Инженер Петра Великого – 11

Глава 3

Антверпен показался тихим городком. Впервые за долгое время ни грохота молотов, ни пьяного ора гвардейцев — уши заложило от непривычной тишины. Пётр, подхватив Людовика, уже катил к местному бургомистру на очередной банкет пускать пыль в глаза и мериться величием. Меня оставили на хозяйстве, и слава Богу. Затеянное мной дело не терпело ни суеты, ни лишних глаз. Дипломатические баталии? Пустяки. Мне предстояло сражение посерьезнее — на поле, где одна ошибка выставит тебя на посмешище, а второго шанса произвести впечатление просто не дадут.

Выскобленная Федькой до блеска мастерская пахла теперь свежей стружкой и терпким можжевеловым лаком, вытеснившим угольную гарь. На верстаке, под грубой холстиной, дожидался своего часа мой инженерный каприз. Было легкое волнение. Перед боем под Витебском такого мандража не было. Там все просто: сталь против стали. Здесь же я был абсолютно безоружен.

Анна пришла по моему приглашению. В ее взгляде сквозило сдержанное любопытство: что еще мог удумать этот сухарь-генерал, который до сих пор отводит глаза при прямом разговоре?

— Анна Борисовна… — я кашлянул, — хотел бы преподнести вам одну вещицу. В знак признательности, так сказать.

Одним движением я сдернул холстину.

В свете масляной лампы вспыхнули полированная медь и латунь. Две сверкающие стеклянные колбы, соединенные причудливыми трубками, покоились на ажурной подставке. Анна неподдельно ахнула. Подойдя ближе, она осторожно коснулась пальцами холодного стекла, затем теплой меди.

— Петр Алексеевич… Какая тонкая работа, — выдохнула она, обходя конструкцию со всех сторон. — Невероятно. Никогда не видела подобной красоты. Это, должно быть, какой-то новый светильник? Для создания особого света в покоях?

Светильник. Ну да, конечно. Неделя инженерных мук, четыре технологических прорыва, спор с Нартовым до хрипоты — и все ради «особого света в покоях». Кажется, до меня доходит, почему гении в этом мире так часто спиваются.

— Не совсем, Анна Борисовна, — голос, к счастью, не выдал меня. — Сия вещь имеет сугубо практическое применение. Она для приготовления… напитка. Кофе.

Она удивленно вскинула брови и снова оглядела прибор, пытаясь сопоставить его сложность с прозаической задачей.

— Чтобы вы в полной мере оценили дар, полагаю, нужна демонстрация, — объявил я. — Федька, неси зерна!

И тут же осекся. Вкус, который должен был ее поразить, требовал свежего и, главное, равномерного помола. Наша походная ступка с тяжелым пестом давала лишь грубую крупку с пылью — все равно что заправлять породистого скакуна гнилым сеном. Нет, такой подход все испортит.

— Отставить зерна! — скомандовал я Федьке. — Неси-ка мне лучше два стальных диска-заготовки. И слесарный ящик.

На лице подошедшего Нартова отразилось недоумение. Анна наблюдала с нарастающим интересом. Следующие полчаса на ее глазах разыгрывался очередной спектакль. Зажав в тисках первый диск, я пустил в ход ручной коловорот. Визг металла, скрип… Пальцы, будто сами собой все делали. Прямо на глазах у изумленной публики рождались конические жернова: я нарезал на их поверхности глубокие спиральные насечки, подгоняя одну деталь к другой до зацепления с минимальным зазором.

— Зачем такая сложность, Петр Алексеевич? — не выдержал Нартов, склонившись над моей работой. Он сходу уловил суть. — Ступкой-то оно сподручнее.

— Сподручнее — еще не значит лучше, Андрей Константинович, — бросил я, не отрываясь. — Ступка ведь зерно дробит, крошит в пыль. Эти жернова его режут. В этом и вся соль.

Из обрезков дуба я быстро собрал простенький корпус, приладил рукоятку, соорудил небольшой бункер — и вот на верстаке уже стояла первая в этом мире портативная ручная кофемолка. Так-то это урод, зато функциональный урод.

