Инженер Петра Великого – 11

Глава 2

Весна 1708 года

Наш исход из Гааги смахивал на хорошо срежиссированный скандал. Известие о том, что русское и французское посольства пакуют чемоданы, не дожидаясь закрытия конгресса, грянуло как гром среди ясного неба. Голландцы, хозяева этого балагана, метались по ратуше, хватаясь за головы: их мероприятие превращалось в фарс. Англичане с австрийцами заявляли официальные протесты, однако их уже никто не слушал. Главные действующие лица покидали сцену, оставляя статистам разбираться с разбросанным реквизитом. Какой-то голландский чиновник попытался вручить Петру ноту протеста, но царь так хлопнул бедолагу по плечу, что тот едва не сложился пополам, и громко позвал всех пить водку «за вечный мир».

Утром, едва первые лучи солнца окрасили черепичные крыши Гааги, наш «Императорский обоз» тронулся. Грохот просыпающихся машин, шипение пара, глухие команды офицеров — стальная армада, медленно выползая из своей временной берлоги, разворачивалась на парижский тракт. Теперь, однако, мы были не одни. Нас сопровождала пышная кавалькада французского посольства: золоченые кареты, вереница фургонов с прислугой и отряд щеголеватых мушкетеров на сытых лошадях.

Картина сложилась в живую аллегорию, понятную без всяких газет: грубая, закопченная сталь моих «Бурлаков» соседствовала со сверкающим лаком и шелком французских экипажей. Мощь и изящество. Варварская энергия и утонченная цивилизация. Прямо на наших глазах, к изумлению всей Европы, две эти силы заключали союз, рождая новую ось — Париж-Петербург.

Путь на юг обернулся нескончаемым праздником. Сбросив с себя груз дипломатических интриг, Пётр вошел в раж и снова стал собой — деятельным, любопытным, неугомонным. Каждый его день превращался в череду импровизаций, а для меня и моей команды этот «праздник жизни» стал сущим адом. Наш отлаженный график движения летел к чертям. Мы то неслись во весь опор, пытаясь наверстать упущенное, то часами торчали посреди поля, пока Государь с маркизом де Торси изволили дегустировать сыр на какой-нибудь ферме.

Лагерь наш напоминал цыганский табор. Грохот молотов смешивался со звоном французских бокалов, а запах раскаленного металла — с ароматом жареных куропаток. Мне досталась роль директора сумасшедшего дома на выезде. Мыслями я был за тысячи верст, в Игнатовском, где без моего контроля должны были закладывать километры железной дороги.

— Петр Алексеевич, так нельзя, — сказал мне вечером Нартов, когда мы остались одни в мастерской. Его лицо почернело от сажи. — Машины работают на износ. Регламентные работы проводим на ходу, в темноте. Еще пара таких «пикников» — и встанем посреди Франции.

— Говорил я Государю, Андрей Константинович, — устало ответил я. — Он и слушать не хочет — у него эйфория. Он Европе показывает, кто теперь в доме хозяин.

Нартов что-то пробурчал нелестное в адрес европейцев и вернулся к переборке.

Конфликт зрел не только технический. К моему удивлению, маркиз де Торси не просто терпел эти «варварские забавы» — он с азартом в них участвовал. Этот утонченный аристократ, казалось, нашел в Петре родственную душу. Они часами скакали по полям, устраивая импровизированную охоту, или до хрипоты спорили о преимуществах французских вин. Старый Людовик не сильно жаловал подобное, но и не мешал.

— Мой государь в восторге, — заметил как-то де Торси, когда мы сидели у костра. — Говорит, что ваш император — это он сам, только на тридцать лет моложе. Его величество не чувствовал себя таким живым со времен своей молодости.

Я слушал его, и до меня начало доходить, что наш союз держится и на технологиях, и на простой человеческой симпатии двух монархов, уставших от лести и этикета. В этом была и сила, и слабость, потому что эта «дружба» ломала всю мою систему, расчет.

Апогеем безумия стала остановка на третий день пути. Петру, которому наскучила ровная дорога, вздумалось устроить «учения», и он вызвал на состязание французских мушкетеров.

