Император Пограничья 13

Глава 14

Большой зал моего дома превратился в импровизированный штаб. Длинный дубовый стол, обычно заваленный картами и документами, сегодня вечером накрыли для ужина — просто, без излишеств. Белая скатерть, глиняная посуда, хлеб, мясо, гречка, тушёные и свежие овощи. Война не располагала к роскоши. Магические светильники и свечи создавали тёплый полумрак, за окнами мерцали огни уличного освещения Угрюма.

Я поднялся с места во главе стола, взяв кружку с местным вином — не аристократическим, а простым, купленным на недавней ярмарке у заезжего торговца. Взгляды собравшихся обратились ко мне. Ярослава Засекина сидела по левую руку, её серо-голубые глаза следили за каждым моим движением — княжна старалась смотреть сдержанно, но влюблённость читалась в каждом украдкой брошенном взгляде. Справа расположился Игнатий, исполняющий роль старшего родственника, отца семейства за этим столом.

Дальше — Василиса, задумчивая и молчаливая сегодня, погружённая в свои мысли. Полина Белозёрова нервно теребила салфетку, явно волнуясь из-за нависшей над нами угрозы. Сбоку от неё Тимур Черкасский, который явно больше переживал о её состоянии, чем о предстоящем сражении — пиромант то тянулся к ней, словно хотел сказать что-то успокаивающее, то одёргивал себя. Елизавета и Илья Бутурлины устроились чуть дальше — брат с сестрой, потерявшие родителей три месяц назад, теперь под моей защитой, но всё ещё не уверенные, смогут ли быть полезными в грядущей битве. Об этом вчера украдкой шепнул сам Илья.

— Не за победу, — произнёс я, поднимая кружку. — За тех, кто рядом. За то, чтобы после победы мы снова собрались за этим столом.

Все молча подняли стаканы. Захар, сидящий среди нас как равный, медленно кивнул — старый слуга понимал цену таким словам накануне битвы. Даже эмоциональный Джованни воздержался от своих обычных театральных восклицаний.

— Укрепления готовы на девяносто процентов, — доложил Грановский с профессиональной гордостью. Я недавно назначил его главным над всем военным строительством, и инженер оправдывал доверие. — Пятый форт «достроен», — он изобразил воздушные кавычки, и я понимающе кивнул, артиллерийские позиции готовы, поля обстрела расчищены. Карл помог с расчётами углов наведения — его математические выкладки безупречны.

Фон Штайнер благодарно кивнул, хотя в его глазах читалась досада — строительство Академии, его главного проекта, пришлось заморозить из-за войны, бросив все артели на возведение фортов.

— Деревенские ополченцы всё ещё путаются в командах, — проворчал Борис, командир дружины. — Половина не отличает фланг от фронта. Но драться будут. За свои дома люди всегда дерутся отчаянно.

Матвей Крестовский сгорбился над тарелкой, явно чувствуя себя не в своей тарелке среди такого собрания. Метаморф привык к одиночеству и простому пайку, а не к многолюдным застольям с разговорами.

— По последним данным, — негромко заговорил Коршунов, стараясь не привлекать лишнего внимания — привычка разведчика, — противник завершает последние приготовления. Колонны уже формируются. Вот-вот выступят.

— Сколько их? — спросила Полина, и в её голосе прозвучала дрожь.

— Чуть больше тысячи, — ответил начальник разведки.

Повисла тишина. Елизавета Бутурлина побледнела, её младший брат Илья сжал кулаки.

— Учитывая ополченцев, у нас 370 бойцов, — спокойно заметил Борис. — Плюс маги, форты, подготовленная оборона. Бывало и хуже. Когда Гон навалился казалось, что всё пропало, и ничего, воевода уберёг от беды.

— Мы тоже выставим полсотни, — добавил боярин Руслан Ракитин, приехавший из Иванищ по моему приглашению. — Вы нам в Гон помогали, и мы добра не забываем!

