Инженер Петра Великого – 11

Глава 11

В застывшем воздухе секунда растянулась в вечность. Взгляд выхватывал детали: расширенные от ужаса глаза юного солдата в первой шеренге; побелевшие, впившиеся в поводья костяшки пальцев полковника. Еще мгновение — и грянет огненный шквал.

— Ра-асступись! — истошный, сорвавшийся на визг крик полковника вспорол тишину.

Сломался. Взгляд Петра, неотвратимость медленно ползущей многотонной стальной махины — этого оказалось слишком. Первая шеренга, повинуясь животному ужасу, дрогнула и хлынула в стороны, сминая собственный строй. В стене мундиров возник рваный коридор.

— Вперед, — бросил я Нартову, и наша колонна с прежним механическим спокойствием втянулась в этот проход унижения. Я ловил взгляды разъяренных французских солдат — в них была ненависть и жгучий стыд. Они уступили. В этой дуэли нервов мы вышли победителями, вот только победа эта была с неприятным привкусом. Мы не обрели свободу, а только собственноручно подписали себе смертный приговор.

В спину нам летел взгляд полковника, в котором горела личная ненависть. Когда последняя наша машина миновала его, он выкрикнул вслед:

— С этой минуты вы — дичь на земле короля! За вами пойдет настоящая охота!

Я не обернулся.

Отъехав от Версаля на несколько верст, мы встали лагерем в чистом поле. В штабном фургоне тишину разорвал взрыв ярости Петра, державшегося на пределе.

— Раскатать их надо было! — прорычал он, опустив кулак на стол. — В кровавую кашу! Раздавить! Чтобы другим неповадно было! Чтобы помнили, как русскому царю дорогу перегораживать!

— Поддерживаю, Государь! — тут же вскинулся Орлов. — Надо было их всех там у ворот и положить! Чего ради унижение это терпели?

Я перевел взгляд с него на Петра.

— И что дальше, Василь? — устало спросил я. — Положили бы мы их. И что? Через час нас бы встретили три полка. А за ними — вся французская армия. Учинить бойню в двух шагах от дворца — значит открыто объявить войну. Нас бы стерли в порошок за один день.

— Так лучше умереть в бою, чем так! — не унимался Орлов.

— Умереть мы всегда успеем, — отрезал я. — А пока живы, есть и шанс.

Спор забуксовал. Яростные выпады Петра и Орлова разбивались о стену моего прагматизма. Царь, я видел, умом понимал мою правоту, однако его уязвленная гордость жаждала крови и отмщения.

Погоня настигла нас уже на следующий день. Тот самый драгунский полк. Их командир, офицер постарше и куда более сдержанный, передал «послание от короля»: нам «любезно» предоставляют эскорт для «безопасного» следования на юг. С этого момента наше путешествие обернулось затяжным кошмаром — вежливой, безупречно организованной тюрьмой на колесах. И каждый день эта тюрьма увозила нас все дальше на юг, глубже в пасть мышеловки.

Через несколько дней, получив донесения от людей Ушакова, я собрал всех у себя. На столе легла карта.

— Вот, — я ткнул пальцем в точку в сотне верст южнее. — Здесь, у городка Систерон, дорога ныряет в горы. Это горловина бутылки. Там нас уже поджидают несколько полков. А здесь, — мой палец скользнул к Тулону, — французы спешно собирают осадную артиллерию. Их замысел прост: запереть нас в ущелье и взять измором.

Любой маневр вел в пропасть.

— Значит, драться! — снова взревел Пётр. — Атаковать этот их эскорт прямо сейчас!

— И что дальше? — спокойно поинтересовался я. — Раскидаем мы их. А через день нас встретят десять тысяч пехоты. Это агония, а не бой.

Спор вспыхнул с новой силой, предсказуемо вращаясь по кругу. Все военные решения вели прямиком к гибели. Я долго молчал, вперившись в карту, в эти красные стрелки, стягивающиеся вокруг нас, словно петля. С их армией нам не совладать. Значит… нужно сделать так, чтобы им стало не до нас. Создать им такую головную боль прямо у них дома, чтобы о нас они забыли, как о вчерашнем сне.

— Если нельзя проломить стену, — произнес я, прерывая их бесконечный спор, — нужно поджечь дом, в котором эта стена стоит.

Все разом замолчали, уставившись на меня.

