Хозяйка маленького счастья, или Любимая для охотника

Глава 31

Солнце уже клонилось к вершинам деревьев, отбрасывая длинные, расплывчатые тени, когда к калитке, слегка пошатываясь от усталости, подошла Карина. В руках она с трудом тащила увесистую холщовую сумку, оттягивавшую её плечо.

— Ох, и намаялась я сегодня… — ее голос прозвучал хрипло, но без привычного ворчания с ноткой удовлетворения. С громким стуком она водрузила свою ношу на грубую деревянную скамью у крыльца. — Всё, что заказывали, купила. Мука, сахар… Всё самое дешёвое, как просили. — Она с наслаждением размяла затекшую шею и окинула двор оценивающим взглядом хозяина, вернувшегося из долгой отлучки. — А соседка наша, Тамара, не появлялась? Не заходила?

Этот вопрос она бросила Сене, который, заслышав ее шаги, застыл на пороге дома в немой, напряженной позе сторожа.

— Нет, — буркнул мальчик, тщетно пытаясь заглянуть вглубь сумки в поисках обещанных ботинок. — Еще не приходила.

Карина, сомкнув веки, глубоко втянула носом воздух. Из открытой двери дома плыл тот самый, уже знакомый и дурманящий, сладкий аромат свежей выпечки — ванили, растопленного масла и карамелизированной корочки. Пока она тряслась в телеге по пыльной дороге, в ее голове рождались и крепли честолюбивые планы. Она прикидывала и перебирала в уме цифры. Если каждый день эта стряпня будет приносить хотя бы десяток-другой монет чистой прибыли, поверх денег от продажи яиц… Жить можно будет уже не впроголодь, а с чувством. В ее воображении уже возник образ двух десятков купленных, упитанных, яро несущихся кур, которых она с гордостью будет показывать соседкам.

— Да, я уже всё доделала, — в дверном проеме, заслонив собой солнечный свет, возникла Марина. Она стояла, вытирая руки о передник, и ее лицо, обычно спокойное, выражало легкую озабоченность. — А ты чего так поздно? Мы уж начали волноваться, честное слово.

Карина застыла с приоткрытым ртом, словно язык ее внезапно онемел. Таких слов — не упрека, а участия и заботы — от золовки она не слышала, кажется, никогда. Это было настолько неожиданно, что на мгновение сбило ее с привычной колеи высокомерия и подозрительности.

— Я… — растерянно начала она, оправдываясь перед этим новым, непонятным ей выражением на лице Марины. — По городу немного погуляла… Чай в чайной попила. В лавке у старьевщика поторговаться пришлось, времени много заняло… Потом одежду искала… — Она произнесла это с нехарактерной для себя обстоятельностью, словно отчитываясь, и сама удивилась этому.

Когда последние припасы были убраны, Карина принялась за главное — стала выкладывать на грубый, потертый кухонный стол свертки с обновками.

Первой на свет появилась пара ботинок. Не новые, но крепкие, на целых подошвах, чей-то старательной рукой начищенные до матового блеска.

— О-о-ох, какие славные! — выдохнул Сеня, прижимая обувь к груди так бережно, словно это был заветный клад. Его пальцы с трепетом обвели аккуратные прошитые ранты. — Смотри, Марина, какой я теперь! — не дожидаясь помощи, он лихо зашнуровал ботинки, встал и выпрямился во весь свой невеликий рост, стараясь ступать с важным, громким топотом. — У других пацанов в деревне и в помине нет такой обуви!

Тут из детской комнаты появилась Аля. Она вышла медленно, почти церемонно, и на ее обычно серьезном лице сияла счастливая, застенчивая улыбка.

— А ты посмотри на мое платье, — прошептала она и сделала легкий оборот. Простой сарафан, цвета спелой вишни, был хоть и не нов, но удивительно хорош — без единой заплатки, с ровными швами. Он сидел на девочке ладно, делая ее похожей на спелую ягодку. — Совсем как новое… — добавила она, снова касаясь рукава, словно боясь, что все это чудесное видение вот-вот растает.

— Иди скорее, сорванец, примеряй и свою рубаху с брюками! — всплеснула руками Карина, невольно заражаясь детской радостью. Сеня, не заставив себя ждать, схватил свой сверток и стремглав умчался переодеваться, громко топая новыми подошвами.

Наконец, очередь дошла и до Марины. Она развернула свой сверток. Из ткани выглянуло платье скромного, серо-голубого оттенка, но сшитое из добротной, плотной материи. Оно было простым, без изысков, но чистым, целым и, что было главным, без намёка на ветхость. Для деревенской жизни — более чем достойный наряд. Она удалилась в свою комнатку, чтобы примерить обнову.

Вернувшись в ново-старом платье на кухню, Марина увидела, как Карина примеряет новенький, цветастый платок.

Поблагодарив невестку за покупки, Марина принялась накрывать на стол.

Последние тарелки были убраны со стола, а в горнице уже пахло вечерней прохладой и сном, когда в дверь постучали. Стук был негромким, но настойчивым. На пороге, окутанная вечерними сумерками, стояла Тамара. Ее обычно румяное, добродушное лицо было бледным и встревоженным.

— Добрый вечер, соседушки, — начала она, переступая порог и оглядывая сонную кухню. — Простите, что в такой час. Я не одна, Ванька мой за калиткой остался, стемнело уже, решил проводить… Нам поговорить нужно, — голос ее дрожал, выдавая внутреннее напряжение. Она подошла к столу и тяжело опустилась на скамью.

В горнице воцарилась напряженная тишина. Все понимали — новости плохие.

