Инженер Петра Великого – 11

Глава 7

Зал накрыла тишина. В ушах стоял тонкий гул, что бывает после близкого взрыва. Брошенные кардиналом в эту ватную тишь слова буллы продолжали висеть в воздухе. «Барон-чернокнижник»… Надо же, какой оборот. Внутри шевельнулась даже какая-то извращенная гордость. Дослужился. Мои мысли метались, как крысы на тонущем корабле, пытаясь нащупать хоть какую-то логику в этом абсурде.

Мой взгляд метнулся к Петру. Огромный и страшный в своем оцепенении, он стоял неподвижно. Его лицо налилось темной, нездоровой кровью. В его взгляде, прикованном к Людовику XIV, застыл страшный, немой вопрос, понятный без перевода: «А ты?»

С видимым усилием царь шагнул вперед. Затем еще раз. Его огромная, как кузнечный молот, рука опустилась на эфес шпаги. Не выхватила — легла, но от этого тяжелого, неотвратимого движения многие напряглись. У трона напряглись и двое французских гвардейцев, их пальцы сами легли на рукояти палашей. Наша хрупкая, только что сколоченная конструкция союза затрещала, готовая разлететься в щепки.

«Только не это, — пронеслось в голове. — Сейчас он сорвется, и вся наша европейская авантюра закончится здесь, на этом паркете, в луже крови».

— Государь… — я направился к нему, сам не зная, что скажу, но понимая, что нужно что-то делать.

Одновременно со мной к Петру метнулся де Торси. Мы оказались между двумя монархами, двумя полюсами силы, готовыми столкнуться. Подняв руку, маркиз сделал своим гвардейцам едва заметный успокаивающий жест.

— Ваше Величество, — его обычно ровный голос дрогнул. — Умоляю, не делайте поспешных выводов.

Однако Пётр, казалось, его не слышал, продолжая буравить Людовика взглядом. Старый король выдержал этот натиск. Впервые за вечер с его лица слетела маска утомленного полубога, обнажив черты смертельно уставшего человека, столкнувшегося с непредвиденной катастрофой. И в тот самый миг, когда Пётр был готов взорваться, Людовик заговорил.

— Мой брат Пётр, — его голос был тихим, но его услышал каждый, — полагает, что видит перед собой предателя.

Он сделал паузу, и английский посол чуть подался вперед, предвкушая развязку.

— Он имеет на это право, — продолжил Людовик. — Сегодня в этом зале был нанесен удар и по вашей короне, и по моей чести. Меня, короля Франции, пытаются втянуть в грязную игру, разыгранную за моей спиной. Пытаются заставить поднять оружие на гостя, которому я дал слово.

Он выпрямился, и в его сгорбленной фигуре на мгновение проступила тень того самого Короля-Солнца, что когда-то заставил трепетать всю Европу.

— Франция не воюет за призраков прошлого, — отчеканил он. — Мои солдаты не пойдут в поход под знаменами, сотканными из лжи и интриг. Это безумие не будет омыто кровью моих подданных.

По залу пронесся облегченный выдох, будто сотня человек одновременно вспомнила, как дышать. Рука Петра соскользнула с эфеса. Отпустило. Пронесло. Хотя бы на сейчас. Он все еще смотрел на Людовика с недоверием, однако слепая ярость в его глазах уступила место задумчивости.

Людовик не предал. Он умыл руки. Классический ход опытного политика: отказался участвовать в травле, но и не предложил помощи. Он занял позицию нейтрального наблюдателя, который с безопасного расстояния посмотрит, как мы будем выкручиваться. Умно. И, с его точки зрения верное.

Тем самым бал был окончен. Гости расходились быстро, почти бегом, стараясь не смотреть в нашу сторону. Мы стали токсичны. Еще час назад все искали нашей дружбы, теперь — шарахались, как от зачумленных.