— Мы пытаемся решить задачу военными методами, — продолжил я, — когда она давно перешла в разряд политических.

Мой взгляд нашел Петра.

— Государь, припомни, что говорил тебе покойный Людовик. О своем дворе, о недовольных герцогах, о шаткости трона. Новый король слаб, его окружение — кучка фанатиков. А юг Франции кишит протестантами, гугенотами, которые только и ждут искры, чтобы вспыхнуть.

Я подался вперед:

— Если Франция так жаждет войны, она ее получит. Вот только воевать она будет сама с собой. Мы должны разжечь здесь пожар гражданской усобицы.

Мой план, в конце концов, приняли. Без всякого восторга, разумеется. Для многих вся эта затея с интригами и была сродни предательству солдатской чести — воевать бумажками, слухами, исподтишка… Однако даже они, скрепя сердце, признавали: другого выхода нет. Зато Меншиков оценил красоту замысла.

Потянулись дни медленного, похожего на похоронную процессию, марша на юг. Днем мы изображали прилежных пленников: чинно двигались по указанному маршруту, вежливо раскланиваясь с офицерами эскорта. Но с наступлением темноты наш лагерь преображался. В одной из передвижных мастерских, под завязку набитой печатным оборудованием, начиналась совсем другая жизнь. Воздух здесь густо пах краской.

Под мерный стук станка, который мы научились маскировать рокотом мастерской, педантичный Остерман дирижировал рождением подрывной литературы. Двое печатников работали как одержимые, со злой ухмылкой людей, творящих запретное прямо под носом у королевской армии.

— Генрих, какая еще «налоговая политика»! — доказывал я Остерману, тыча пальцем в набранный им текст. — Крестьянин в жизни такого слова не слышал! Пиши проще: «Король залезет к тебе в карман!» Коротко, зло, чтобы в голове засело.

Первая волна пропаганды предназначалась для простого люда. Короткие, хлесткие фразы, отпечатанные уродливым крупным шрифтом на серой, шершавой бумаге. Мы не призывали к бунту напрямую — мы сеяли сомнение и страх.

«Рим хочет войны — французский крестьянин будет платить!», «Сегодня — поход на еретиков, завтра — налог на воздух!».

Второе направление родилось после ночного доклада Ушакова. Развернув на столе истрепанную карту юга Франции, он обвел пальцем горный массив.

— Петр Алексеевич, донесение от наших людей в Лангедоке. Здесь, в Севеннах, еще живы старики, помнящие драгонады Людовика, когда солдаты короля вырезали их деревни. Ненависть к Парижу и Риму там лютая. Это пороховая бочка. Нужна лишь искра.

И мы поднесли эту искру. Тексты для гугенотов взялся составлять Дюпре, с головой уйдя в теологические тонкости. На сей раз со станка сходили воззвания, взывающие к вере и исторической памяти. «Братья во Христе! — гласили они. — Вспомните кровь ваших отцов! Сегодня они пришли за нами, православными. Завтра они придут за вами». Мы позиционировали себя как их естественных союзников, «других» христиан, гонимых Римом, и сулили поддержку могущественного русского царя. Опаснейший ход, по сути — попытка разжечь тлеющие угли религиозной войны.

Самым тонким и ядовитым ядом предназначалось отравить верхушку. Через своих людей Анна Морозова достала мне список «обиженных» — герцогов и графов, оттесненных от власти после смерти Короля-Солнца. Напротив каждого имени — подробные характеристики их слабостей: этот тщеславен, тот по уши в долгах, а третий ненавидит новый двор из-за личной обиды. Для каждого из них Остерман корпел над личным, написанным от руки на дорогой гербовой бумаге письмом. Никаких прямых призывов. Лишь тонкие намеки на слабость нового короля, на наличие в династии Бурбонов более достойных претендентов и на готовность русского императора поддержать — финансово и политически — «истинных патриотов Франции». Это была прямая провокация государственного переворота.

Разносить эту заразу было смертельно опасно. Каждую ночь, рискуя головой, агенты Ушакова и подкупленные люди Анны Морозовой развозили пачки листовок по деревням и городам.

Однако французская сторона не дремала, и ответный удар не заставил себя ждать. Несколько дней спустя в мой фургон вошел Ушаков. Не говоря ни слова, он положил на стол маленький, дешевый оловянный крестик.