— «Бывало и хуже», — повторил отец Макарий с лёгкой улыбкой. — Господь не оставит праведных в час испытаний.

Крылов, начальник стражи, хмыкнул — он всё ещё осторожничал с новым начальством, присматривался, но его скепсис по поводу божественного вмешательства был очевиден.

— Маркграф, — с немецкой прямотой внезапно обратился ко мне фон Штайнер, и в его голосе прозвучало искреннее любопытство. — Позвольте вопрос? Почему вы за них сражаетесь? За жителей Угрюма? Вы же не местный, насколько мне известно. Прибыли сюда этой зимой.

Неловкая тишина. Вопрос резанул своей прямолинейностью, не оставляя пространства для уклончивого ответа. Ярослава бросила на архитектора возмущённый взгляд, готовая вступиться, но я жестом остановил её.

Медленно покрутил кружку в руках, подбирая слова. Такой вопрос заслуживал честного ответа.

— Видите ли, Карл, — начал я, — есть простая истина, которую я усвоил давно. Только сильный может позволить себе роскошь быть хорошим человеком и заботиться об окружающих.

Архитектор нахмурился:

— Это звучит… парадоксально. Разве доброта не универсальная добродетель?

— Позвольте объяснить через аналогию, — я отставил кружку. — Если человек не крадёт только потому, что физически не может взломать замок — это не делает его честным. Честность проявляется, когда у тебя есть возможность украсть, но ты выбираешь этого не делать. Моральная ценность поступка определяется наличием альтернативы и свободой выбора.

— Но слабые тоже способны на доброту, — возразила Василиса.

— Конечно. Но я говорю о другом. Истинная добродетель — это осознанный выбор того, кто обладает силой причинить зло, но сознательно выбирает милосердие. Слабый правитель вынужден быть жестоким из страха — это не выбор, а компенсация. Он использует террор, потому что боится, что иначе его свергнут. Сильный правитель может позволить себе человечность, потому что никто не воспримет его доброту как слабость.

— Мудрые слова, воевода, — задумчиво произнёс отец Макарий. — Хотя добавлю: перед Богом с сильного спрос больше, чем со слабого. Не зря сказано: «Кому много дано, с того много и спросится, и кому доверено многое, с того больше и взыщется». Слабый человек, сохраняющий доброту, совершает малое дело — но и оно засчитывается. А сильный, выбирающий милосердие, несёт ответственность за судьбы тысяч. Его выбор весомее, но и бремя тяжелее.

— Безусловно.

— Откуда в вас такие взгляды? Человеколюбие, гуманизм… — уточнил фон Штайнер.

Я собрался уже ответить, когда немец ушёл куда-то внутрь себя и продолжил глухим голосом:

— По моему опыту многие аристократы весьма потребительски относятся к простому люду. Мой отец когда-то работал на барона Рихтхофена. Перестраивал ему родовое поместье под Потсдамом. В один неудачный день обрушились леса, погибло пятеро рабочих, ещё трое получили увечья. Баронесса потребовала не останавливать работы даже на день для похорон — график срывался, а к юбилею всё должно было быть готово. Семьям погибших не выплатили ни единой марки компенсации, искалеченных выгнали без расчёта. А когда отец попытался возразить, что леса рухнули из-за экономии на материалах по требованию самого заказчика, барон пригрозил разорить нашу фирму и добиться, чтобы ни один аристократ Прусской Конфедерации больше не нанимал фон Штайнеров. Ему прямо сказали: «Вы строите дома, а не занимаетесь благотворительностью. Замените этих дармоедов и продолжайте работу».

Я почувствовал знакомое отвращение. Именно такие «аристократы» и превращали некогда сильные дома в выродившихся паразитов. Экономят на человеческих жизнях ради поместья, а потом удивляются, почему их поместья горят, а слуги травят господ. И ведь такие истории — не исключение, а правило в этом мире. Вот почему всё разваливается. Вот почему нужно менять сам порядок вещей.