В опустевшем зале остались только мы, французы и кардинал Орсини, осунувшийся и постаревший на десять лет.

— Я… я ничего не знал, — пролепетал он, глядя на Петра. — Клянусь распятием, я ехал сюда с миром! Это… это заговор против меня. Против самого Папы!

Старика просто использовали втемную. Он был голубем мира, не зная, что в клюве у него — объявление войны.

— Разбирайтесь со своим Папой сами, кардинал, — отрезал Пётр безжизненным голосом. — У меня теперь другие заботы.

Он повернулся и, не говоря больше ни слова, направился к выходу. Мы двинулись за ним. У дверей он остановился и, не оборачиваясь, бросил Людовику:

— Спасибо, брат. За честность.

И вышел. Союз устоял, но это была уже не та дружба, что час назад, а расчетливый нейтралитет. Мы остались одни против всего мира, который только что объявил нам войну.

За одну ночь наша резиденция в Версале превратилась в командный бункер. От позолоченной мишуры и придворного лоска не осталось и следа; их вытеснили скрип перьев и шелест карт. Сон превратился в абстракцию; мы работали на кофе и нервах. Центром этого лихорадочного муравейника стал мой отсек, куда Ушаков и Остерман, похожие на двух бесплотных теней, приносили донесения со всей Европы. Каждая депеша — как очередной удар молота по несущей конструкции моего мира.

Первый удар был почти незаметен: сообщение от Анны из Парижа о том, что торговый дом в Гамбурге в одностороннем порядке разорвал контракт на поставку игнатовской стали, сославшись на «непреодолимые обстоятельства». Мелочь, булавочный укол. Однако за ним последовал второй — из Любека. Потом — из Данцига. Это была уже скоординированная атака.

— Англия, — Остерман вошел без стука, его лицо было серым от бессонницы. Он положил передо мной листок с донесением из Лондона. — Официально. Королева Анна объявила о поддержке Святого Престола. Флот блокирует Балтику. Торговым домам приказано разорвать все сношения с Московией.

Молча взяв красное перо, я провел жирную черту поперек Финского залива. Один росчерк — и минус десятки станков для Игнатовского, минус тонны английского сукна для армии, минус годы налаживания торговых связей. Удар пришелся по моим планам.

— Вена, — продолжил Остерман безжизненным голосом. — Император выступил с обращением к Рейхстагу. Он — «меч Господень», «защитник веры». Армию возглавит Евгений Савойский.

На Вене я поставил жирный, жирный крест. Савойский. Лучший стратег Европы. Системный аналитик, мыслящий так же, как и я. Тот, кто понял суть моих методов, теперь шел на нас со всей мощью Империи. Во рту появился неприятный металлический привкус.

— Что немцы? Фридрих? — спросил я, уже зная ответ.

— Письмо от него, — Остерман протянул мне сложенный листок. — Клянется в вечной дружбе. Пишет, что сердце его с нами, однако он не может пойти против воли всей Империи и благословения Папы. Выставляет два корпуса. Остальные князья — за ним.

Я молча зачеркнул крестами всю Центральную Европу: Берлин, Дрезден, Мюнхен. Все наши вчерашние «партнеры», которых мы с таким трудом вербовали, осыпались, как штукатурка со старой стены. Мои экономические выкладки, сложная паутина контрактов и взаимных выгод — все было сметено одним иррациональным, древним, как мир, порывом.

Я, прагматик из XXI века, учел, казалось, все: экономику, логистику, психологию монархов, прочность стали. Но упустил главную переменную этого мира — веру. Я относился к ней как к инструменту, идеологической надстройке для манипуляций. Для них же она была реальностью. Силой, способной отменить любые договоры и заставить королей действовать вопреки здравому смыслу. И на этом я проиграл. Глобально. Стратегически.

— Польша? — спросил я уже без всякой надежды.

