Инженер Петра Великого – 11

Глава 22

Ночь перед операцией была звездной. Воздух в мастерской пропитался запахами остывающего металла и едких химикатов. На деревянных козлах, словно десять хищных щук, застыли наши «Шайтан-трубы»; рядом, в обитых войлоком ящиках, покоились «Громовые стрелы». Глядя на дело своих рук, я еле сдерживал себя от того, чтобы не уснуть — благо Анна принесла кофе, чуть взбодрился.

В памяти вставали сорванные до мяса руки Федьки, его глухое матерное бормотание над каждой неподатливой заготовкой и надсадный кашель Дюпре, наглотавшегося паров хлора. Такова была цена нашей идеи.

Карты, расчеты, схемы — все лежало на своих местах, однако чего-то не хватало. Всматриваясь в неточные линии топографической карты, я не мог отделаться от ощущения, будто собираюсь оперировать больного по чужим, устаревшим рисункам.

Придется все же самому глянуть на все это.

— Это не разумно, Петр Алексеевич.

У выхода из лагеря мне преградил путь Ушаков.

— Позвольте, я пойду. Я приведу вам «языка» из их дозора. Он расскажет все, что нужно.

— Андрей Иванович, мне не нужен «язык», — ответил я, перекидывая через плечо ремень с подзорной трубой. — Мне нужно самому увидеть трещины в скале. Почувствовать ветер. Язык может солгать. Физика — никогда. Замеры я должен сделать сам. Это инженерная задача, а не разведывательная.

На инструктаже перед выходом я задал вопрос, который следовало задать еще несколько дней назад.

— Господа капитаны, — обратился я к наемникам, — кто из вас знает эти скалы, как свои пять пальцев?

Вперед выступили двое — мрачные, обветренные мужики, чьи лица казались высеченными из того же гранита, что и окрестные горы. Один, капитан Ульрих Баумгартнер, был из протестантского Граубюндена. Другой, Ганс Циммерман, к моему удивлению, оказался из католического Ури.

— А как же Папа? — не удержался я.

— Папа далеко, а семья — близко, — пробасил Циммерман. — А вы платите хорошо.

Отлично. Цинизм — лучшая основа для деловых отношений. До горцам им конечно далеко, но на безрыбье и эти сойдут.

— Вы поведете, — сказал я им. — Будете нашими глазами и ногами.

Мы начали восхождение. Следующие два часа слились в один кошмарный подъем по ледяным скалам. Цепляясь за мокрые, скользкие камни, мы сжигали легкие разреженным воздухом, а впереди манили и угрожали костры австрийского лагеря.

Мы залегли на скальном уступе, с которого вражеский лагерь расстилался как на ладони. Я принялся за работу. Ночь в горах яркая, со своей атмосферой. Астролябия дала угол наклона — зная его и примерную плотность снега, можно было рассчитать вектор схода основной массы. Буссоль определила азимут, чтобы группы не ударили друг по другу. Никакой магии — простая тригонометрия.

Этот склон напомнил мне, как в прошлой жизни, еще студентом, мы на стройке обрушивали старую стену. Не долбили ее кувалдами, а нашли одну-единственную ключевую балку, подрубили — и стена сложилась сама, будто карточный домик. Здесь действовал тот же принцип домино: точно найденный толчок первой костяшки.

— Вот она, — пробормотал я, наводя трубу на едва заметный скальный карниз. — Первая «опора». Держит на себе тысячи тонн снега. Если выбить его… Хотя одного удара мало. Нужна цепная реакция.

Быстро делая зарисовки, я намечал план: «Взрыв здесь, на „языке“ лавины, даст начальный импульс. А главный удар — вон там, у основания, чтобы подсечь „ноги“ всему склону».

Внезапный тычок Циммермана в бок заставил меня вжаться в землю. Затаив дыхание, я прислушался. Прямо под нами по тропе шел австрийский дозор. Четверо. Их приглушенные голоса были совсем близко. Они прошли в нескольких шагах от нашего укрытия. Вжавшись в ледяную скалу, я слушал, как бешено колотится собственное сердце. Давненько я не выходил в «поле».

Они ушли. Еще минут десять мы не двигались, вслушиваясь в тишину. Пора.

Вернулись мы под утро. В штабе меня уже дожидались командиры диверсионных групп.