— Так откуда в вас такие взгляды? — вынырнув из прошлого, переспросил архитектор.

Я помолчал. В памяти всплыло лицо матери. Сольвейг Лёгкая Рука, так называли её воины отца за умение вправлять переломы и зашивать раны. Сильная женщина, которая никогда не показывала слабости, хотя жизнь била её немилосердно. Она выжила после того, как её семью вырезали разбойники. Единственная, кто осталась в живых, спрятавшись в погребе. Она никогда не рассказывала подробностей той ночи, но я видел ожоги на её предплечьях — следы от попыток выбраться из горящего дома.

Она не была знатной — дочь лекаря из дальней деревни, но именно она воспитала во мне умение видеть ценность в каждом человеке. Научила играть на лире и петь старые песни, читать руны и различать ядовитые травы от целебных, определять погоду по форме облаков и вправлять переломы.

«Твой дед чуть не отрёкся от отца за этот брак, — рассказывала она, зашивая порванную одежду, — но, когда твой отец сломал ногу в бою и несколько недель лежал в бреду, именно я удержала его людей в узде. Мы все связаны. Понимаешь?»

Она умерла во время Кровавой зимы, когда орды Алчущих осадили город моего отца. Запасы таяли, начался голод. Когда доедали последние припасы, часть мяса оказалась испорченной. Мать отдала свою порцию свежего детям слуг, а сама взяла протухшее — мол, её желудок крепче, переживёт. Не пережила. Отравление в ослабленном организме оказалось смертельным.

Мне было шестнадцать… До последнего вздоха она учила меня, что истинное благородство измеряется не кровью, а поступками.

Мать ушла лишь на полгода раньше отца. Возможно, он потому и остался прикрывать отход беженцев с отрядом своих хирдманов, зная, что, если умрёт в бою, отправится к ней. Не смог вынести разлуки…

«Я хорошо знаю, что такое беспомощность, — говорила она мне в детстве. — Поэтому ты никогда не должен оставлять беззащитных на произвол судьбы. Сильным быть легко. Трудно оставаться человеком, когда ты сильный».

— Жизнь учит таким вещам, — уклончиво ответил я. — Я много читал историю. Все тираны заканчивали одинаково — свергнутые теми, кого притесняли.

Я обвёл взглядом присутствующих и продолжил:

— Есть и чисто прагматические причины. Мёртвые не платят налоги, не создают богатства, не защищают границы. Каждый убитый в междоусобице — это минус один воин в строю против Бездушных. Сытый крестьянин, чья семья под защитой, работает продуктивнее запуганного раба. Воин, сражающийся за свой дом, бьётся яростнее наёмника.

— Но вы же казнили старосту, убивали на дуэлях, — заметил Крылов, всё ещё проверяя границы.

— Насилие — это инструмент, — кивнул я. — Меня нельзя назвать человеком мягкосердечным. Я рационален. Казню врагов, когда это необходимо. Убиваю тех, кто угрожает мне и моим людям. Но не из садизма или прихоти. Каждое применение силы должно иметь цель. Должно быть оправданно.

— Прагматичный гуманизм, — пробормотал Джованни. — В Венеции мы называем это «просвещённый эгоизм».

— Называйте как хотите, — пожал я плечами. — Суть в том, что страх — плохой фундамент для власти. Он работает, пока ты сильнее всех. Но стоит показать слабость — и те, кого ты запугивал, разорвут тебя. Уважение и взаимная выгода создают более прочные связи. Люди, за которых ты сражаешься, будут сражаться за тебя.

Захар неожиданно усмехнулся:

— А я-то думал, барин, вы просто хороший человек.

— Может, и это тоже, — улыбнулся я, — но хорошим человеком можно позволить себе быть, только будучи достаточно сильным, чтобы тебя за это не сожрали. Абсолютная сила позволяет не бояться проявлять человечность.

