Император Пограничья 11

Глава 15

Я опустился на корточки и протиснулся в узкий лаз. Каменные стены источали холод и затхлость веков. Ступеньки вели вниз по крутой спирали. На третьей ступеньке нога соскользнула — камень крошился от времени. Пришлось опереться ладонью о стену, чтобы не упасть. Под пальцами ощущались выбитые руны защиты, теперь едва различимые.

Спустившись на пяток метров, я оказался в небольшом помещении — последнем убежище на случай прорыва врагов в покои императорской семьи.

У стены стоял истлевший письменный стол из морёного дуба. Я помнил его крепким и массивным, теперь же он сгнил в труху. Здесь я скрывался от придворной суеты, когда нужно было подумать в тишине. Сюда же приводил Астрид — играли в «не шуми, чтоб не нашли вельможи». Она пряталась под столом, закрывая рот ладошкой, чтобы не хихикать, пока я изображал грозных придворных, ищущих принцессу для скучных уроков этикета.

На обломках столешницы лежали три предмета, покрытые вековой пылью. Я осторожно взял первый — потемневший от времени мой императорский перстень. Протёр его рукавом, и под слоем грязи проступил знакомый узор. Внутри ободка всё ещё читались выгравированные имена: «Хильда» и «Астрид».

Горло сдавило. Я погладил холодный металл большим пальцем, и накатили воспоминания. Синеус подарил мне это кольцо после рождения дочери. Младший брат тогда сиял от радости, держа племянницу на руках: «Теперь у тебя есть наследница, братец! Пусть это кольцо напоминает — ты больше не просто воин. Ты отец». Я надел перстень на палец. Он оказался велик — тело Платонова, даже закалённое испытаниями прошедших месяцев, всё ещё было более худым, чем моё прежнее.

Рядом лежал клинок в истлевших ножнах. Я взял его, и даже сквозь прогнившую кожу почувствовал знакомый холод. «Фимбулвинтер» — Великая Зима, предвестник Рагнарёка. Реликтовое Ледяное серебро, добытое в рудниках возле моего родного поселения в Рослагене. Стоило мне коснуться ножен, как они буквально рассыпались в пыль. А вот лезвие клинка оставалось острым, будто время не властно над ним. На гарде всё ещё виднелись руны моего отца.

С этим мечом я построил империю. Им сразил ярла Эйрика Кровавого под стенами Упсалы. Им пробил путь через орду Алчущих при осаде Ладоги. После смерти отца клинок перешёл ко мне. Трувор, будучи старшим сыном, мог забрать его себе, но отказался. Книги всегда влекли его больше оружия.

Третьим предметом оказался кожаный том — дневник Астрид. Заклинания консервации сохранили его почти нетронутым. Я открыл первую страницу. Футарк — древнескандинавское письмо. Астрид выучила его в семь лет, гордо заявив, что теперь может читать «как настоящая дочь конунга».

Первые страницы — детские записи. «Сегодня папа научил меня держать меч. Руки болят, но я не плакала». «Мама спела песню о драконах. Когда вырасту, приручу дракона и полечу за море». «Дядя Синеус подарил куклу-воина. Назвала её Сигрид Непобедимая».

Страницы юности. «Отец всё чаще уходит в походы. Алчущие наступают с севера. Мама плачет по ночам, думает, я не слышу». «Научилась использовать ледяную магию. Дядя Трувор говорит, у меня талант. Только смотрит странно, как доктор на больного».

Я перелистывал дальше, пока не дошёл до записи, датированной днём моей смерти. Рука дрогнула. Начал читать, и реальность поплыла. Видение накатило, как морская волна, утягивая в пучину прошлого…

Я стою в личных покоях в ожидании брата. Слуги уже доложили о его возвращении. Запах восковых свечей забивает обоняние, холод каменного пола под сапогами, шершавая грубая ткань на плечах. Слышу, как потрескивают поленья в камине. Зима выдалась суровой, даже толстые стены дворца не спасают от холода.