Анна смотрела на меня во все глаза. Она видела, как моя одержимость совершенством распространяется с пушек на самые простые, бытовые вещи.

Теперь все было готово. Засыпав в кофемолку горсть заранее обжаренных зерен, я провернул рукоятку несколько раз. Раздалось приятное, сухое похрустывание, и в выдвижной ящичек посыпался однородный, ароматный порошок.

— А теперь — главное.

Демонстрация работы «Аннушки» превратилась в ритуал. Я залил воду в нижнюю медную колбу, установил сверху стеклянную, с фильтром и свежесмолотым кофе, после чего зажег горелку.

— Смотрите, — заговорил я тихо. — Сейчас вода внизу начнет греться. Образующийся пар создаст давление, которое вытеснит горячую, но еще не кипящую воду вверх по трубке.

По тонкой стеклянной трубке устремилась вверх струя воды. Пробившись сквозь кофейный порошок, она наполнила верхнюю колбу бурлящей, темно-коричневой жидкостью. Мастерскую окутал пьянящий аромат.

— Вода заваривает кофе при идеальной температуре, не позволяя ему перегореть. А теперь… — я снял устройство с огня. — Нижняя колба остывает, пар конденсируется, и вакуум, как невидимый насос, втянет готовый напиток обратно.

Мало кто понял что я сказал, разве что Нартов интуитивно уловил суть. На наших глазах кофейная магия свершилась. Напиток из верхней колбы устремился вниз, процеживаясь через фильтр. Вся гуща осталась наверху, а в нижней колбе теперь плескалась дымящаяся, абсолютно прозрачная жидкость рубинового цвета.

Я разлил ее в чктыре маленькие серебряные чашки.

— Прошу.

Анна осторожно взяла свою. Сделала первый, маленький глоток. И замерла. Глаза ее расширились.

— Это… — она перевела взгляд с чашки на меня и обратно. — Это не кофе.

Вкус был совершенно иным: чистый, сильный, без единой нотки горечи или кислоты, с долгим, шоколадно-ореховым послевкусием. Никакого скрипящего на зубах осадка. Откровение.

Я молчал. Этот подарок был лучше, чем просто красивая безделушка. Я подарил ей комфорт и совершенство в одной чашке. Частичку своего мира, где наука служит не войне, а простым человеческим радостям. Ее потрясенный взгляд говорил яснее всяких слов: она это поняла.

Нартов и Федька тоже распробовали. Они теперь поняли ради чего столько мучений было.

Нашей идиллии пришел конец, как только густой кофейный аромат вырвался из мастерской и донесся до Государя. Дверь содрогнулась от могучего удара и распахнулась настежь. На пороге возник Пётр, а за его спиной маячили любопытные физиономии Людовика и маркиза де Торси. Не найдя, чем еще развлечь высоких гостей, наш царь, похоже, потащил их на очередную экскурсию в свои «потешные мастерские». И угораздило же меня.

При виде нашей сцены — мы с Анной, серебряные чашки, дымящийся алхимический прибор, — Пётр застыл лишь на мгновение. А потом врубил режим «грозного самодержца» — спектакль, разыгрываемый им виртуозно.

— Это что за тайные пиршества⁈ — проревел он так, что колбы на верстаке ответили жалобным звоном. — Почему я, Император, о лучших изобретениях своего генерала узнаю последним⁈ Меня, значит, солдатской водкой поить, а себе, втихаря, нектар богов варить⁈

Ну вот, началось. Я мысленно закатил глаза. За спиной царя Людовик с интересом приподнял бровь, а де Торси едва прятал усмешку. Анна чуть зарделась, однако царский взгляд выдержала стойко.

— Не гневайся, Государь, — поднялся я, натягивая на лицо самую серьезную мину. — Проводим испытания нового напитка… На добровольцах.

Пётр фыркнул, оценив ответный ход.

— Испытания? — Он подошел к столу, бесцеремонно взял мою чашку и втянул носом аромат. — Пахнет не дурно. Ну-ка, дай отведать твоего напитка.