Отец Макарий покачал головой:

— Прагматичный взгляд на добродетель, сын мой. Господь учит нас добру ради самого добра, а не ради выгоды.

— Реалистичный, батюшка. На днях тысяча человек придёт нас убивать. Я остановлю их не добрыми словами и не молитвами, а силой оружия и магии. И когда враг будет повержен, я смогу позволить себе быть милосердным к побеждённым. К некоторым из них, — поправил я себя. — Потому что буду достаточно силён, чтобы моё милосердие не обернулось слабостью.

Разговор затих. Каждый обдумывал услышанное. Ярослава смотрела на меня с интересом, будто увидела с новой стороны — в её глазах читалось понимание и одобрение такой философии. Василиса задумчиво кивала, погрузившись в себя. Полина выглядела слегка испуганной такой откровенностью. Матвей Крестовский впервые за вечер поднял голову и посмотрел мне в глаза — кажется, что-то в моих словах нашло отклик в его израненной душе. Человек, переживший ужасы Гона, понимал, что такое необходимость быть сильным.

— За выживание! — внезапно поднял бокал Руслан Ракитин. — И за то, чтобы завтра мы были достаточно сильны для милосердия.

Все поддержали тост. Напряжение немного спало. Разговор потёк в более спокойном русле. Обсуждали детали обороны, распределение боеприпасов, сигналы тревоги. Постепенно напряжение уходило.

— Борис, — внезапно обратился фон Штайнер к командиру дружины, — вы же местный уроженец? Как ваша семья оказалась в такой глуши?

Борис усмехнулся, отпивая вина:

— Прапрадед основал Угрюмиху. Давным-давно сбежал из Владимира с несколькими семьями. Налоги душили — либо в кабалу, либо в леса. Увёл с собой полсотни душ сюда.

— И выжили в такой глуши? — удивилась Полина.

— Первую зиму чуть не вымерли. Но старик Борис — тоже Борисом звали — был упрямый. Говорил: «Лучше помереть свободным, чем жить крепостным». Выстояли. Теперь вот защищаем то, что деды построили.

— Строить на века — это особое призвание, — задумчиво отозвался архитектор, глядя в окно на силуэты недостроенной Академии. — Я всю жизнь мечтал создать что-то вечное. Не просто здание — символ, который переживёт меня на столетия.

— И создадите, — неожиданно твёрдо сказала Ярослава. — После победы достроите.

Фон Штайнер покачал головой:

— Если победим. А если нет — кто знает, что останется…

— Останется, — Засекина повернулась ко мне, её глаза блеснули. — Потому что маркграф не подведёт. Знаете, после переворота, когда отца убили, никто из других князей не вступился. Все искали в мутной воде только свою выгоду. Почти все, — поправила она себя. — Тогда я поняла — самое страшное — потерять не власть, а веру в то, что власть может быть справедливой.

— А что изменило ваше мнение, княжна? — спросил Игнатий.

— Моя подруга Варвара. А ещё — Угрюм. Здесь я впервые увидела правителя, который не прячется за чужими спинами, не требует от других того, чего не сделал бы сам.

Василиса, слушавшая молча, вдруг подалась вперёд и произнесла с неожиданной горячностью:

— Я тоже хочу так научиться. Править справедливо, защищать людей…

Она осеклась, словно сказала лишнее. Полина мягко улыбнулась:

— Это благородная цель.

— Отец всё ещё не видит во мне «меня», — тихо продолжила Василиса. — А я хочу доказать, что могу править и приносить пользу. Как Прохор.

Я заметил, как Крестовский дёрнулся, словно слова Голицыной задели что-то больное.

— Пользу… — задумчиво повторил Матвей, впервые подавая голос. — Княжна, вы хотя бы знаете, для чего живёте. Знаете, что значит быть бесполезным? Это когда тебя списали. Когда все отвернулись. Воевода дал мне второй шанс. Угрюм принял. Теперь мой долг — защитить их.

