Инженер Петра Великого – 11

Глава 4

Внезапная идея была простой до наглости: подсунуть гению-одиночке загадку. Нечто такое, что он увидит, но не сумеет объяснить. Нечто, что заставит этого самопровозглашенного демиурга столкнуться с пределами собственного метода, который он считал всемогущим.

— Господа, есть одна задачка, без ваших светлых умов не разобраться, — сказал я, заглянув в соседний отсек, где над картами корпели мои «мозги». — Зайдите, как будет время. Дело любопытное.

В напряженной тишине моего фургона, под мерный стук дождя по броне, пахло остывающим металлом и назревающей интригой. Я стряхнул в одну из банок щепотку тончайшей сажи из дымохода и добавил каплю мыльного раствора — микроскопический секрет, который не даст частицам осесть. На столе, посреди разложенных донесений, теперь стояли две с виду абсолютно одинаковые стеклянные банки с водой.

Когда мои «мозги» — Нартов, Брейне и Остерман — гуськом протиснулись внутрь, я как раз заканчивал свои нехитрые приготовления. Мои гении в откровенном недоумении разглядывали эту композицию, и в их взглядах читался немой вопрос: неужели генерал собрал военный совет, чтобы показывать фокусы с водой?

— Вот, господа, какая чертовщина, — начал я представление, изображая искреннее замешательство. — Обычная вода. Обычные чернила.

Взяв склянку, я капнул несколько капель в первую банку. Синие струйки лениво разошлись в воде.

— Растворение, — с профессорским видом констатировал Брейне, наш натуралист.

— Именно. А теперь… — я взял вторую склянку, где был заранее подготовленный мной коллоидный раствор. — Те же чернила. Из той же партии.

Капнув их во вторую банку, я добился того же эффекта — вода потемнела. На первый взгляд — никакой разницы.

— Андрей Константинович, будь добр, свет.

По моему знаку Нартов, заранее проинструктированный, с помощью системы линз и заслонок направил на банки узкий, как лезвие, луч от мощного фонаря. Первая банка с истинным раствором пропустила свет насквозь. А вот во второй зрелище заставило Брейне невольно податься вперед: в толще темной воды проявился отчетливый, плотный, светящийся конус. Невидимый в воздухе луч света стал здесь почти осязаемым.

— Боже мой… — прошептал Брейне, прильнув к стеклу. — Самосветящаяся материя! Новая форма жизни! Нужно ее препарировать!

— Какая жизнь, господин Брейне, — проворчал Нартов, глядя на феномен глазами механика. — Тут механика простая, только мы ее не видим. Может, в стекле дело? Или в саже есть что-то…

Остерман молчал, однако в его глазах отражался не научный интерес, а холодный расчет.

— Весьма занятно, — наконец произнес он. — А нельзя ли такой «светящейся водой» писать невидимые письма, которые проявляются только при особом свете? Для дипломатической почты было бы бесценно.

Я едва сдержал улыбку. Боже мой, они сейчас договорятся до философского камня. Хотя это всего лишь физика.

— Это и есть загадка, господа, — подвел итог я. — И в мире есть только один человек, кто может ее разгадать. Или не сможет…

Тем же вечером я уселся за письмо, вооружившись самой простой бумагой и обычными чернилами. Выводя заголовок — «Почтенному мастеру Антони ван Левенгуку от инженера-механика Петра Михайлова», — я выбрал тон уважительный, однако говорил как ремесленник с ремесленником. Подробно описав наш опыт и приложив инструкции по приготовлению растворов, я не просил о помощи — я бросал вызов.

«…мы, люди простые, не в силах постичь природу сего чуда, — выводил я. — Полагаем, ответ кроется в самом строении воды или чернил, в мире, невидимом для простого глаза. Молю вас, почтенный мастер, взгляните на эту „светящуюся воду“ в ваши чудесные стекла. Мой друг-натуралист клянется, что не видит там ни единой живой твари, а мой товарищ-механик утверждает, что там есть нечто, преграждающее путь свету. Если ваши глаза, что видят сокрытое, не найдут в этой воде ничего, то что же заставляет луч сиять?»

Его микроскопы, даже самые мощные, не покажут коллоидных частиц. Он увидит лишь пустоту. Пустоту, которая светится. Для человека, всю жизнь верившего, что может увидеть все, это станет мощнейшим ударом по самолюбию.

В конце я добавил: «Не смею отрывать вас от великих трудов личным визитом. Вскоре я отбываю с посольством моего Государя во Францию. Если вы, почтенный мастер, сочтете возможным поделиться вашим открытием, прошу направить письмо в Версаль, в резиденцию русского посольства. Для Петра Михайлова».

На рассвете простая деревянная шкатулка с письмом и двумя запечатанными сургучом склянками отправилась в Делфт с гонцом Ушакова. Интеллектуальная ловушка захлопнулась.

