиль. — Берн предоставляет свою армию, десять тысяч лучших солдат Европы, для защиты Женевы и вашей мануфактуры. Мы берем на себя охрану торговых путей и продажу вашего товара по нашим путям.

Пётр недоверчиво хмыкнул.

— Щедро. И что же вы хотите взамен за такую… дружбу?

— Всего лишь справедливости, Ваше Величество, — усмехнулся полковник. — Мы требуем половину доли в вашей «Русско-Женевской Оптической Мануфактуре». И полный доступ ко всем ее технологиям, чертежам и будущим разработкам. Мы хотим быть вашими кумпаньонами. Равноправными.

Вот и все. Карты на столе. Глядя на этого старого лиса, я не мог не восхититься чистотой его игры.

Отказаться — значило немедленно превратить Берн из настороженного наблюдателя в открытого врага. Их десятитысячный корпус тут же присоединится к Крестовому походу, и тогда начнутся перестрелки на границе. Согласиться — значило добровольно отдать половину нашего главного козыря, впустить «партнера» в самое сердце операции, поделиться технологиями, которые были нашим единственным преимуществом, и, в конечном итоге, потерять контроль над всем проектом.

Нам сделали предложение, которое было одновременно и спасением, и капканом.

— Мы должны подумать, — глухо сказал Пётр.

— Думайте, Ваше Величество, — полковник поднялся. — Но не слишком долго. Армия Савойского уже движется к альпийским перевалам. А слухи о вашем арсенале дошли и до Вены. Они не будут ждать так долго, как мы.

Он ушел. Пётр медленно повернулся ко мне. В его взгляде лишь один вопрос. Он требовал решения.

— Отдать им половину⁈ — прорычал он. — Половину твоих мозгов, генерал⁈ Да я скорее с Савойским в чистом поле сцеплюсь!

— Если мы сцепимся с Савойским, Государь, — спокойно ответил я, — по крайней мере, в чистом поле — от нас и мокрого места не останется. А Берн ударит в спину.

— Но и соглашаться — петля! — он остановился передо мной. — Сегодня они потребуют половину, завтра — все! И выкинут нас отсюда, как только получат секреты! Швейцарцы — торгаши, им веры нет!

Он был прав. Оба решения вели в тупик, а значит, нужно было искать третье.

Подойдя к карте, я вперился в нее взглядом, изучая расстановку сил. Берн здесь. Вена там. Париж — в стороне. Мы — в центре. В точке максимального давления и одновременно максимальных возможностей.