— Долг перед теми, кто в нас верит, — тихо подхватила Полина. — И перед теми, у кого никогда не будет шанса, если мы не поможем. Я видела слишком много сирот перед Гоном. Хочется создать место, где дети Содружества смогут жить в безопасности, учиться, познавать мир, расти без страха. Может, наивно…

— Не наивно, — я качнул головой. — Чудесно. Я помогу тебе.

— И я! — тут же с горячностью вскинулся Тимур Черкасский, ухаживающий за Белозёровой весь вечер.

Несколько голосов поддержали идею. Атмосфера потеплела — каждый здесь, кажется, нёс свою мечту о лучшем мире.

— В наивности нет ничего плохого, — протянул Джованни с грустной усмешкой. Варвара Уварова, сидевшая по левую руку от него, сочувственно сжала ладонь итальянца. — Santa Madonna! Я вот тоже мечтал изменить мир и помогать людям! Создал препарат, который мог спасать жизни не хуже магии! И знаете, чем это кончилось?

— Что за препарат?— заинтересовался Грановский.

Хирург оживился:

— Улучшенный антисептик! Не просто спирт или карболку, а настоящий прорыв! Убивает практически все патогены! — Альбинони активно жестикулировал. — Бактерии, вирусы, грибки, споры — всё! Работает быстрее традиционных средств, меньше повреждает здоровые ткани, имеет пролонгированное действие. И главное — микробы не вырабатывают к нему устойчивость!

Врач помрачнел:

— По эффективности приближался к магическому очищению. Предотвращал гангрену, сепсис, резко снижал смертность после операций и инвазивных процедур. Но это не какая-то бурда, как смешивает nonna Агафья — требовалось дорогое оборудование, сложный синтез, многоступенчатая очистка…

— Оборудование? — уточнил Грановский. — Алхимическое, как у Зарецкого?

— Нет! Только наука, никакой магии! Это же не настойка, сваренная в подвале! — Джованни хлопнул ладонью по столу. — Нужна целая лаборатория — реакторы, колонки для хроматографии и дистилляции, вытяжки. Многоступенчатая очистка до клинической чистоты. Я вложил всё, что имел, сделал опытный образец, но это меня и разорило.

— Гильдия Целителей, верно? — я вспомнил давние слова покойного Николая Бутурлина, чей безопасник когда-то пробивал для меня биографию итальянца.

— Si! Гильдия Целителей узнала. Конкуренция им не нужна. Использовали свои связи при дворе князя, закрыли мою клинику, а меня — в долговую яму за долги по оборудованию.

Я задумчиво потёр подбородок. Препарат, работающий почти как магическое очищение, но без магии. Для армии это бесценно — меньше потерь от заражений и гангрены, больше солдат возвращаются в строй.

Но почему Гильдия задушила разработку? Джованни лечил простолюдинов, а целители работают со знатью и богачами — клиентура не пересекается. Впрочем, ответ очевиден. Во-первых, страх масштабирования: сегодня один врач лечит бедняков, завтра его методы распространятся, и появятся конкуренты, предлагающие знати дешёвую альтернативу. Душат угрозу в зародыше. Во-вторых, борьба за тотальный контроль — Гильдия хочет монополию на всю медицину, а независимый успешный врач создаёт опасный прецедент. И в-третьих, самое важное: если простолюдин без магии достигает результатов, сопоставимых с магами-целителями, это подрывает весь их статус «особой» элиты. Удар по престижу. Подтверждение, что немагическая наука может конкурировать с магией.

Ублюдки!.. Душат то, что могло бы усилить всё человечество перед лицом Бездушных.

— Формула у вас сохранилась? — спросил я, не скрывая заинтересованности.

— Конечно.

— Тогда потом предметно обсудим.