— Вот, — я ткнул пальцем в первую точку на своей зарисовке. — Группа капитана Баумгартнера. Ваша цель — этот уступ. Азимут — триста двадцать. Угол возвышения — сорок пять градусов. Отклонение недопустимо.

Я прошелся по каждой группе, вручая командирам карты с выверенными углами. Благо в каждом отряде были артиллеристы, которые прекрасно поняли слова «азимут» и «угол возвышения».

— Капитан Циммерман. — Я посмотрел на него. — Твоя цель — главная. Тот карниз. Ты бьешь последним, по моему сигналу. Твой выстрел станет финальным аккордом.

Они слушали молча, с серьезными, сосредоточенными лицами.

— Никакой самодеятельности, — закончил я. — Успех зависит от точности. Небольшое отклонение — и «стрелы» уйдут в никуда. Ясно?

Все согласно помахали головами. Вот и амечательно.

— Тогда — за дело. Выступаем через час.

Они ушли, растворившись в предрассветном тумане. Оставшись один, я склонился над картой. Теперь все зависело от неумолимых законов физики.

Выпитая до дна ночь уступала место серому рассвету. В небе гасли последние, самые упрямые звезды. Пять наших отрядов, ведомые горцами-проводниками, уже несколько часов как растворились в скалах, превратившись в призраков. Я стоял на нашей главной огневой позиции — небольшом скальном пятачке, выбранном еще во время ночной вылазки, — и пытался унять легкую дрожь в руках. Дрожь была от чудовищного напряжения.

Позиция была идеальной. Скрытая от наблюдателей из долины нависающим каменным козырьком, она давала прекрасный обзор на склон напротив, похожий сейчас на спящего белого гиганта. Здесь, на наскоро сколоченных из бревен и вбитых в расщелины клиньев станках, застыли две лучшие, пристрелянные нами «Шайтан-трубы». Их влажный от росы металл тускло поблескивал.

Плотную тишину нарушил скрип сапог по камням. Это Пётр не мог сидеть на месте. Его неуемная энергия, которой было тесно в рамках простого ожидания, искала выход. Отобрав у меня астролябию, он сам, кряхтя, пытался сверить углы, щурил один глаз и бормотал под нос цифры.

— Нет, Смирнов, ты слишком низко берешь! — пробасил он, опуская прибор и тыча в сторону едва виднеющейся вершины. — Надо бить выше, в самую шапку! Чтобы снега больше сошло! Чтобы уж наверняка накрыло!

— Государь, мы бьем не по снегу, а по камню под ним, — терпеливо, уже в десятый раз, объяснил я, и веко предательски задергалось. — Нужно подсечь основание, выбить опору. Представь гору деревом. Бессмысленно пытаться его раскачать — мы рубим под корень.

— Подсечь… — он задумчиво почесал в затылке; на лице отразилась работа мысли, переводящей мою инженерную метафору на понятный ему язык. — Хитро. Ну, давай, твою подсечку проверим.

С сосредоточенным видом ребенка, собирающего сложную игрушку, он подошел к ящику со снарядами. Поднял один — тяжелый, почти пудовый. С видимым усилием, но с каким-то благоговением Пётр вложил его в ствол. «Громовая стрела» вошла плотно, с легким шорохом — войлочный пыж-стабилизатор сработал как надо.

— Ну, лежи, милая, — он похлопал по теплому от его рук боку трубы, как по крупу любимого коня. — Жди своего часа.

Я перевел напряженный взгляд. С Государя не убудет из шутки прямо сейчас запульнуть. Или это нервишки у меня так пошаливают, что глупости в голову лезут.

Чуть поодаль, у входа в небольшую пещеру, закутанные в темные плащи, стояли герцог Орлеанский и генерал де Брольи. Их силуэты едва угадывались в утренних сумерках. Подойдя к ним, я услышал глухой, обращенный в пустоту голос генерала.

— Я участвовал в осаде Турина, — произнес де Брольи, не поворачивая головы. — Мы неделями долбили их бастионы из лучших пушек. Камень — упрямая вещь. Вы же хотите обрушить гору парой фейерверков. Простите, но мой опыт говорит, что это невозможно.

— Опыт важен, генерал, — тихо ответил я. — Однако сегодня я полагаюсь на расчет. И надеюсь, нам поможет физика.