Тяжёлые двери распахиваются, и в зал входит Синеус, пропавший на три месяца в походе против Алчущих. Сердце радостно сжимается при виде него, но что-то заставляет меня присмотреться внимательнее. Даже в покоях мой младший брат не снял перчатки, высокие сапоги и глухой плащ с капюшоном, закрывающий шею. И всё же видно, что он похудел — доспех висит мешковато, а лицо осунулось так, что скулы выступают острыми углами. Глаза запали, под ними залегли тёмные круги усталости.

— Братец, — говорю я, делая шаг навстречу и раскрывая объятия. — Как же долго от тебя не было вестей. Я уже начал беспокоиться.

— Беспокоиться, — повторяет Синеус, останавливаясь в трёх шагах от меня. Не подходит для объятий, что странно — обычно он первым бросается обниматься после долгой разлуки. — Прости, что заставил волноваться. Дороги завалило снегом, не хотел рисковать гонцами.

— Ты выглядишь измождённым. Садись, я прикажу принести вина и горячей еды. Расскажешь, как прошла зачистка.

— Зачистка прошла… успешно, — он медленно и неловко опускается в кресло у камина. — Гнездо у Пскова уничтожено полностью.

— А твои люди? Ты увёл три сотни воинов. Каковы потери?

— Потери… приемлемые, — уклончиво отвечает Синеус, глядя в огонь. — Война требует жертв, ты же знаешь.

Это не похоже на него. Синеус всегда тяжело переживал гибель своих воинов, мог часами рассказывать о каждом павшем, вспоминать их имена и подвиги.

— Что случилось там, брат? Ты словно сам не свой.

— Я многое понял в тех катакомбах, когда Алчущие навалились на нас со всех сторон, — он поворачивается ко мне, и на мгновение мне кажется, что в глубине его зелёных глаз мелькает тень, но свет камина играет странные шутки с разумом, и я отбрасываю наваждение. — Понял, что мы ведём эту войну неправильно. Всё это время мы шли не тем путём.

— О чём ты говоришь?

— Неважно, — Синеус делает несколько шагов к окну, но останавливается на полпути, развернувшись ко мне. — Просто усталость. Мне нужно отдохнуть, прийти в себя.

Встревоженный его словами, я сам приближаюсь и спрашиваю:

— Нет, правда, что случилось? Я же вижу, на тебе лица нет. Большие потери? Кто? Ярополк? Ивар?..

— Мои люди умирали один за другим… — безучастно шепчет брат, его губы дрожат.

Стремительные шаги за спиной — лёгкие, знакомые. В зал входит Астрид, и лицо её сияет от радости. Девятнадцать лет, копия своей матери — золотистые волосы, высокие скулы, упрямый подбородок. На безымянном пальце блестит обручальное кольцо — три месяца назад выдал её за князя Мстислава Тверского, надёжного воина и верного вассала.

Синеус делает шаг ко мне и протягивает правую руку для рукопожатия — древний воинский жест примирения и доверия. Рефлекторно протягиваю свою в ответ, поворачиваясь лицом к дочери на её оклик.

— Отец! Дядя! — она направляется к нам, не замечая напряжения. — Я была счастлива узнать, что ты жив и здоров!

Наши ладони встречаются, и в этот момент интуиция, спасавшая меня в сотнях битв, взрывается набатом.

Но слишком поздно.

Левая рука Синеуса молниеносно набрасывает тонкую цепочку на моё запястье — аркалий! Магия гаснет, словно захлопнулась дверь в пустоту. Одновременно костяной кинжал — не металл, потому и не почувствовал магией — входит под лопатку. Лезвие умело находит себе путь между рёбер, пробивает лёгкое, надрезает сердце. Боль обжигает, забирая возможность дышать.

Но я ещё жив. Разворачиваюсь, используя инерцию движения, и Фимбулвинтер сам выскальзывает из ножен, повинуясь последнему приказу умирающего воина. Древнее лезвие рассекает воздух и отрубает руку брата по локоть. Лишь на два пальца не достаёт до шеи.

Движения заторможены, в них больше нет грации умелого воина.

Синеус не кричит от боли — смеётся. И в этом смехе нет ничего человеческого. Я наконец-то вижу, во что превратился мой брат.