Итальянец засиял, как начищенная пряжка ремня.

— Знакомая история, Джованни, — хмыкнул Грановский. — Наказать невиновных, наградить непричастных… Мне тоже досталось за то, что я пытался помочь людям. Был паводок, и я направил воду в обход деревни, использовав казённую взрывчатку. Сотню жизней спас.

— И посадили? — возмутилась Елизавета.

— За «нецелевое использование государственного имущества». А те чиновники, что счёт выставили, потом награды получили за «эффективную ликвидацию последствий стихийного бедствия».

Несколько человек за столом выругались вполголоса. Ярослава нахмурилась, Захар что-то пробормотал про «сволочей во фраках».

— Вот поэтому мы и держимся вместе, — вдруг сказал Илья, глядя по сторонам, — потому что там, снаружи, система ломает хороших людей. А здесь, в Угрюме, другие правила. Дед говорил — Бутурлины выживают, потому что не бросают своих. Мы с Лизой может не герои, но вы все нас не бросили после… после всего. Будем помогать чем сможем. Если надо, будем сражаться, подносить снаряды, ухаживать за раненными. Ты только скажи, Прохор, что делать.

Игнатий, слушавший молча, задумчиво провёл рукой по бороде:

— Слушаю вас всех и думаю — никто здесь не говорит «что я получу». Все говорят «что я могу дать другим». Вы, — кивок Илье и Лизе, — отдаёте долг. Полина хочет позаботиться о детях. Джованни создавал лекарство. Карл проектирует Академию. Княжна Голицына хочет стать достойной правительницей. Завтра мы можем погибнуть, а дело останется, его подхватят другие. Или не останется. Но мы всё равно делаем… Есть старая притча. Крестьянин посадил дуб, зная, что не увидит его взрослым. Соседи смеялись — зачем тебе дерево, в тени которого не посидишь? А он отвечал: «Мои внуки посидят». Мы строим будущее не для себя, а для тех, кто придёт после.

Я смотрел на этих людей и чувствовал что-то странное в груди — разливающееся тепло. Столь разные — аристократы и простолюдины, маги и обычные люди, местные и пришлые. Но все они собрались здесь, готовые завтра умереть не за меня, а за идею. За мечту о месте, где каждый имеет ценность. Где человек — не ресурс, не средство, а цель.

Дверь скрипнула. Вошёл отлучившийся Захар с глиняным кувшином:

— Тут местные самогон, стало быть, принесли. Для храбрости, говорят.

Запахло хлебом и чем-то резким. Захар разлил мутноватую жидкость.

— За Угрюм! — просто сказал Борис, поднимая кружку.

— За тех, кто строит будущее! — отозвался Руслан Ракитин.

Самогон обжёг горло. Ярослава закашлялась:

— Это же яд чистый!

— Дезинфицирует! — просипел Джованни.

— Зато крепкий! — засмеялся Матвей. — После такого никакие враги не страшны!

Разговоры стали проще, теплее. Василиса спорила с фон Штайнером об архитектуре, Джованни эмоционально объяснял Борису принципы антисептики, а тот кивал с осоловелым лицом, Полина тихо беседовала с отцом Макарием.

Ракитин подсел ближе, когда остальные увлеклись своими беседами. Боярин покрутил в руках кружку, словно подбирая слова.

— Помнишь наш первый разговор? — негромко спросил он. — Когда я рассказывал о дедовских байках про времена Империи?

Я кивнул. Конечно, помнил — тогда Руслан говорил о правителях-воинах, которые сами вели людей в бой.

— Думал, таких больше не бывает, — продолжил боярин. — А потом встретил тебя. И понял — бывают. Присяга, которую я принёс… Это не просто формальность была.

Ракитин отпил самогона, поморщился:

— Знаешь, о чём мечтаю? Чтобы ты этих кровопийц из Владимира одолел. Чтобы на троне, наконец, нормальный человек оказался. У которого совесть есть и голова на плечах.