— Троих наших взяли под Орлеаном, — произнес он, не поднимая глаз. — Повесили без суда, прямо на придорожных деревьях. Это… все, что осталось от одного из них.

В груди ворочалось нечто тяжелое и мерзкое. Это я отправил их на смерть. И отправлю еще. Такова цена нашего замысла, и платить ее предстояло чужими жизнями. Я поднял взгляд на Ушакова.

— Продолжать, — вздохнул я. — Удвоить осторожность. Но продолжать.

Он забрал крестик и вышел.

Мы бросили камни в стоячую воду французского королевства, и от них пошли круги. Слухи, страхи, застарелая ненависть — все это медленно расползалось по южным провинциям. Пожара мы еще не видели, но едкий запах гари уже щекотал ноздри.

Протянулись две недели изматывающей пытки. Наша колонна упрямо ползла на юг, как гусеница под пристальным взглядом голодной птицы. День ото дня французский эскорт становился многочисленнее и нервознее, а напряжение в воздухе сгущалось все больше. Мои ребята спали урывками, в обнимку с оружием, и каждую ночь мы ждали нападения. Но его не было. Это томительное ожидание изматывало.

И мой хваленый план с информационной войной провалился. Вернее, не успел дать всходов. Ушаков докладывал о волнениях в городах, о том, что листовки переписывают от руки и передают из уст в уста. Однако это была мелкая рябь на воде. До шторма, способного отвлечь от нас внимание версальского двора, оставались месяцы, которых у нас не было. В нашем распоряжении были считанные дни до перевала у Систерона, где нас ждал бесславный финал. Глядя на карту, я видел, как медленно сжимаются челюсти капкана. План, казавшийся гениальным, на поверку оказался стратегическим просчетом.

В тот день мы встали на развилке. Главный тракт вел дальше на юг, к Авиньону. Прямиком в ад. Вправо, почти под прямым углом, уползала в холмы второстепенная, разбитая колея, заросшая по обочинам бурьяном. Рядом с ней криво врос в землю старый каменный столб. От бессильной злобы я пнул его носком сапога. Камень не шелохнулся. Я оперся на него, пытаясь унять дрожь в руках, и только тогда мой взгляд зацепился за полустертые буквы, высеченные на его поверхности.

Я уставился в это слово и почувствовал, как в мозгу с лязгом сдвинулось что-то огромное. Не щелкнуло, нет. Скорее, провернулся заклинивший механизм отчаяния, открывая новую цепь логических связей. Выхватив из-за пояса походную карту, я лихорадочно распластал ее на капоте ближайшей машины. Юг — капкан. Восток — армия Савойского. Север и запад — враждебная Франция. Мы в ловушке. Но теперь, глядя на карту, я видел то, чего не замечал раньше: зажатый между Францией и австрийскими владениями крошечный клочок горной земли. Это была лазейка. Аварийный выход.

Они ждут, что мы будем прорываться домой. Или покорно поплетемся в Тулон, на юг. Ни один стратег в их штабах даже не предположит, что мы свернем в сторону. Прямо в горы. В кажущийся тупик. Это была слепая зона в их расчетах.

Не чуя под собой ног, я бросился к Государю. Он сидел один, хмурый.

— Государь! — выпалил я, врываясь без доклада. — У меня есть идея! Безумная!

Он медленно поднял на меня тяжелый, безразличный взгляд.

Я разложил перед ним на бархатном сиденье карту.

— Мы не пойдем на юг. И не пойдем на восток. Мы пойдем туда. — Мой палец ткнул в пятно. — Мы совершим стремительный марш-бросок, пока они не опомнились. Их эскорт растянут по основной дороге. Они не ждут такого. Пока они сообразят, что произошло, мы уже будем за границей. Уйдем у них из-под носа.

— В горы? — Пётр нахмурился, в его голосе прозвучало откровенное недоверие. — И что нам там делать? Прятаться, как разбойникам с большой дороги? Они нас и там достанут. Или просто возьмут в осаду и подождут, пока мы не сдохнем с голоду.

— Не достанут, — я посмотрел ему прямо в глаза. — И ждать не будут. Потому что там, Государь, находится то, чего боятся и австрийцы, и французы. Не армия. Не крепость. А то, что способно дать нам новую армию.

Пётр замер. Он смотрел на меня, в его усталых глазах впервые за много дней начал разгораться живой огонек интереса.