— Шляхта собирает ополчение, — криво усмехнулся Остерман. — Для них это подарок небес. Можно и «схизматиков» пограбить, и перед Римом выслужиться. Король Август заперся в замке и пишет нам слезные письма.

Последний крест лег на Варшаву. Вся моя буферная зона, «санитарная» полоса из нейтральных государств, которую я так долго и тщательно готовил, помогая Государю, превратилась в передовой рубеж атаки.

Когда в отсек вошел Пётр, я приготовился к взрыву ярости, но он был пугающе спокоен. Весь гнев выгорел. Он подошел к столу и долго смотрел на испещренную крестами карту.

— Значит, все, — глухо произнес он, проводя пальцем по линии границы. — Все.

— Все, Государь, — подтвердил я.

Сев на походный сундук, он взял из моих рук кружку с остывшим кофе, сделанный на русской кофеварке «Аннушка».

— Как… — спросил он, глядя в стену. — Как они его заставили? Папу этого. Он же сам…

— Сталь, золото и душа, Государь, — ответил я, задумчиво. — Австрийцы придвинули войска. Англичане надавили на банкиров. По крайней мере, именно это приходит на ум. Но, видится, что не это стало решающим.

— А что же? — Пётр поднял на меня тяжелый взгляд.

— Не знаю, Может принудить тебя и всю Московию принять унию?

Пётр усмехнулся. Безрадостно, зло.

— Значит, охота идет не за землями, а за душами.

Он встал.

— Что ж. Раз так. Пусть идут, — сказал он почти шепотом. — Мы им покажем. И сталь. И душу. Русскую.

Пока Ушаков рассылал шифровки, пытаясь нащупать хоть малейшую щель в сжимающемся кольце, Нартов с Федькой, запершись в мастерской, остервенело перебирали двигатели, готовя машины к последнему броску. Свою войну вела и Анна: через нейтральных голландских купцов она пыталась перевести хоть какие-то средства в Россию, но финансовая блокада была тотальной. Все каналы связи обрублены. Мы оказались на острове посреди враждебного, ревущего океана. Просить у французов что-то не хотелось.

К вечеру третьего дня, собрав все донесения и сведя их в единую картину, я пошел к Петру. Он сидел один в огромном зале, оставленном нам Людовиком. Не на троне — на простом походном стуле перед холодным, темным камином, возле той огромной карте, на которой лентами обозначены политические силы. В его сгорбленной фигуре было что-то от загнанного в берлоге медведя.

— Государь, — начал я без предисловий, — нужно трезво оценить наше положение.

Он медленно поднял на меня тяжелый, воспаленный от бессонницы взгляд.

— Говори.

Взяв в руки длинную указку, я ткнул ее кончиком в Версаль.

— Вот мы. Три сотни гвардейцев, полсотни моих мастеров. Двенадцать машин. И все.

Указка скользнула на восток, на земли Речи Посполитой.

— Здесь, — я обвел широким кругом территорию от Варшавы до Смоленска, — уже собирается ополчение. По самым скромным подсчетам, тысяч пятьдесят сабель. Они не полезут в лобовую атаку, дураков нет. Будут рвать нас на марше, жечь мосты, устраивать засады в каждом лесу.

Указка переместилась южнее.

— Здесь — главные силы. Евгений Савойский формирует ударный кулак из австрийских и прусских корпусов. Около ста тысяч штыков. Лучшая пехота Европы. Они пойдут нам навстречу, чтобы перехватить на Эльбе или Одере.

Север.

— На Балтике — английский флот. Шестьдесят линейных кораблей. Любой порт, любая попытка прорваться морем — исключена.

Я опустил указку. Картина была не просто ясной — она была безвыходной.

— А Людовик? — глухо спросил Пётр.

— Людовик гарантировал нам безопасность на своей территории. Это значит, что пока мы здесь, нас не тронут. Однако как только мы пересечем границу, — я провел указкой по Рейну, — мы становимся законной добычей. Он дал нам убежище, но не коридор для выхода. Он не будет воевать за нас со всей Европой.