Сделав глоток, он застыл. Глаза его расширились. Второй глоток, уже жадный, последовал немедленно. С грохотом поставив чашку на стол, он уставился на «Аннушку». Да, первая в мире кофеварка мной названа именно так. Русская кофеварка «Аннушка».

От притворного гнева во взгляде Государя не осталось и следа — лишь незамутненный восторг.

— Это… — он повернулся ко мне. — Это как работает?

Пока я, проклиная все на свете, готовил новую порцию для монархов, на пальцах объясняя физику процесса, французы с любопытством изучали мои поделки. Петра восхищала в первую очередь механика:

— Ишь ты, само вверх, само вниз! Вот голова!

Людовик же XIV, как истинный ценитель, оценивал эстетику. Его тонкие, аристократичные пальцы скользили по полированной меди, он цокал языком, восхищаясь чистотой богемского стекла. Его взгляд оценивал изящество линий — истинный предмет роскоши.

Когда я подал им свежесваренный кофе, реакция превзошла все ожидания. Пётр пил большими глотками, крякая от удовольствия. Людовик, напротив, пригубив, застыл. Он закрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри, и лишь затем сделал еще один, медленный, осмысленный глоток.

— Невероятно, — произнес он тихо. — Ни горечи. Ни осадка. Только… вкус. Маркиз, вы когда-нибудь пробовали нечто подобное?

Попробовав, де Торси медленно покачал головой. Взгляд его изменился, стал цепким. Он смотрел сквозь меня, сквозь кофеварку, и в его голове, казалось, уже щелкали невидимые счеты, переводя аромат напитка в вес на дипломатических весах.

— Мсье, — обратился он ко мне, — то, что подают в Версале, по сравнению с этим — грязная лужа. Каким образом вы добиваетесь такой чистоты?

Ох, как гордо посмотрел на меня Государь.

Пока я растолковывал про фильтр и точный температурный режим, де Торси обменялся со своим королем коротким, многозначительным взглядом. Этот напиток, сама изящная машина служили убедительным доказательством того, что русская мысль, которую они привыкли считать грубой и прямолинейной, способна порождать высочайший уровень утонченности. Это наносило сокрушительный удар по их главному стереотипу о нас.

— Смирнов! — допив свою порцию, Пётр хлопнул меня по плечу. — Требую! Мне нужна такая же. Нет, не такая. Лучше! Вдвое больше, чтобы на всю свиту хватало! С позолотой! И чтобы наверху, вместо этой пимпочки, — он ткнул пальцем в ручку на крышке верхней колбы, — был двуглавый орел! Из литого серебра! Сделаешь?

— Сделаю, Государь, — выдохнул я, потирая плечо. — Куда ж я денусь.

— Ваше Величество, — тут же вмешался де Торси, обращаясь к Людовику, но не сводя с меня глаз. — Полагаю, такой шедевр должен украсить и наш двор. Это станет лучшим символом дружбы наших великих держав.

Он повернулся к Анне Морозовой, которая все это время скромно стояла в стороне, но, я был уверен, не упустила ни единого слова и уже все просчитала. Ее час настал.

— Мадемуазель, — его голос стал бархатным и вкрадчивым, — не могли бы мы обсудить возможность… торгового соглашения? Его Величество был бы счастлив заключить эксклюзивный контракт на поставку подобных устройств и, разумеется, этих чудесных зерен ко французскому двору. Мы готовы заплатить любую цену.

На губах Анны появилась едва заметная, деловая улыбка.

— Я уверена, господин маркиз, мы найдем взаимовыгодное решение. Мои приказчики подготовят предложение к утру.

Вот так. За несколько минут мой скромный, личный подарок, рожденный из простого человеческого чувства, превратился в предмет государственной важности и потенциальный экспортный товар. Я смотрел на Анну, с невозмутимым видом обсуждавшую с французом объемы поставок, на сияющего Петра, уже мысленно пившего кофе из своей будущей позолоченной машины с орлом, и чувствовал себя тем самым учеником чародея, который запустил механизм и теперь понятия не имеет, как его остановить.