— Генерал, а что мы скажем, когда нас обвинят в применении… дьявольского оружия? — так же тихо спросил герцог. В его голосе было любопытство политика, просчитывающего репутационные риски. — «Мы просто вызывали лавину» — так?

— Мы скажем, что победили, ваше высочество, — усмехнулся я. — Победителей не судят. Для них пишут новую историю.

Солнце медленно выползало из-за дальних пиков, и его первый, еще не греющий луч ударил по вершине горы напротив, заставив ее вспыхнуть розовым. Долина же еще тонула в холодной синей тени. Туман в ущелье начал редеть, обнажая австрийский лагерь внизу, как на анатомическом столе. Задымили походные кухни, засуетились солдаты.

Время пришло. Я достал из-за пазухи гелиограф — простое устройство, сделанное за вечер в мастерской Пикара: обычное зеркало с отверстием в центре и простейшей заслонкой.

— Пора, Государь, — сказал я Петру. — Занимайте позицию.

Он подошел к своей трубе. Его лицо стало серьезным.

Поймав в зеркальце первый солнечный луч, я направил его на далекий склон, туда, где залегла группа Орлова. Секунда, другая… Ничего. Внутри все оборвалось. Неужели обнаружили? Провал? И вдруг с едва различимой точки ударил ответный блик. Короткий. Еще один. Есть контакт. Орлов на месте.

Я начал передавать сигнал по простому, заранее условленному коду. Один длинный импульс — «Приготовиться». Два коротких — «Цель подтверждена». Великая битва, исход которой решал каприз погоды и то, не закроет ли дурацкое облако, ползущее с запада, солнце. Смех, да и только.

Пять минут, растянувшиеся в вечность, ушли на перекличку со всеми пятью группами. Все на месте. Все готовы. Десятки человек, разбросанных по горам, сейчас смотрели на этот маленький солнечный зайчик в моих руках.

— Готовы? — спросил я, не оборачиваясь.

— Родился готовым, — прорычал Пётр, склонившись над своей трубой.

— Герцог, генерал, — крикнул я французам, — в укрытие!

Они скрылись в пещере. Глубокий вдох не успокоил бешено колотящееся сердце. Пора.

Я поднял зеркало.

Три быстрых, коротких вспышки.

Сигнал.

«Огонь».

Тишину разорвало шипение — словно из-под земли вырвался гигантский змей. Этот змеиный вздох мгновенно перерос в нарастающий, раздирающий уши вой, когда с пяти разных точек на склонах, из мест, где, казалось, были лишь камни и снег, вырвались огненные хвосты. Десять «Громовых стрел», оставляя за собой инверсионные следы в холодном утреннем воздухе, устремились вверх.

Я стоял рядом с Петром. С ревом, который был громче самого выстрела, он нажал на рычаг спуска. Рядом Дюпре запустил еще одну стрелу. Пламя ударило из сопла с такой силой, что нас обоих качнуло назад, а мелкие камни под ногами разлетелись в стороны. Пётр сам стал частью этого слаженного механизма, частью инженерного чуда, которое сам же и благословил.

Снаряды шли к целям. Я следил за полетом того, что выпустил Пётр, — он шел ровно, чуть вращаясь вокруг своей оси, как и было задумано. Я видел, как он врезается в скалу, и на мгновение там, на вершине, вспыхнула неестественно-яркая звезда, затмившая утреннее солнце.

Следом пришла вибрация — мелкая, нервная дрожь прошла через подошвы сапог, через камень, на котором мы стояли. Земля под ногами зашевелилась. И только потом, один за другим, с секундным опозданием, докатились звуки взрывов. Послышались тяжелые, басовитые удары, от которых заложило уши.

На вершинах, в местах попадания, взметнулись черные облака дыма и каменной крошки. На ослепительно белом, нетронутом снегу расцвели уродливые черные цветы, выпуская в чистое небо ядовитую пыльцу.

На мгновение все затихло. Наведя трубу на австрийский лагерь, я увидел картину. Привлеченные грохотом солдаты высыпали из палаток, бросая котелки с утренней кашей. Они показывали пальцами наверх, что-то кричали, а их офицеры тщетно пытались навести порядок. С задранными головами они с любопытством разглядывали дымные следы в небе.

Я тоже смотрел. И видел, как на главном склоне, прямо под тем карнизом, куда целился Пётр, появилась тонкая, как волос, темная трещина. Она побежала по снежному насту, разрастаясь, ветвясь, как черная молния, выпущенная из недр горы.