Я выпрямился.

— Мы в ловушке, Государь. Мы в самом сердце Европы, оторваны от армии, от ресурсов, от страны. Чтобы уничтожить. Всех разом. Здесь и сейчас.

Он встал, подошел к окну и долго смотрел на темные сады, где ветер гнул вековые деревья.

— Значит, прорываться, — сказал он, не оборачиваясь. Голос был спокоен, но в этом спокойствии таилось нечто страшное. — С боем. Возьмем, что сможем, остальное — сжечь. И на восток. Через их порядки. Положим половину, но прорвемся.

Самоубийство. Героическое, красивое и абсолютно бессмысленное. Сотни человек против двухсот тысяч — соотношение сил, от которого у любого компьютера, просчитывающего военные операции, случился бы системный сбой.

— Мы не прорвемся, Государь, — сказал я так же спокойно. — Даже если сотворим чудо и пройдем поляков, Савойский встретит нас на Одере и просто раздавит. Это не бой, будет бойня.

Он резко обернулся, и в глазах его полыхнула ярость.

— Что ты предлагаешь⁈ Сдаться⁈ На милость этим… торговцам верой⁈ Ползти на коленях в Рим и каяться, чтобы они сохранили мне жизнь⁈

— Нет, — я выдержал его взгляд. — Сдаваться — не вариант. Они не возьмут нас в плен. Булла Папы развязала им руки. Нас объявили нечистью. А нечисть уничтожают.

Я подошел к нему.

— Они ждут от нас именно этого, Государь. Героического, яростного и абсолютно предсказуемого броска на восток. Все для этого готово. А мы должны сделать то, чего они не ждут.

Но что? Что мы могли сделать? Голову заполнила звенящая пустота. Ни одной идеи. Ни одного плана. Только глухая, бетонная стена безысходности. Впервые в жизни, в обеих жизнях, я не видел выхода. Абсолютно. Мы заперты. Обложены со всех сторон. Враг сильнее, и у него есть то, чего нет у нас — время и пространство. Капкан захлопнулся.

— Пока мы здесь, Государь, вся их армия прикована к нам. Они не могут двинуться на восток, оставив у себя в тылу тебя — живого и непредсказуемого. Мы — кость, которую бросили своре, чтобы хозяин успел уйти.

Плечи царя обмякли. Он тяжело, как старик, опустился на стул. Понял.

— Но и мы… — начал он, не договорив.

— Мы — мясо, — отрезал я. — Рано или поздно Людовик не сможет нас прикрывать. Рано или поздно нам придется выйти за пределы Франции. И тогда нас сожрут. Это лишь вопрос времени.

В голове заработал безжалостный калькулятор, просчитывая два сценария, оба — проигрышные.

Сценарий первый: прорыв. Шансы — около нуля. Даже если случится чудо, вся эта двухсоттысячная армада немедленно ринется за нами, сметая все на своем пути, и на плечах нашего отступающего отряда ворвется в беззащитную страну.

Сценарий второй: выжидание. Мы остаемся здесь. Тянем время. Блефуем. Превращаем себя в наживку, в проблему, которую они будут вынуждены решать здесь, стянув все силы. Тем самым выигрывая для России время.

Выбор свелся к простой формуле: спасти себя, погубив Империю, или погибнуть самим, дав ей шанс.

Великий император Пётр, победитель, человек, привыкший всегда идти напролом, сейчас столкнулся с задачей без хорошего решения. Вся его жизнь была прорывом, а ему предлагали замереть и ждать.

Он поднял на меня глаза.

— Сколько? — хрипло спросил он. — Сколько времени мы можем им дать?

Я вернулся к карте.

— Если будем тянуть, маневрировать, вступать в переговоры… Два месяца. Может, три. Не больше.

Три месяца. Девяносто дней жизни в обмен на будущее огромной страны.