— Что же там? — переспросил он.

— Там, Государь, — я улыбнулся, — живут люди, для которых война — это ремесло. А верность — товар, у которого есть цена. Мы не будем просить у них убежища. Мы придем к ним как покупатели.

Идея была настолько наглой, дерзкой, непредсказуемой, такой, что просто не могла ему не понравиться. Это было в его стиле. Не бежать, не прятаться, а одним ходом заставить противника остаться в дураках.

— Покупатели… — повторил он, и на его губах медленно проступила злая, хищная усмешка. — Покупатели. Генерал, да ты гений.

Едва решение было принято, как сама ночь пришла нам на помощь. Небо затянуло тяжелыми, брюхатыми тучами, и с небес обрушился ледяной, косой ливень, мгновенно превративший дорогу в болото, а мир — в непроглядную, чернильную тьму.

Механизм операции пришел в движение после полуночи. Нарочито шумно и открыто один из обозников с отрядом головорезов Орлова двинулся на юг, чтобы через пару верст инсценировать поломку и устроить целый балаган с факелами и яростной руганью с французским аванпостом.

И пока все внимание драгун было приковано к этому спектаклю, наша основная колонна, погасив огни и перейдя на минимальные обороты, бесшумной стаей призраков скользнула на западную дорогу. Начался адский марш. Всю ночь, без единой остановки, мы шли на пределе человеческих и машинных сил. Я стоял на броне, и ледяные струи дождя секли лицо до боли. Люди, измученные неделями напряжения, работали на одном лишь упрямстве.

На рассвете мы вырвались из зоны плотного контроля. Ушаков доложил: погоня организована, но французы потеряли наш след. У нас была фора в несколько часов. Критически мало. Обозники потом бросили все и малыми группами рванули в Тулон, где должны были морем добраться до Крыма.

Следующие двое суток слились в одну изматывающую гонку, в череду яростных арьергардных боев. Элита легкой кавалерии короля, французские драгуны, мертвой хваткой вцепились нам в хвост. «Бурлаки» отстреливались на ходу, гвардейцы устраивали засады на перевалах. Пришлось вступаь в открытый конфликт. Мы огрызаясь, вырывались из их когтей. Цена отступления оказалась высокой: одна машина, сорвалась в пропасть на горном серпантине, а десяток лучших гвардейцев, оставшихся прикрывать наш отход погибли. Но мы упрямо ползли вперед, подгоняемые надеждой.

Наконец, на исходе второго дня, из тумана показался пограничный столб. Простой, вросший в землю камень с грубо выбитым медведем — гербом кантона. Граница.

Здесь нас встречали изумленные крестьяне и настороженные отряды местной милиции. В их глазах при виде наших дымящих, покрытых грязью и свежими пробоинами стальных чудовищ читались страх и недоверие. Мы вырвались из пасти волка, рискуя тут же оказаться в клетке с медведем. Эта земля была нейтральной, но до зубов вооруженной, и чужаков здесь отродясь не любили.

Колонна замерла на перевале. Внизу, в голубой предвечерней дымке, раскинулось огромное, неправдоподобно спокойное озеро. После грязных, враждебных равнин Франции этот вид казался обетованной землей.

Я стоял на броне, глядя на эту мирную, богатую картину. Тело гудело от усталости, ломило каждую кость. Но сквозь ломоту на губах проступила торжествующая ухмылка. Сделали.

Ко мне подошел Пётр, такой же черный от копоти и усталости, но с прежним огнем в глазах.

— Ну что, генерал? — пробасил он, вдыхая чистый горный воздух. — Довел. Красиво тут у них. И что теперь? Спрячемся за их спинами?

Я усмехнулся, глядя на проходивший мимо отряд местной милиции — крепких, рослых парней с алебардами наперевес.

— А теперь, Государь, — сказал я, — мы пойдем за покупками.

Он непонимающе вскинул брови. Мой подбородок указал на видневшийся вдали, на берегу озера, город.

— Вон там, Государь, находится главный банк Европы. А где банки — там и то, что нам сейчас нужно больше всего на свете.

Пётр проследил за моим взглядом. Он еще не до конца понимал мой замысел, но он видел главное — мы оторвались. Теперь осталось нанять всех свободных наемников швейцарских кантонов, чтобы создать свою армию в центре Европы.