На следующий день под сухую барабанную дробь мы вкатились в Лилль. Нас не встретили ни враждебным молчанием, ни показным радушием. Воздух был пропитан дисциплиной. Лилль оказался городом-гарнизоном, чье каменное сердце билось в ритме плаца. Его комендант, старый маршал Буффлер — седой волк, переживший десяток осад, — осматривал наши «Бурлаки» с цепким взглядом артиллериста, прикидывающего дистанцию. В этом взгляде была профессиональная оценка силы.

Пётр, конечно, тут же окунулся в свою стихию. Для него цитадель Вобана, «королева крепостей», была куда интереснее всего виденного ранее. Забыв о сане, он, как мальчишка, лазил по бастионам, трогал холодный, позеленевший от времени камень и заглядывал в амбразуры. Нартов не отставал, лихорадочно зарисовывая в свой альбом хитроумные системы контрэскарпов. Польщенные таким вниманием, французские инженеры с гордостью водили нашего царя по своему детищу, сыпля терминами и математическими выкладками.

Однако за показной вежливостью французов сквозило напряжение. В воздухе витало соперничество двух философий войны. Для учеников великого Вобана, война оставалась геометрией. Наши же дымящие стальные монстры, в их глазах были воплощением варварской силы. Они смотрели на наши машины свысока — как математик на кувалду.

Противостояние вышло наружу на пиру. В зале молодой полковник де Вальер, один из ведущих инженеров крепости, заявил:

— … таким образом, — чеканил он слова, — против логики камня и стали, господа, есть лишь один довод — еще больше камня и стали. Грубая сила здесь бессильна.

Он смерил меня откровенно вызывающим взглядом.

— А если сила будет не грубой, а умной, полковник? — спросил я.

— Ум инженера проявляется в обороне, генерал, — усмехнулся он. — Ваши машины, без сомнения, чудо механики. Хотя здесь, у этих стен, они лишь громоздкие мишени. Любая атака на укрепления Вобана — это кровь. И долгие недели осады.

— Недели? — до этого скучающе разглядывавший лепнину Пётр вскинулся, слова француза задели его за живое. — Мои машины способны решить вашу задачу за день!

Де Вальер сдержал смешок. За ним чуть не прыснули и другие французские офицеры. Понесло Государя. Сейчас наобещает с три короба, а мне потом расхлебывать.

— За сдень, сир? Разве что во сне. Это невозможно.

— Спорим? — глаза Петра загорелись безумным огнем. Он вцепился в эту идею, как бульдог. — Спорим, что одна машина моего генерала пройдет ваш хваленый бастион?

— Государь… — попытался я его урезонить, но было поздно. В глазах царя полыхнул отблеск витебской бойни. Он не рисковал, он был абсолютно уверен. Он помнил, как один «Бурлак» раскатал в кровавую кашу тысячу гусар, и в его мире эти машины были абсолютным оружием, которому не страшны никакие каменные стены.

— На что спорим, полковник? — гремел Пётр.

— Если вы проиграете, сир, — де Вальер, войдя в раж, принял вызов, — вы подарите нам одну из ваших самоходных мастерских. Для изучения.

Я затаил дыхание. Поставить на кон «Бурлак»? Пётр на мгновение запнулся, но отступать было уже нельзя.

— А если выиграем мы, — Пётр оскалился, — вы передадите нам комплект чертежей ваших новых осадных мортир. Идет?

В зале возникла заминка. Такое решение полковник принять не мог. Маршал Буффлер лишь покачал головой. Слово взял маркиз де Торси.

— Господа, столь высокие ставки требуют высочайшего арбитра.

Все уставились на Людовика:

— Мой брат Пётр бросает дерзкий вызов. Я принимаю его. Пусть разум и искусство решат, кто прав. Ставки утверждены.

Спор офицеров мгновенно перерос в личное пари двух монархов.

И в этот момент я осознал, что это мой шанс. Шанс не просто выиграть чертежи, а сокрушить их высокомерие.

— Мы принимаем это пари, — крикнул я. — Но с одним условием.

Все взгляды тут же впились в меня.

Их главный аргумент — кровь. Отлично. Я заберу у них этот аргумент. Заставлю играть по моим правилам.

— Мы докажем, что способны создать проход в бастионе, — я посмотрел прямо на де Вальера, — без единой человеческой жертвы. И без единого боевого выстрела. Ваши солдаты на стенах будут обозначать огонь холостыми зарядами. Бурлак невозможно подбить простым выстрелом. Может на досуги пострелять в нашу броню, мы организуем. К чему я… Мы не будем отвечать вовсе. Наша цель — решение инженерной задачи.