Вечером, когда суета в лагере улеглась, а монархи отбыли почивать, воздух в моем отсеке начал душить. Я выбрался наружу. У самой кромки лагеря, там, где свет фонарей тонул в сырой темноте, стояла Анна. Она смотрела на огни ночного Антверпена, и сырой ветер с реки Шельды трепал выбившиеся из прически пряди. Закутанная в шаль, она, казалось, совсем не замечала холода.

— Не спится, Анна Борисовна? — подошел я.

Она обернулась. В полумраке ее лицо выглядело усталым.

— Размышляю, Петр Алексеич. День выдался… громким.

Какое-то время мы молчали, глядя на темную воду канала, в которой дрожали размытые отражения портовых фонарей. Из города доносился скрип корабельных мачт, далекие крики и запах смолы с гниющими водорослями.

— Кто бы мог подумать, — усмехнулась она, — что чашка кофе способна всколыхнуть большую политику. Маркиз де Торси уже прислал своего секретаря. Готов платить золотом за право называть вашу кофеварку «королевской».

— Он платит не за железку, — ответил я, поднимая воротник. Ветер пробирал до костей. — Он платит за право заявить в Версале, что утонченность теперь живет во Франции.

— У вас удивительный дар, Петр Алексеич. — В ее глазах блеснула знакомая ирония. — Все, к чему вы прикасаетесь, превращается в оружие. Будь то паровой молот или… кофейник. Что дальше? Боевые самовары?

Я усмехнулся.

— Если для дела понадобится… будут и самовары.

В тишине громко отдавались наши шаги, когда мы пошли вдоль ряда застывших, дышащих остывающим металлом «Бурлаков». Мы оба вымотались.

— А если серьезно… — я заговорил, глядя на ее профиль, очерченный светом далеких огней. — Этот проект… он первый, который я делал не по приказу и не из государственной нужды. А просто для вас.

Она остановилась, глядя на меня прямо, без кокетства.

— Зачем?

— В благодарность, — слова, привычные для других, у меня застревали в горле. — За все. За Гаагу. За то, что терпите этот походный бардак. За… тот кофе у костра.

Она ничего не ответила, едва заметно улыбнулась и двинулась дальше.

— Я боюсь, Петр Алексеевич, — вдруг произнесла она тихо и серьезно. — Вся наша «Общекомпанейская Казна» держится на одном — на доверии. На вашем имени и воле Государя. Это колосс на глиняных ногах. Один сильный удар, как в Гааге, — и все свалится. Мы строим империю, чье сердце бьется с перебоями.

Вдалеке, под светом портовых фонарей, сгорбленные фигуры грузчиков таскали мешки.

— Вот он, — проговорил я, скорее думая вслух. — Тащит свой мешок. Завтра надорвется, свалится — и что? Выкинут на улицу, найдут другого. Дешево и сердито. А что, если он будет знать: малая толика с каждого такого мешка идет не только хозяину, но и в общую кассу? В его личную кассу. На то, чтобы в старости или в случае беды нанять лекаря, прокормить семью… Может, тогда он потащит этот мешок с большей охотой?

Анна слушала затаив дыхание. В ее глазах мои разрозненные мысли складывались в стройную систему. Это был мощнейший инструмент управления.

— Но это же… — выдохнула она, — привяжет их к нам крепче любых цепей. Сделает их… преданными. Не царю — заводу. Делу.

— Преданность, купленная не за страх, а за справедливость, — кивнул я. — Самая крепкая валюта в мире. Вот только времени на это сейчас нет. Совсем нет. Игнатовская школа — капля в море. Нужно больше.

Мы подошли к моему штабному «Бурлаку». У входа горел одинокий фонарь, выхватывая из темноты стальную, покрытую заклепками броню. Вдали похрапывал часовой. Анна остановилась у двери.

— Спасибо за прогулку, Петр Алексеевич. И… за кофе.

Она помолчала секунду, глядя на меня.

— Спасибо, муж.

В этот раз я не отвел взгляд и не попытался отшутиться. В сыром ночном воздухе, посреди чужого, враждебного мира, это простое слово прозвучало как пароль. Признание, что мы теперь в одной лодке.