Кожа на его лице начинает трескаться, как старая краска, и из трещин вырывается мрак. Глаза, прежде яркие, как весенняя листва, подёрнуты чёрной плёнкой. Кожа становится бумажно-белой, на шее и груди проступают тёмные вены, извивающиеся подобно корням. Щупальца прорываются сквозь одежду на груди и плечах. Отрубленная рука не кровоточит — из культи уже тянутся новые отростки.

Химера… Мой брат стал Химерой — смесью человека и Алчущего.

— Почему? — хриплю я, отшатываясь.

— Потому что я устал проигрывать, — его голос становится двойным, человеческим и чем-то чужеродным одновременно. — Устал хоронить друзей. Устал бояться. Теперь я не знаю страха, брат. Не знаю боли. Не знаю сомнений.

В груди булькает — лёгкие наполняются кровью. Но Астрид… должен защитить её. Рыча и выплёвывая кровь, срываю аркалий. Последние крупицы магии отликаются на отчаянный призыв. И металл в зале повинуется — канделябры срываются со стен, цепи люстры рвутся, доспехи в нишах оживают. Всё это обрушивается на Химеру, пробивает, опутывает, сковывает.

Синеус рвёт металл голыми руками, его новая сила чудовищна. Но дочь успевает добраться до меня и подхватить Фимбулвинтер из моих слабеющих пальцев. Клинок вспыхивает в её руках — морозная магия рода пробуждает древнюю силу оружия. Вспышки света. Треск льда.

Я падаю на спину.

Звуки битвы доносятся как через толщу воды. На шум бегут стражники — слышу топот ног, крики. Через миг вижу склонившееся надо мной лицо дочери, её губы шевелятся, но я не слышу слов. Слёзы на её щеках блестят как бриллианты. За ней маячит бледное лицо Аларика.

— Ас…трид… — выдыхаю я, пытаясь коснуться её щеки, но тело мне не подчиняется.

Последнее, что вижу — золотые волосы дочки, разметавшиеся как солнечные лучи.

Тьма смыкается.

Видение отпустило меня, выбросив обратно в полутёмный тайник. Я сидел на корточках, прижимая дневник к груди, и дышал так тяжело, будто пробежал десять вёрст. Костяной кинжал всё ещё ощущался между рёбер — призрачная боль от раны, полученной тысячу лет назад.

Меня убил не враг, которого я никогда не подпустил бы на дистанцию удара. Не наёмный убийца, не предводитель Алчущих. Собственный брат. Синеус, с которым мы делили последний кусок хлеба в походах, который прикрывал мне спину в сотнях битв. Трагедия предательства в том, что оно никогда не исходит от врагов — те атакуют открыто, их удары можно предвидеть и отразить. Предают только те, кому доверяешь безоговорочно. Те, ради кого готов умереть. Те, кто должен был защищать твою спину, а вместо этого вонзают нож под лопатку.

Я открыл дневник на следующей странице. Почерк Астрид дрожал — она писала это вскоре после моей смерти.

«Отец мёртв, — некоторые руны расплылись, не от времени — от влаги. Она плакала… — Дядя Синеус… он стал чудовищем. Я убила его. Убила дядю, который учил меня держать лук, который подбрасывал меня в воздух, когда мне было пять. Фимбулвинтер откликнулся на мою боль, и лёд… везде был лёд. От него остались только осколки. Дядя Трувор исчез той же ночью. Стража обыскала весь дворец, но нашли только его разгромленную лабораторию — перевёрнутые столы, разбитые склянки, кровь на полу. Его самого нет. Живого или мёртвого — просто исчез. Думаю, Синеус убил его и спрятал тело. Или превратил в такое же чудовище, как сам. О боги, почему? Почему наша семья должна была закончиться так?..»

Следующая запись, через неделю:

«Отец, сегодня утром я зашла в оружейную и увидела твою тренировочную глефу. Ту, с зарубками на древке — по одной за каждый мой урок. Первая появилась, когда мне было семь и я едва могла её поднять. Последняя — за неделю до твоей смерти, когда я наконец смогла продержаться против тебя целую минуту. Ты улыбнулся и сказал: „Теперь я могу умереть спокойно“. Я рассмеялась тогда. Если бы знала… Если бы знала, что это последний урок, я бы дралась хуже, лишь бы он никогда не заканчивался».