В этой комнате, отрезанные от дома, были заперты Государь, его лучший генерал, вся научная и инженерная элита страны и единственное, что нам оставалось — это как можно дороже продать свое время.

Следующие дни слились в лихорадочный театр абсурда. Для посторонних глаз ничего не изменилось: с удвоенной энергией Пётр окунулся в светскую жизнь Версаля, изображая любопытного туриста на охотах, балах и мануфактурах. Однако за этим фасадом скрывался холодный расчет. Каждый прием превращался в допрос, из которого он вытягивал из французских вельмож и инженеров все — от секретов производства гобеленов до устройства шлюзов на Сене. Словно пытаясь за эти последние месяцы прожить десять лет, он лихорадочно впитывал знания.

Свою роль играл и я. Запершись в мастерских, мы с Нартовым и Дюпре развернули показательную работу над проектом Петергофа. Чертежи, макеты, расчеты гидравлики — кипучая деятельность заставляла шпионов, которыми кишел Версаль, строчить донесения о «новых грандиозных планах русского царя». Пусть думают, что мы ничего не поняли. Пусть считают нас наивными варварами, ослепленными версальским блеском.

Во время одного из совещаний, посвященных дальнейшим шагам, Пётр ткнул пальцем в юг карты.

— Тулон, — сказал он. — Хочу видеть их флот. И верфи. Де Торси хвалился, что у них там лучшие в мире доки.

Замысел был гениально прост. Поездка в Тулон и так входила в наши планы, однако после последних новостей она приобретала совершенно новый смысл. Путешествие через всю Францию на юг сулило месяц-полтора выигранного времени, новые города, новые контакты — и новые возможности для нашей «охоты за головами». А главное, этот маневр уводил нас дальше от границ и армий Савойского, давая бесценное пространство для маневра.

Хитер, Государь.

К удивлению, Людовик согласился сразу. Возможно, он и сам был рад избавиться от таких беспокойных гостей. А может, старый лис понимал, что чем дольше мы тянем время, тем больше проблем создаем его врагам — англичанам и австрийцам. Нам выделили эскорт, разработали маршрут. Снова сборы в дорогу.

В лагерь вернулось странное оживление. Измученные неделями бездействия и слухов, солдаты и мастера воспряли духом. Движение — это жизнь, даже если оно ведет вглубь ловушки. Мы чинили машины, запасали уголь и провизию. Пользуясь случаем, я отправил Нартова с Дюпре в Париж — под предлогом закупки инструментов, а на деле — на тайную встречу с одним известным химиком, учеником самого Роберта Бойля. Пусть попробуют выведать секреты новых пороховых составов.

Ночь перед отбытием я провел без сна, ворочаясь в своей комнате. Вся жизнь свелась к одной простой задаче — продержаться еще один день. И утащить за собой в небытие как можно больше врагов. Нелепый, абсурдный финал для инженера-попаданца. Я стиснул веки. Завтра будет новый день.

Утро взорвал грохот в дверь. От рывка я сел на кровати, рука сама собой нашла дерринжер.

Дверь распахнулась, и внутрь, шатаясь, ввалился Ушаков.

Я видел его всяким: холодным, жестоким, расчетливым. Но таким — никогда. Бледное, как полотно, лицо искажала гримаса животного ужаса. Он хрипел, хватая ртом воздух.

— Петр Алексеич… — выдавил он.

— Что⁈ Что случилось⁈ Нападение⁈

Ушаков мотнул головой, пытаясь справиться с дыханием.

— Хуже…

Он прошептал:

— Король… Король Людовик… умер. Ночью.

Я смотрел на него, и смысл сказанного медленно, со скрипом проникал в сознание. Людовик умер. Наш единственный гарант, наш щит, прикрывавший от всей Европы, — рассыпался в прах. А ведь по моей памяти он должен был жить еще долго.

И первая же мысль в голове, острая и холодная: «Это конец».