— Вначале их армию разобьём, — уверенно сказал я, — а там возьмёмся за Сабурова.

— С таким войском точно разобьём, — согласился боярин. — Слыхал я, как артиллеристы на учениях отработали!.. Это уже не ополчение — армия. Небольшая, но настоящая.

Он помолчал, затем добавил:

— Дед мой говорил: «Империя пала не от врагов внешних, а от того, что дворяне в Смутное время передрались между собой. Не смогли возвести на престол императора — каждый себя достойнейшим считал, личные амбиции выше общего блага ставил».

— Склочность и жадность губят любое государство, — согласился я.

— Да! А ты не такой, как они! — в голосе Руслана звучал хмель. — Ты за одним столом с нами сидишь, из одного кувшина пьёшь.

— Потому что один человек — это не государство, даже если он архимагистр, — ответил я. — Государство — это община, где важен каждый. Я не смогу сам пахать поля, ковать мечи, лечить раненых и стоять на стенах одновременно. Власть без народа бессмысленна. Мы все нужны друг другу. «Мы все связаны», — с лёгкой тоской я повторил слова матери.

— Вот! — Ракитин ткнул в меня пальцем. — Вот за это и присягнул. Другой бы сказал: «Я вас защищаю, я вам милость оказываю». А ты признаёшь, что нуждаешься в нас так же, как мы в тебе.

Мы помолчали, глядя на собравшихся. Ярослава что-то доказывала Коршунову, размахивая руками. Матвей тихо разговаривал с Крыловом — два молчуна нашли общий язык. Захар подливал всем самогон с невозмутимым видом дворецкого, разливающего коллекционное марочное вино.

— Сабуров не дурак, — внезапно сказал Ракитин. — Он понимает, что проигрывает не тебе — времени. Старый мир уходит. Мир выродившейся знати, которая правит по праву крови, но забыла о долге перед народом. Где беспринципный интриган живёт лучше честного воина. Ты же напоминаешь, что власть — это долг, а не привилегия. И князь будет драться до последнего, потому что в новом мире ему места нет.

— Место найдётся тем, кто разделяет мои принципы, — согласился я. — Но Сабуров слишком привык к старым порядкам. Таких придётся убирать — не из жестокости, а из необходимости.

Боярин кивнул:

— Старая знать этого не поймёт — для них любое изменение равно поражению.

— Пусть. Главное — защитить тех, кто здесь, и построить что-то стоящее.

Руслан поднял кружку:

— За перемены, — молодой боярин поднял кружку. — Чтобы после завтра мир стал чуть лучше, чем был вчера

Мы молча чокнулись. Два воина, связанные присягой и общей мечтой о лучшем мире

Я откинулся на спинку стула, наблюдая. Началось всё с попытки выжить в чужом мире. Стать сильным, чтобы не дать себя убить. А превратилось… во что-то большее.

Император не должен привязываться — это делает уязвимым. Но человек во мне уже привязался. К этим людям, к их мечтам, к их вере в лучшее будущее. Я верю, что в этом и есть моя настоящая сила. Не в магии, не в боевом опыте прошлой жизни, а в том, что вокруг меня собрались те, ради кого стоит сражаться.

Завтра будет битва. Кто-то из сидящих за этим столом может не вернуться. Но сегодня, сейчас, в этот момент перед бурей, мы — семья. Странная, разношёрстная, собранная судьбой, но семья.

Посиделки продолжались до раннего утра.

В какой-то момент я ощутил лёгкое прикосновение к плечу. Коршунов наклонился, его дыхание обожгло ухо:

— Армия Владимира выдвинулась. Разведка только что доложила.

Я замер, не отрывая взгляда от собравшихся. Смех Ярославы, улыбка Полины, воодушевлённые лица — всё это вдруг стало пронзительно хрупким.

Значит, завтра наступило раньше, чем я думал.