Ещё одна запись, через десять дней:

«Отец, вчера повариха подала твой любимый рыбный пирог. Я откусила кусок и расплакалась прямо за столом. Помнишь, как мы воровали их с кухни по ночам? Ты — император огромной державы — крался как мальчишка, а я хихикала тебе в плечо. Мама ругалась утром, что мы перебиваем аппетит, а ты подмигивал мне за её спиной. Теперь я сижу одна за огромным столом, и этот проклятый пирог — просто тесто и рыба. В нём больше нет вкуса тайны и смеха. Мстислав пытается поддержать меня, но что он может понять? Он потерял тестя, а я — целый мир».

И ещё:

«Тридцатый день без тебя. Вчера Аларик принёс Фимбулвинтер. Я не прикасалась к нему с того дня. На рукояти остался след твоей ладони, вытертый в коже за годы. Я обхватила её своими пальцами — они легли точно в твой след. И я поняла — вот оно, моё наследство. Не корона, не трон. А эта выемка на рукояти. Место, где твоя рука держала меч, защищая нас всех. Теперь моя очередь. Только моя ладонь такая маленькая по сравнению с твоей. Справлюсь ли я, папа? Ты бы сказал „справишься“, правда? Ты всегда так говорил…»

Текст перед глазами расплывался, теряя чёткость.

«Отец, сегодня утром я надела твою старую рубаху. Она всё ещё пахнет тобой — кожей, сталью и той странной травяной мазью, которой ты натирал шрамы. Завернулась в неё и легла на твою постель. Представила, что ты просто ушёл на войну и скоро вернёшься. Что откроется дверь, и ты войдёшь, усталый, но живой. Скажешь: „Астрид, солнышко, почему не спишь?“ А я отвечу… Но дверь не открывается. И больше никогда не откроется. Знаю, что я должна быть сильной. Но как, если внутри всё кричит?»

По щекам текли слёзы. Я не плакал со дня смерти Хильды, считал, что воину не пристало показывать слабость. Но сейчас, читая искренние слова дочери спустя столько веков, не мог сдержаться. Она любила меня. Помнила. Продолжила моё дело.

Записи следующих месяцев рассказывали о борьбе за власть. Многие князья отказывались признавать девятнадцатилетнюю девушку императрицей. Но Астрид оказалась достойной дочерью своего отца — железной волей и военной хитростью она заставила их преклонить колени. К концу года она взошла на престол как королева объединённой Руси.

«Мы продолжаем зачищать остатки Бездушных. Без их предводителей — того, кто стоял за ними и направлял — они становятся просто дикими зверями. Опасными, но предсказуемыми. Твоя держава будет жить в веках, отец. Я позабочусь об этом».

Эту запись она сделала уже зрелой женщиной с собственными детьми:

«Отец, знаешь, что самое страшное? Я начинаю забывать твой голос. Вчера пыталась вспомнить, как ты пел мне колыбельную про северного волка, и не смогла. Помню слова, помню мелодию, но твой голос… он ускользает. Я боюсь, что однажды забуду и твоё лицо. Что останутся только портреты — красивые, величественные и совершенно не похожие на тебя, когда ты смеялся над моими волосами, торчащими в разные стороны после сна».

Однако дальше тон записей менялся. Проходили годы, и оптимизм сменялся горечью:

«Над нами словно довлеет злой рок. Угроза Бездушных отступила, но прежние союзники теперь смотрят друг на друга волками. Князь Смоленский отказался платить налоги, заявив, что сам способен защищать свои земли. Псковский боярин поднял мятеж. Вчера получила известие о стычке на границе Муромского и Рязанского княжеств — погибло сорок человек из-за спора о праве на лесную делянку. Сорок человек, отец! Мы теряли меньше в битвах с отрядами Алчущих. Теперь, когда внешний враг отступил, мы грызёмся между собой как голодные псы».

Ещё одна запись:

«Удалось погасить очередной конфликт между князьями, но я вижу — это временное затишье. Пока я жива и сильна, они подчиняются. Но что будет после? Я пытаюсь воспитать достойного преемника, но в них нет твоего величия, отец. Они мелочны, завистливы, думают о власти, а не о долге».