Дверь за ней закрылась. Я еще долго стоял, глядя на дымящие трубы соседних машин. Холодный ветер с Шельды пробирал до костей, но внутри разгоралось странное, непривычное тепло.

Праздник кончился на следующий день, едва «Императорский обоз» с лязгом и скрежетом вполз на земли Испанских Нидерландов. Воздух, казалось, пропитался застарелой гарью войны и недоверием. Брюссель был оккупирован англо-голландскими войсками. Город взирал на нас как на прокаженных.

Не успел я отдать приказ о разбивке лагеря, как в мой фургон без стука скользнул Остерман. Мой тихий «немчик» выглядел озадаченным. Молча положив на стол тонкую папку, он проскрипел:

— Господин генерал, странное донесение от наших людей в Делфте. Есть там один старик. Торговец сукном. Но к нему едут со всей Европы. Короли, ученые — все пытаются купить у него какие-то стеклышки. А он всем отказывает. Говорят, упрям, как осел, и никого не принимает. Имя его — Антони ван Левенгук.

Я удивленно открыл рот. Имя, знакомое со школьной скамьи. Левенгук. Отец микробиологии. Человек, первым узревший кишащий жизнью мир в капле воды. Гений-одиночка, в пыльной мастерской создававший линзы такой мощи, что они на столетия опередили свое время. Я-то думал, он давно стал историей. Оказалось — нет. Он здесь. Рядом.

— Остерман… — я поднял на него глаза. — Ты хоть понимаешь, кого нашел?

Он непонимающе моргнул.

— Это… — я вскочил, охваченный азартом. — Это Колумб, открывший целую невидимую вселенную! Его «стеклышки», как ты выразился, стоят дороже любого алмаза!

Я начал мерить шагами тесный отсек, лихорадочно соображая. Остерман смотрел на меня как на умалишенного.

— Оптика, Генрих Андреевич! — выпалил я. — Его линзы дают увеличение в сотни раз! Понимаешь, что это значит? Это прицелы для «СМок», чтобы бить белку в глаз за триста шагов! Да тут СМ-3 уже можно сделать. Это телескопы для флота, чтобы видеть вражеский парус за горизонтом! Это микроскопы для нашей Академии, которые оставят далеко позади и Лондон, и Париж! Этот старик в одиночку держит ключ к технологическому господству на ближайшие сто лет!

Остерман сглотнул. Он явно не ожидал такой реакции.

— Так в чем проблема? — спросил я, уже зная ответ. — Он не продает?

— Эм-м, — Остерман снова указал на досье. — Он ничего не хочет. Не продает свои лучшие инструменты. Никогда и никому. Ни за какие деньги. Он не ученый. Он ремесленник, презирающий академиков, считающий их болтунами. Не доверяет никому, особенно знати и военным. А главное, — Остерман поднял на меня свои бесцветные глаза, — он никому не раскрывает секрет шлифовки. Никому.

Я медленно опустился на стул. Картина прояснялась. Передо мной был гений-одиночка, который скорее унесет свой главный секрет в могилу, чем поделится им с миром.

— Прямой подход исключен, — констатировал я. — Если к нему явится «Петровский Мясник» с кошельком в одной руке и военным контрактом в другой, он даже на порог не пустит.

Весь вечер я провел над его биографией. И чем больше читал, тем яснее становилось — это философия. Он не прятал секрет из жадности, он защищал его, защищал от тех, кто мог его опошлить, исказить, превратить в инструмент власти. Он был стражем у врат в свой микроскопический рай и пускал туда только достойных.

Значит, и прийти к нему нужно не как покупатель. И не как генерал. А как равный. Как другой мастер, который тоже верит только своим рукам.

Но что я мог ему показать? Чертежи «Бурлака»? Он сочтет их дьявольской машиной. Кофеварку? Игрушкой для аристократов. Нужно было нечто другое, что заставит его увидеть во мне исследователя.

Я перебирал в уме все, что у нас есть. Идея пришла неожиданно.