А потом гора вздохнула.

Движение началось без грохота. Тонкая черная трещина змеей ползла по белоснежному склону. Не отрываясь от подзорной трубы, я наблюдал за ней. Словно на моих глазах лопалась скорлупа гигантского яйца, готового выпустить на свет нечто страшное. Внизу, в австрийском лагере, суета понемногу улеглась. Солдаты, так и не понимая, что произошло, возвращались к своим кострам, посмеиваясь над странным горным эхом.

— Что… что происходит? — прошептал герцог, выглядывая из-за моего плеча. — Почему ничего?..

Он не договорил.

Все началось с мелких камней. Сначала несколько, потом ручеек, который, набирая скорость, загрохотал по скальному кулуару. Затем, будто нехотя, от основного массива отделился небольшой снежный «язык» и лениво пополз вниз. Обычный для этих мест весенний обвал. Рядом разочарованно выдохнул генерал де Брольи. На его лице проступило легкое презрение — дескать, гора родила мышь.

А потом гора проснулась.

Карниз, в который мы целились, дрогнул. Огромный, нависавший над ущельем пласт смерзшегося за зиму снега и льда, весом в миллионы пудов, с протяжным, стонущим скрежетом, который я почувствовал скорее ногами, чем ушами, оторвался от скального основания. На мгновение он завис в воздухе, заслонив собой утреннее солнце, а затем с оглушительным, сокрушающим все грохотом ухнул вниз.

Этот удар стал спусковым крючком. Снежные поля пришли в движение. Сначала медленно, неохотно, потом все быстрее, и вот уже с соседних склонов, потревоженных нашими взрывами, хлынули новые лавины. Они сливались, пожирая друг друга, в один ревущий поток белого хаоса, который, набирая чудовищную скорость, устремился в долину.

Грохот перестал быть звуком: он давил на барабанные перепонки, вибрировал во внутренностях, выбивал воздух из легких. Это был рёв рождающегося или умирающего мира. Рёв первозданной, слепой и неумолимой силы, которую мы, самонадеянные муравьи, осмелились разбудить.

Я не отрывался от оптики. Мозг, отключив все эмоции, превратился в бесстрастный регистрирующий прибор, фиксирующий картинку. Белая стена высотой с трехэтажный дом, увенчанная клубящимся облаком снежной пыли, врывалась в австрийский лагерь. Аккуратные ряды палаток складывались, как карточные домики, и тут же исчезали в кипящей массе. Темные точки — люди, лошади — метались, пытаясь бежать, но неумолимая белая волна слизывала их, поглощала, утаскивала за собой. Пушки, повозки, штабные фургоны подбрасывало, крутило и ломало, как щепки в водовороте. Целый кавалерийский эскадрон, уже вскочивший в седла, пытался ускакать от несущейся на них смерти, однако она была быстрее. Волна накрыла их, и над белой пеленой еще виднелись головы лошадей и вскинутые руки всадников, а потом исчезло и это.

Рядом кто-то сдавленно охнул. Оторвав взгляд от трубы, я увидел герцога Орлеанского. Он вцепился побелевшими пальцами в каменный выступ и беззвучно открывал и закрывал рот, а его лицо превратилось в маску ужаса. Генерал де Брольи, видевший, наверное, все, неуклюже крестился, глядя на это стихийное побоище, его губы шептали забытые молитвы.

Пётр стоял неподвижно, широко расставив ноги, не отрывая взгляда от долины. На его лице виднелся животный восторг перед мощью стихии. Он созерцал триумф своей воли, заставившей горы плясать под его дудку.

Все закончилось так же внезапно, как и началось. Грохот стих, сменившись зловещей, давящей на уши тишиной. Последние отголоски эха замерли в скалах, и стало слышно, как тяжело и хрипло дышит рядом Пётр. Я снова поднес трубу к глазам.

Ущелье, где час назад стоял двадцатитысячная армия авангард Савойского, превратилось в белую, безмолвную могилу. Ровное, ослепительно белое поле, из которого кое-где, как обломанные зубы, торчали верхушки самых высоких сосен да обломки какого-то фургона.

Ни движения. Ни криков.

Только тишина и медленно оседающая в неподвижном воздухе снежная пыль, сверкающая в лучах солнца, как алмазная крошка.