Последняя запись, сделанная дрожащей рукой старухи:

'Силы покидают меня. Вчера не смогла встать с постели без помощи служанки. Смерть близка, чувствую её дыхание. Я сделала всё, что могла — укрепила границы, построила новые крепости, записала законы, обучила магов. Империя крепка… пока. Но я вижу трещины. Вижу алчные взгляды князей. Вижу, как они ждут моей смерти, чтобы растащить державу по кускам. Завещаю трон Святославу — он наименьшее зло из возможных.

Прости, отец, я не смогла найти достойного продолжателя твоего дела. Молюсь только об одном — чтобы твой труд не оказался напрасным. Глупая надежда умирающей старухи, но это всё, что я могу оставить будущему'.

Стоя в полутёмном тайнике, я не мог сдвинуться с места. Слова Астрид жгли изнутри сильнее, чем костяной кинжал Синеуса. Она винила себя за каждую язву на теле империи, за каждый конфликт между князьями, который не смогла предотвратить. Моя девочка несла на плечах непосильную ношу, а меня не было рядом, что помочь ей советом, направить её, подсказать… Она сделала всё возможное — укрепляла границы, гасила мятежи, пыталась найти достойного наследника. Моя дочь столкнулась с тем, к чему я её не готовил — как править, когда все близкие мертвы, а вокруг только те, кто ждёт твоей слабости?..

Я провёл ладонью по лицу, стирая остатки слёз. Странное чувство — узнать о целой жизни ребёнка, прожитой после твоей смерти. Узнать, что она стала сильной правительницей, продолжила борьбу с Бездушными, пыталась сохранить единство державы. Но также узнать о её одиночестве — как она плакала над моей рубахой, как забывала мой голос, как ела рыбный пирог и вспоминала наши ночные вылазки на кухню.

Астрид писала о довлеющем злом роке. Она была права — проклятие нашего рода в том, что мы слишком хорошо умеем сражаться с внешними врагами и совершенно не готовы к предательству. Синеус ударил в спину. Князья после смерти Астрид упорно подтачивали империю изнутри, пока в 1613 году та окончательно не раскололась на княжества. История повторяется с жестокой иронией. Теперь, тысячу лет спустя, я снова собираю раздробленные земли, снова борюсь с Бездушными.

Но есть и различие. В прошлой жизни у меня были братья по крови, один из которых предал меня. Теперь у меня есть люди, которые выбрали встать рядом не из-за родства, а по собственной воле. Полина — графиня, которая могла остаться в безопасности крупного города, но выбрала Пограничье. Василиса — княжна Голицына, нашедшая в Угрюме настоящий дом. Ярослава — княжна-изгнанница, связавшая свою судьбу с моей. Борис и Гаврила — охотники, ставшие моими первыми дружинниками. Отец Макарий — бывший Стрелец, нашедший новую цель в заботе о душах наших жителей. Арсеньев и Зарецкий — учёные, поверившие в безумную идею создания новой Академии. Крестовский, которому Пограничье дало второй шанс на жизнь… Может, в этом и есть урок — не кровь делает семью, а выбор стоять друг за друга.

Астрид молилась, чтобы мой труд не оказался напрасным. Называла это глупой надеждой умирающей старухи. Нет, дочь моя, не глупая. Пророческая. Не знаю, по какой прихоти судьбы или Всеотца, но я здесь, и у меня есть второй шанс. Не повторить прежние ошибки. Создать не просто империю, а систему, которая переживёт любого правителя. Воспитать не одного наследника, а целое поколение лидеров.

Дочь писала, что без предводителя Бездушные стали просто дикими зверями. Однако я знаю — где-то там, в далёких землях, всё ещё таится источник заразы. То, что превратило Синеуса в Химеру. То, что стояло за ордами Алчущих. Оно ждёт. Готовится. И когда-нибудь вернётся. Но теперь я тоже готов.

Я закрыл дневник и поднялся. Забрал все три находки — перстень на палец, Фимбулвинтер на пояс, дневник за пазуху. Они принадлежали мне по праву крови и памяти.