— Сто шагов! — ревел он, устанавливая на холме пустую бутылку из-под вина. — Кто с одного выстрела сшибет, тому — червонец!

Вооруженные своими изящными, правда неточными ружьями, французы мазали раз за разом, к дикому восторгу наших гвардейцев. Пётр хохотал, хлопая себя по ляжкам.

— Ну что, мушкетеры! — кричал он. — Дайте-ка я вам покажу, как надо!

Взяв у Орлова «Шквал», он дал короткую очередь. Бутылка разлетелась на мелкие осколки. Французы переглянулись. Наши заорали «Ура!». Сияя, как начищенный пятак, Пётр повернулся ко мне:

— Ну что, генерал, каково? Вот она, наша дипломатия!

Я молчал. Какой уж тут триумф. Из ствола винтовки вылетели не пули — три государственные тайны. Прежде глазевшие на «Шквал» как на диковинку, французские офицеры теперь впились в него профессиональным, оценивающим взглядом. А в стороне маркиз де Торси уже что-то быстро диктовал своему секретарю. Одно дело слышать, другое — видеть. А французы воочию узрели работу СМок.

Этот поход, задуманный как демонстрация силы и ума, на глазах превращался в балаган, в пьяную ярмарку, где мы по доброте душевной демонстрировали свои секреты направо и налево.

В какой-то голландской глуши это безумие достигло апофеоза: мы остановились на полдня. Восхищаясь достижениями местных инженеров, де Торси повез Петра смотреть на польдеры — гидротехнические сооружения для осушения земель. Людовик, которому все это было откровенно неинтересно, лениво плелся следом — видимо, насмотрелся уже.

Пётр, разумеется, пришел в восторг: с горящими глазами он лазил по дамбам, совал свой нос в механизмы ветряных мельниц и уже мысленно прикидывал, как осушить немногие болота вокруг Петербурга. Нартов, забыв про простои, тут же уселся на землю и принялся делать зарисовки.

Я же откровенно скучал. Ветряки? Насосы? Каменный век. Скрывшись от этой суеты, я бродил по лагерю, пытаясь отогнать нарастающую тревогу. За последнюю неделю мы не продвинулись в решении ни одной стратегической задачи, хотя сожгли тонны угля и своим весельем распугали всех шпионов в округе.

И тут в стороне от общего шума, у небольшого костра, я заметил Анну Морозову. Она работала. На небольшой чугунной сковороде с длинной ручкой, сосредоточенно хмурясь, она помешивала лопаткой какие-то невзрачные, серо-зеленые зерна. Над костром поднимался терпкий, совершенно незнакомый мне аромат: горьковатый, чуть дымный, с какой-то странной, бодрящей сладостью, щекотавшей ноздри. Заинтригованный, я подошел ближе.

— Что за колдовство, Анна Борисовна? — спросил я, присаживаясь на соседнюю колоду.

Она вздрогнула, но тут же устало, хотя и искренне, улыбнулась.

— Не колдовство, Петр Алексеевич. Кофе. Голландцы научили. Говорят, проясняет ум.

Я кивнул. Кофе я, конечно, пил, но никогда не видел, как он рождается. А это было именно рождение — маленький ритуал посреди походного хаоса.

— Этому меня научила жена одного амстердамского купца, — произнесла она, не отрываясь от своего занятия. Движения ее были плавными. — Главное — не передержать. Нужно слушать.

Она замолчала, и я прислушался. Сначала простое шуршание по раскаленному металлу. Потом — тихий треск.

— Слышите? — прошептала она. — Это первый «кряк». Кожица лопается. Теперь аромат изменится.

И он изменился. Горьковатая нота уступила место запаху, похожему на жареный хлеб с цветочным оттенком.

— Еще немного, — она мешала зерна уже быстрее. — Главное — поймать второй «кряк». Он тише. Это само зерно начинает трескаться. Пропустишь — и все, получишь горькие угли.

Сняв сковороду с огня, она высыпала дымящиеся, темно-коричневые, блестящие от выступившего масла зерна на деревянную доску. Воздух наполнился таким густым, пьянящим ароматом, что на мгновение перехватило дыхание.