В зале стало тихо. Бескровный штурм? Предложение звучало настолько абсурдно, что противоречило самой природе войны.

— Вы… смеетесь, генерал? — выдавил де Вальер.

— Я никогда не шучу, когда речь идет о жизнях солдат, полковник, — отрезал я.

Мне нужно немного сгладить имеющеееся клеймо «Мясника», и «бескровный штурм» — новость, которая разлетится по всей Европе, — был лучшей для этого возможностью.

— Я нахожу ваше условие в высшей степени благородным и интригующим, — заявил французский король поглядывая на де Торси. — Я согласен. Учения состоятся завтра.

Ловушка захлопнулась. Отступать было некуда. На кон была поставлена репутация двух инженерных школ, секретные чертежи мортир и один из моих драгоценных «Бурлаков». У меня оставались ровно сутки, чтобы сотворить чудо.

Едва я оказался в своем «Бурлаке», я развернул на столе грубый план бастиона. Времени на раскачку не было.

— Господа, — я обвел взглядом своих людей, собравшихся в штабном фургоне. Нартов, Федька, Ушаков, даже Дюпре, привлеченный запахом интриги, — все были здесь. — У нас задача. Французы уверены, что их каменный мешок можно взять только грубой силой. Наша цель — доказать, что один умный инженер стоит целого полка. Вместо того чтобы ломать их стену, мы ее… аккуратно разберем.

Суть моего плана сводилась к хирургической операции, не к грубому штурму: вырезать, а не взрывать. По мере того как я говорил, на лицах моих людей скепсис сменялся азартом. Я подкинул им задачу в нашем стиле — наглую, невозможную и дьявольски интересную.

— Значит, так, — перешел я к приказам. — Нартов, Федька, вы — главные. Лагерь превращается в завод. Работать всю ночь. Мне нужны два инструмента.

Едва погасли последние лучи заката, работа закипела. Наш до этого дремавший лагерь превратился в раскаленное, грохочущее сердце. С крепостных стен французские патрули наблюдали лишь всполохи огня в походных горнах да мечущиеся тени.

Первым делом мы взялись за «скальпель».

— Федька, тащи металл! — скомандовал я. — Будем из меча делать орало. Вернее, бур.

Под глухие, ритмичные удары парового молота бесформенная болванка раскаленного металла начала вытягиваться. Мой самородок Федька работал с вдохновением скульптора, чувствуя металл.

Параллельно кипела работа у Нартова. Мой гений-механик, не смыкая покрасневших глаз, корпел над модификацией парового молота. Он конструировал наш перфоратор. Для удара — паровой привод. Для вращения бура он, чертыхаясь, приспосабливал сложную систему шестерен от лебедки. Вышел неуклюжий, грохочущий, капризный монстр.

— Крутящий момент на честном слове держится, Петр Алексеевич, — доложил он, вытирая пот со лба. — Камень не возьмет. Но в швы между кирпичами войти должен.

— Большего и не надо. Нам не тоннель рыть, а лишь щели проделать.

Надо же, какие слова знает, крутящий момент… Не зря он Бурлаками заведует.

При виде этого неуклюжего чудовища я задумался. Сработает? Или развалится на первом же ударе? На кону стоял один из моих «Бурлаков».

Вторая часть плана стала моей вотчиной. В химической лаборатории, развернутой в фургоне, пахло серой и спиртом. Здесь мы готовили «мускулы» нашей операции — «газовые клинья». Обычный порох давал слишком быстрый взрыв, нам же требовалось мощное, распирающее давление.

— Больше угольной пыли, — диктовал я помощникам. — И селитру — крупного помола. Смесь должна сгореть, а не взорваться. Быстро, с выделением максимального объема газов. Скорее твердое топливо, чем порох.

Этой смесью мы набивали длинные, узкие картузы из промасленной кожи. Получились пороховые «колбасы», которые должны были сработать как десятки крошечных, мощных поршней.

К рассвету, когда с крепостных стен донеслись звуки горна, все было готово. Несмотря на усталость, ожоги и сон, валивший с ног прямо у станков, на чумазых лицах людей играли злые ухмылки. Мы были готовы.

Французские инженеры во главе с полковником де Вальером, прибывшие наблюдать, с недоумением взирали на наши приготовления. Вместо ожидаемых штурмовых лестниц и таранов они увидели один-единственный «Бурлак», на броне которого был закреплен странный механизм с длинным стальным жалом.

— И… это все, генерал? — спросил де Вальер, не скрывая разочарования. — Вы собираетесь ковырять нашу стену этой шпагой?

— Иногда, полковник, — ответил я, потягиваясь после бессонной ночи, — чтобы открыть замок, нужен правильный ключ.