— Тут такое дело в городе приключилось… — Тамара сжала руки в кулаки, и ее пальцы побелели. — Сегодня на моего Ваньку, едва он на свое место встал, налетели мальчишки-оборванцы, уличные безобразники. Не успел он и рта раскрыть, чтобы гостей зазвать, как эти… эти… — она замолчала, сглатывая комок в горле, и на ее глазах выступили редкие, горькие слезы. — Они словно саранча набросились на лоток! Своими грязными лапищами всё измяли, втоптали в пыль! И мои пирожки не пощадили, и ваши грибочки… Всех их в грязь бросили!

Карина, слушая этот рассказ, застыла как изваяние, ее лицо постепенно теряло краски. Она с утра строила планы, подсчитывала возможную прибыль, а теперь…

— Ванечке ничего не оставалось, как бежать с того места, — всхлипнула Тамара. — К Феде, к брату, ушел. Там они вдвоем распродали то немногое, что у второго сына осталось. Вот… — ее рука, дрожа, высыпала на стол небольшую горсть монет. — Вот вся выручка от вашего печенья.

Медяки с глухим, жалким звоном раскатились по грубой деревянной столешнице. Карина молча пересчитала их. Тридцать пять. Всего тридцать пять.

— Не густо… — прошептала она, и в ее голосе прозвучала такая горечь, что, казалось, воздух стал горчить. Карина с тоской посмотрела на свою пустую сумку и в сторону припрятанных продуктов. Столько денег, потраченных впустую! В уме сами собой возникли расчеты: семь медяков за десяток, сорок порций… Должно было быть двести восемьдесят! А тут — жалкие тридцать пять. Сердце ее сжалось от злой, беспомощной досады.

— Я, как и обещала, — тихо, но твердо сказала Тамара, — если будут убытки, свою долю не возьму. Но, Марина… — ее взгляд стал виноватым, умоляющим. — Сегодня ведь и мои-то пирожки были испорчены. Убыток-то двойной.

Марина молча посмотрела на пригоршню монет, а потом ее взгляд скользнул на край стола, где лежала горка красивых, румяных грибочков, оставленных на завтра. Она вздохнула, коротко и глубоко, словно принимая тяжелое, но единственно верное решение.

— Я поняла, — тихо сказала она. — Поделим эти деньги пополам.

И, не глядя на Карину, она аккуратно разделила монеты на две неравные кучки и восемнадцать из них отодвинула в сторону Тамары.

Карина, наблюдая за этим, едва сдержала рвущийся наружу гнев. В ее глазах вспыхнули злые, обиженные искры.

«Легко ей, благодетельницу строить! — яростно пронеслось в ее голове. — Мои-то деньги, на продукты, на одежду, на ветер пускает!»

— Спасибо тебе, голубушка, — лицо Тамары озарила слабая, но искренняя улыбка облегчения. — Завтра братья будут продавать вместе. Вдвоем-то они постараются, не допустят больше таких безобразий. На двух крепких парней не так-то просто напасть.

— Хорошо, — лишь кивнула Марина, чувствуя на себе тяжелый, осуждающий взгляд невестки. Деваться, и правда, было некуда. Торговать, всё равно нужно.

— Почему ты отдала Тамаре восемнадцать медяков, а не семнадцать? — ее рука жадно потянулась к оставшимся монетам, но Марина была проворнее. Девушка легким движением накрыла медяки ладонью, и в ее глазах, обычно таких спокойных, вспыхнула стальная решимость.

— Карина, чистую прибыль делим пополам. Мне нужны деньги, я скоро замуж выхожу, а из приданного дырка от бублика! Восемь монет мне, а семь тебе на продукты. Справедливо.

— Что? — Карина возмущённо смотрела на оставленные деньги. — Да как ты смеешь распоряжаться⁈ Я Виктору пожалуюсь! Без него я глава семьи! И уж на простынки да подушки найдём тебе денег. Отдавай медяки!

— Карина, не спорю, ты в доме старшая. Но рецепт-то мой, — Марина сделала акцент на этом слове. — И руки, которые это печенье пекут, — тоже мои. Если ты не пойдешь на уступки, то мы все очень быстро останемся без этого заработка. Бесплатно я горбатиться не намерена. И так с утра до ночи: и огород, и дом, и готовка, и в лес за хворостом… Хочешь, я завтра же сложу с себя все обязанности? Будем есть твою подгорелую кашу. Дешево и, как ты любишь говорить, сердито.

— Ах, так⁈ — Карина вспыхнула, ее глаза метали молнии. — Хорошо! Ладно! Пусть будет по-твоему, половина! — она с силой выхватила из-под Марининой ладони семь монет и сгребла их в кулак. — Но с этого дня все продукты для этой стряпни покупаешь ты! — она ядовито ткнула пальцем в сторону кармана Марины. — Вот из своей драгоценной половины! А я… я буду копить на новых кур, на молодых несушек! Ибо ты выйдешь замуж, уедешь, а мы тут останемся у разбитого корыта! И придётся нам снова на одних яйцах да на щавеле сидеть!

— Ты про засеянное поле и огород забыла, невестка, — тихо, но отчётливо парировала Марина. — С голоду не умрете. Овощей и зелени будет вдоволь.

— Замуж захотела, привередница⁈ — Карина дернулась, словно ее хлестнули по щеке. Она, не сказав больше ни слова, развернулась и с грохотом захлопнула за собой дверь в свою комнату, так что перегородка задрожала.

В наступившей тишине из детской комнаты робко выглянула Аля. Ее глаза были полны тревоги.

— Мариночка, зачем ты ее снова рассердила? — прошептала девочка. — Она же только-только стала добрее… Теперь опять будет на всех кричать…

Марина тяжело вздохнула, подошла к сестре и нежно погладила ее по волосам.

— Ничего, родная, все образуется, — сказала она, и в ее голосе вновь зазвучала усталая мягкость. — Иди спать. Завтра рано вставать.