— А теперь — молоть, — сказала она. — Пока не остыли.

Она ссыпала зерна в небольшую деревянную ступку и принялась работать тяжелым каменным пестиком под глухие, ритмичные удары.

Я смотрел на нее, на ее сосредоточенное лицо, ловкие руки, и не мог отделаться от одного вопроса.

— Анна Борисовна, знаете… я не понимаю, — сказал я тихо. — Вся эта помощь, все риски… Ваши торговые дома получают выгоду, да. Но вы… вы горите этим делом так, будто от него зависит ваша жизнь. Зачем вам это?

Она остановилась, перевела дыхание. На щеках проступил румянец — то ли от жара костра, то ли от моего вопроса.

— Интересы дела, Петр Алексеич, — ответила она, снова принимаясь за работу, но уже не так уверенно. — Усиление России — это новые рынки для Морозовых.

— Не только, — я покачал головой. — Ваши приказчики делают свое дело. За деньги. А вы вкладываете в это душу. Не спите ночами, рискуете состоянием, ссоритесь с самыми влиятельными людьми Европы. Ради чего?

Она высыпала молотый порошок в медный кофейник, залила водой из фляги и поставила его на угли. Долго молчала, глядя на огонь.

— А разве не первое дело для жены — помогать мужу в его начинаниях? — наконец тихо произнесла она, не глядя на меня.

Я застыл с открытым ртом. В горле пересохло. Ни кокетства, ни намека — деловая констатация факта. Мой мозг, привыкший просчитывать ходы и парировать колкости, дал сбой. Хотелось перевести все в шутку, но любая фраза казалась мальчишеской и нелепой.

— Кофе готов, — сказала она, снимая кофейник с огня. Плотная, ароматная пенка поднялась до самых краев.

Я фыркнул, пытаясь скрыть замешательство, и снова уставился на огонь. Она сделала вид, что ничего не заметила, и аккуратно налила густой, черный как деготь напиток в две маленькие серебряные чашки.

— Осторожно, горячий. И гуща на дне.

Первый глоток обжег. Вкус был непривычным — горьким, сильным, но за этой горечью скрывалось тепло, разлившееся по телу, проясняющее мысли и прогоняющее усталость. Я смотрел на эту женщину, которая только что, между делом, объявила меня своим мужем, и впервые за долгое время не знал, что сказать.

Допив кофе до густой, терпкой жижи, скрипнувшей на зубах, я демонстративно пропуская намек Анны мимо ушей, погрузился в тягучее, неловкое молчание. Она тоже молчала, деловито собирая свою походную утварь. Однако слова ее — «помогать мужу» — впились в мозг.

Мой взгляд вернулся к ней. Уставшая, с тенями под глазами, но несгибаемая. Она тащила на себе всю финансовую и логистическую махину этого безумного похода, рисковала состоянием семьи, а в перерывах варила мне кофе у костра. Буднично, словно так и надо. Настоящая русская женщина.

И что с этим делать? Благодарить? Странное, почти забытое чувство. Я привык платить — деньгами или привилегиями, должностями. А как отблагодарить за преданность, которую не купишь? Кольцо с бриллиантом? Соболья шуба? Пошло и банально. Ответ должен быть необычным. Подарки не покупают. Их создают.

Мой взгляд упал на ее кофейное хозяйство: почерневшая от копоти сковорода, тяжелая ступка, медный кофейник с осадком на дне. Грубо. Неэффективно. Долго. Целый ритуал, зависящий от случайностей. Чуть передержал на огне — получил угли. Не додержал — кислую бурду. И эта вечная гуща, от которой никуда не деться. Мозг инженера, привыкший все оптимизировать, взбунтовался. Процесс можно и нужно улучшить. Сделать его точным, предсказуемым. Изящным. Достаточно рассказать о том как можно сразу обжарить кофе и можно его хранить значительно дольше. Сокращая время на готовку в разы.