Я поймал его взгляд: за вежливым любопытством скрывалось неприкрытое презрение. Ну что ж, полковник, посмотрим, как ты запоешь, когда эта зубочистка проковыряет дыру в твоей неприступной крепости.

Пётр, всю ночь метавшийся по лагерю как лев в клетке — то подгоняя механиков, то таская вместе с гвардейцами мешки с углем, — теперь сиял, стоя на броне флагмана. Он не сомневался в успехе ни на секунду.

— Ну, генерал, с Богом! — проревел он, давая мне знак. — Не посрами земли Русской!

Я отдал приказ. Представление начиналось.

По моему сигналу гвардейцы подожгли огромные кучи сырой соломы. Густой, едкий дым, пахнущий болотом и гарью, повалил вверх, скрывая стену. На соседних бастионах французы недоуменно переглядывались: дымовая завеса при штурме без стрельбы выглядела фарсом. Дымовая завеса, однако, служила иной цели: скрыть нашу неуклюжую возню у подножия стены.

Из клубов дыма, со скрежетом протестующего металла, вылез наш монстр, «Бур-молот». Подойдя вплотную к стене, он замер. Нартов, стоявший на броне, с проклятием дернул за рычаг. Механизм содрогнулся, и стальное жало с оглушительным визгом вгрызлось в известковый раствор.

Работа началась, и тут же все пошло наперекосяк. Собранный на живую нитку механизм капризничал, как избалованная девка. Скрежет, сноп искр — пройдя всего пару дюймов, бур заклинило.

— Заусенец! — перекрывая рев машины, заорал Нартов. — Федька, кувалду!

Пока Федька, матерясь, колотил по заклинившему механизму, мой взгляд был прикован к часам на башне ратуши. Пётр, наблюдавший с флагмана, сжимал кулаки. Его тяжелый взгляд буравил нам спины.

Французы обозначали выстрелы. Закралась мысль о том, что в чистом бою нас могли подбить артиллерией, но по условиям пари участвовали только стрелки со стороны французов и один «Бурлак».

Час за часом, удар за ударом, наша «зубочистка» ковыряла стену. Земля под ногами мелко дрожала, вибрация отдавалась в зубах. Когда последнее отверстие было готово, «Бурлак» отошел. Из дыма вынырнула группа моих саперов. Быстро, как муравьи, они заложили в шпуры пороховые «колбасы» и вывели наружу фитили. Один из молодых солдат поскользнулся на мокрых камнях, выронив заряд. Его товарищ, не раздумывая, бросился под стену и выхватил «колбасу» буквально из-под колес начинавшего движение «Бурлака». Лишь когда парень отскочил, напряжение отпустило.

Наступила кульминация. Я поднял руку. Дым медленно рассеивался, открывая французам стену, испещренную дырами.

— Поджигай!

Однако ожидаемого всеми грохота и пламени не последовало. Вместо этого раздалась серия глухих, утробных хлопков — будто кашлянула сама земля. Стена содрогнулась, и из швов, где были заложены заряды, вырвались плотные струи черного дыма.

Полковник де Вальер, наблюдавший в трубу с соседнего бастиона, уже хотел усмехнуться провалу русских. Стена будто кашлянула. Он уже хотел опустить трубу, как вдруг заметил нечто невероятное: по кладке поползла тонкая, как волос, трещина. А затем вся стена, многотонная громада камня, шевельнулась. Не осыпалась, не взорвалась. Она сдвинулась. Медленно, с протяжным, стонущим скрежетом, который, казалось, исходил из самых недр земли, она начала заваливаться внутрь.

Тишина. Мертвая, звенящая. На бастионах французские инженеры стояли с открытыми ртами. Де Вальер опустил подзорную трубу, его лицо стало белым как полотно. На его глазах вся его наука — всё, во что он верил, — была взломана гениально направленной грубой силой.

Тишину разорвал рев. Это ревел один Пётр Великий. Вскочив на броню своего флагмана, он сорвал с головы шляпу и швырнул ее в воздух.

— А-а-а! Сделали! Сделали, сукины дети! — его крик был ликующим воем мальчишки, выигравшего драку. Он хохотал, колотя кулаками по броне, и на его лице отображался бешеный восторг. Он поставил на кон всё — и выиграл.

В образовавшийся пролом, под этот царский рев и восторженные крики гвардейцев, медленно и величаво, как корабль, входящий в гавань, двинулся флагманский «Бурлак». На его броне, широко расставив ноги, стоял Пётр. Он остановил машину на вершине обломков, возвышаясь над поверженным бастионом.

В наступившей тишине Орлов, стоявший рядом с ним, развернул и закрепил на импровизированном флагштоке — простом древке, привязанном к поручню, — огромное полотнище. Ветер подхватил ткань. Над шедевром фортификации Вобана медленно взвился и затрепетал русский флаг.

Пари было выиграно.