Трувор был прав в одном — отец действительно погиб глупцом, спасая горстку крестьян. Но в этой «глупости» была вся суть нашего рода. Мы защищаем не потому, что это выгодно или разумно. Мы защищаем, потому что не можем иначе. И пусть это однажды нас убьёт — как убило отца, как убило меня — но это же делает нас людьми, а не чудовищами.

Я выбрался из тайника на поверхность, унося с собой не просто вещи, а целую жизнь, прожитую без меня. Целую империю, построенную и потерянную. Все надежды и разочарования моей дочери. Теперь это часть меня. И я использую эти уроки, чтобы не повторить прежних ошибок.

Солнце уже клонилось к закату, окрашивая руины в золотистые тона. Я бродил среди обломков, сам не понимая, что ищу. Ноги сами несли меня от одного фундамента к другому, будто пытаясь восстановить план дворца.

И вдруг земля под ногами откликнулась. Не дрогнула физически — откликнулась на мою магию, словно узнала. Я остановился и прислушался внутренним чутьём. Глубоко внизу, на глубине нескольких метров, моя магия земли почувствовала металл. Серебро. Старое, потускневшее от времени, но всё ещё хранящее отпечаток знакомой энергии.

Опустившись на колени, приложил ладонь к траве. Закрыл глаза, позволяя магии проникнуть сквозь слои почвы и камня. Там, в глубине — каменный саркофаг. А внутри, на груди того, кто покоится в нём, лежит серебряная фибула. Я чувствовал каждую линию узора — ворон, расправивший крылья над копьём. Фамильная брошь правителей моего рода.

Это была могила Астрид. Земля сама привела меня к ней, откликнувшись на зов отца, ищущего дочь спустя тысячу лет. Простое захоронение, без памятников и мавзолеев — только камень, земля и фамильный знак, который она носила при жизни и унесла с собой в смерть.

Я положил обе ладони на землю, словно обнимая то, что не мог обнять:

— Астрид… это я. Не знаю, как это возможно, но я здесь. Читал твой дневник. Все твои записи.

Пришлось сделать паузу, сглотнуть ком в горле.

— Прости, что оставил тебя одну со всем этим кошмаром. Девятнадцать лет… — я покачал головой, чувствуя, как сжимается сердце. — Какой же ты была ещё девочкой. А пришлось стать императрицей, воином, судьёй.

Провёл ладонью по каменной плите, словно гладил по волосам.

— Ты справилась лучше, чем я мог надеяться. Лучше, чем справился бы я в твоём возрасте. Ты пишешь, что не смогла сохранить империю, но это неправда, солнышко. Ты сохранила главное — людей. Дала им время жить без страха перед Алчущими. Вырастить детей. Построить дома. Это важнее любых границ на карте. Твой труд не был напрасен.

Голос окреп, в нём появилась сталь.

— Я закончу то, что мы начали. Соберу земли воедино. Разберусь с угрозой Бездушных раз и навсегда. И солнце вновь воссияет над этим миром, избавив его от предательства, ненависти и страха. Это моё обещание тебе. Спи спокойно, моя девочка.

Я поднялся, в последний раз погладив землю над могилой. Никто не потревожит твой покой, Астрид. Ты заслужила его после всех битв и потерь.

— На Софийскую площадь, к вертолётной площадке, — сказал я через минуту, садясь в машину.

— Так это вы днём прилетели⁈ — встрепенулся водитель.

Вместо ответа я бросил:

— Поспеши. Оплачу по двойному тарифу.

— Как скажете, барин.

Машина тронулась, возвращаясь в город. Через двадцать минут мы подъехали к огороженной территории с посадочной площадкой. Мой вертолёт стоял в центре — Искандер Галиев уже прогревал двигатели, заметив наше приближение. В кабине меня дожидались встревоженные Гаврила, Евсей, Михаил и Ярослав. Ещё бы, пропал из-под бдительного ока охраны считай на целый день.

— Куда лететь? — спросил пилот, перекрикивая шум двигателей.

— В Смоленск.

Меня ждало интервью с Мариной Сорокиной. А после него — долгий путь к объединению раздробленной страны. Путь, который я начал тысячу лет назад и закончу в этой жизни.