Идея родилась целиком, в готовом виде: маленькая технологическая революция в одной серебряной чашке. Устройство. Совершенное в своей простоте и логике, в моем мире его бы назвали сифонной кофеваркой. Или венской. Или гейзерной. Неважно. Сейчас, в этой голландской грязи, оно станет моим. И называться будет по-другому. «Русская кофеварка». В пику всем этим турецким и венским традициям.

Я вскочил, забыв обо всем, и ринулся в свой штабной фургон. Анна удивленно посмотрела мне вслед, но я уже ее не замечал, погруженный в мир расчетов.

На чистом листе бумаги, среди карт и донесений, пальцы сами выводили первые наброски. В основе лежала простая и дьявольски элегантная физика. Никакого кипячения, никакой гущи.

Две емкости, соединенные трубкой. Нижняя, металлическая, с водой. Верхняя, стеклянная, с молотым кофе. Стоит поставить конструкцию на огонь, как вода в нижней колбе закипает, превращаясь в пар. Давление растет, и пар вытесняет еще не кипящую, но уже горячую воду вверх по трубке. Словно гейзер, вода пробивается сквозь кофейный порошок, заваривая его — быстро, при идеальной температуре, не давая напитку перегореть и отдать горечь.

Весь процесс занимает минуту. Снимаем с огня. Нижняя колба остывает, пар внутри конденсируется, его объем резко уменьшается, создавая в колбе вакуум. И это разрежение, как невидимый насос, втягивает готовый кофе из верхней колбы обратно вниз. На пути его встречает фильтр, отсекающий всю гущу.

На выходе: в нижней колбе — чистый, ароматный, идеально заваренный напиток. В верхней — бесполезный кофейный жмых.

Я смотрел на эскиз, охваченный азартом творца. Это было красиво, логично и, черт возьми, почти невозможно в походных условиях XVIII века.

Я вызвал Нартова. Он вошел усталый и злой, пахнущий машинным маслом. Андрей взял протянутый ему чертеж.

Он долго смотрел, его брови медленно ползли вверх.

— Петр Алексеевич… — он поднял изумленный взгляд. — Вода сама вверх, сама вниз… Что за фокус?

— Физика, Андрей Константинович. Просто физика. Сделаем?

Он снова уставился на чертеж, его мозг инженера уже разбирал мою фантазию на детали, нащупывая слабые места.

— Сделать-то можно… — неуверенно протянул он. — Корпус, подставку, трубку — выточим. Но вот это… — он ткнул пальцем в верхнюю колбу. — Стекло. Да еще такой хитрой формы. Да еще жаропрочное. Где мы его в поле возьмем? Лопнет на первом же огне.

Он был прав, и это была первая стена, в которую уперлась моя затея.

— Дальше, — его палец переместился на соединение двух колб. — Тут нужно уплотнение, которое и жара не боится, и вкуса не дает. Кожа прогорит. Пробка из дерева рассохнется.

Вторая стена.

— Фильтр, — он уже вошел в раж, методично расстреливая мою идею. — Бумага размокнет. Ткань пропустит мелкую пыль. Нужна металлическая сетка. Очень тонкая. У нас нет такой проволоки, чтобы сплести надежную.

— Наконец, нагреватель, — он ткнул в основание конструкции. — Костер даст неравномерный жар, от которого стекло треснет. Нужен ровный, контролируемый огонь. Масляная лампа даст копоть.

Он замолчал и посмотрел на меня как хирург, констатирующий смерть на операционном столе. Четыре технологических тупика. Четыре гвоздя в крышку гроба моего изящного проекта.

Я посмотрел на чертеж. Нартов был прав по каждому пункту. Логика кричала, что проект мертворожденный. Но благодарность, смешанная с упрямством, оказалась сильнее.

— Значит, будем решать, — сказал я. — По пунктам.

Неделя до Антверпена пролетела как лихорадочный инженерный марафон. С заходом солнца генерал уступал место одержимому механику, а наша передвижная мастерская превращалась в тайную лабораторию, где пахло раскаленным металлом и воском.

Первым пал бастион нагревателя. После двух ночей бесплодных экспериментов Нартов сдался: его спиртовка давала лишь рваное, коптящее пламя. Пришлось браться самому. Решение, как всегда, крылось в деталях — в правильной подаче воздуха. По моему эскизу Федька выточил из латуни хитрый кожух с двойными стенками и перфорацией. Засасываемый снизу воздух прогревался, обтекая резервуар, и подавался к фитилю уже горячим, рождая ровный, синий, почти бесшумный язык пламени. Первый узел был развязан.

Следом мы пробили брешь в проблеме герметичности. Отбросив негодные кожу и дерево, Нартов вспомнил про «горный лен» — асбест. Шнур из его волокон, пропитанный густой замазкой с льняным маслом, после запекания превратился в твердый, почти каменный уплотнитель. Герметичный и без запаха. Второй барьер рухнул.

Но самым проклятым орешком оказался фильтр. Мы бились над ним три ночи кряду, злые, невыспавшиеся, готовые придушить друг друга.

— Говорил я, сетку надо, — не удержался Нартов, когда мы в очередной раз забраковали льняное полотно, пропускавшее мелкую кофейную пыль.

Он продемонстрировал свое творение — сплетенную из тончайшей медной проволоки сеточку. Почти идеальную, но…

— Привкус дает, — констатировал я, попробовав пропущенную через нее воду. — Едва уловимый, металлический. Убьет весь аромат.

— Тогда серебро! — вскинулся Нартов. — Или оловом покрыть!

— Сложно, долго, и не факт, что поможет. Решение должно быть проще.

Мы уперлись в стену. Я был готов все бросить к чертям — подарок, рожденный в таких муках, казался проклятым. От бессилия я взял кусок забракованной льняной ткани и поднес к лупе, машинально изучая плетение. Плотное, но под увеличением проступали предательские зазоры между нитями.

— Дело не в материале, — пробормотал я, думая вслух. — А в структуре. В самих нитях. Они слишком рыхлые.

И тут решение, простое до глупости, само посмотрело на меня через лупу.

— Кипяток! — я вскочил так резко, что Нартов отшатнулся. — Андрей, тащи котелок с кипятком!

— Зачем? — уставился он на меня, как на сумасшедшего.

— Просто тащи!

Когда вода закипела, я швырнул в нее кусок льна. Мы молча смотрели, как он несколько минут варится в бурлящей воде.

— Теперь доставай и суши. Быстро, над горелкой.

Под действием горячего воздуха ткань на глазах съежилась, стала жесткой и плотной. Снова лупа. Зазоры между нитями почти исчезли: волокна от кипятка разбухли и «сели», сделав плетение непроницаемым для мелких частиц.

— Ну-ка…

Повторный опыт. Вода, прошедшая через ткань, была абсолютно чистой.

— Усадка… — прошептал Нартов, глядя на мокрый кусок ткани с благоговением. — Обычная усадка ткани… Петр Алексеевич, как вы…

— Иногда, Андрей, не нужно изобретать, достаточно вспомнить, — усмехнулся я, хлопая его по плечу. — Готовь фильтр. Не один слой, а три. И зажми их между двумя кольцами.

Так была одержана третья, самая сложная победа. Экзотические материалы оказались бессильны там, где сработало простое знание, которого здесь не хватало.

К тому моменту, как «Императорский обоз», оставляя за собой шлейф дыма, вкатывался в Антверпен, почти все было готово. Нас встречала очередная делегация, очередные улыбки, очередная почетная тюрьма на окраине города. Меня это уже не волновало. Едва мы остановились, в лагерь проскользнул запыхавшийся мальчишка-подмастерье с деревянным ящиком, обложенным соломой.

Я вскрыл крышку. Внутри, на мягкой ткани, покоились они. Две идеальные, выдутые из чистейшего богемского стекла колбы. Это Лейбниц нашел своего друга-стеклодува, которого все считали алхимиком. Не буду говорить, каким взглядом посмотрел на меня Лейбниц, радовало, что он без слов отправил гонца в Антверпен, чтобы к нашему приезду заказ уже был готов. Алхимик не подвел.

Я взял колбы в руки. Легкие, почти невесомые, холодные. Все детали сошлись. Оставалось лишь собрать их воедино, дав жизнь новому проекту.