Хозяин Амура

Глава 6

Глава 6

Стук копыт становился все отчетливее, и вскоре из-за поворота показался головной дозор — трое всадников в до боли знакомых синих халатах. Они ехали беспечно, растянувшись по дороге, уверенные в своем полном господстве на этой земле. За ними, поднимая тучу пыли, двигался основной отряд. Присмотревшись, я заметил, что конных хунхузов человек сорок, не больше. Видимо, остальным не хватило лошадей для погони.

Они въехали в лощину. Мои люди дисциплинированно ждали сигнала. Прекрасная маскировка делала свое дело: хунхузы и не догадывались о засаде. Лишь высокие, густые стебли гаоляна по обе стороны дороги, казалось, лениво качались на ветру. Я ждал, давая им втянуться поглубже, в самое сердце заботливо приготовленной западни. Когда последний всадник миновал позицию Левицкого, мой крик разорвал тишину.

— Огонь!

И лощина взорвалась грохотом. Короткий, как удар топора, слитный залп ударил по колонне. Свинцовый ливень буквально смел хунхузов с седел. Лошади дико заржали, вставая на дыбы, сбрасывая раненых и мертвых. Отстрелявшись из ружей, мы взялись за револьверы. Передние ряды смешались с задними, превратившись в воющую, мечущуюся кашу из тел, конского храпа и предсмертных криков.

Частый огонь из револьверов, прицельный и хладнокровный, довершил разгром. Не больше пятнадцати хунхузов, уцелевших в этой мясорубке, сумели развернуть своих обезумевших коней и, не пытаясь отстреливаться, в панике хлестали их нагайками, уносясь туда, откуда пришли.

Преследовать их я не стал. Ловушка захлопнулась идеально, и искушать судьбу, бросаясь в погоню по неизвестной местности, было бы несусветною глупостью.

Бой длился не больше минуты.

Потерь с нашей стороны не было — лишь один из каторжан получил легкую царапину в плечо.

— Прикончить раненых, — бросил я коротко. — Оружие, порох, лошадей — собрать!

Мы вышли из укрытий и методично начали добивать раненых и еще живых, кого-то придавила лошадь, кто-то неудачно выпал из седла, а кого-то выбила пуля. Вот уж кого было жалко, так это коней.

Мы быстро собрали трофеи — занятие, всегда веселящее кровь воинов. Особенно радовался Парамон, подбирая брошенный кем-то почти новый штуцер. Один из убитых хунхузов был совсем еще мальчишкой, лет шестнадцати. Старый казак, перевернув его тело сапогом, лишь сплюнул в сторону.

— И этого черти в пекло утащили… — проворчал он. — Совсем щеглов набирать стали.

На нашу долю досталось пяток целых коней — не самой лучшей стати, но вполне пригодных под седло, дюжина исправных фитильных ружей, порох и пули. Негусто, но в нашем положении — и то хлеб. А самое главное — теперь безбоязненно можно было двигаться дальше. Вряд ли какая-нибудь мразь посмеет нас теперь потревожить.

Эйфории от легкой победы не было — скорее, осталось мрачное чувство исполненного долга, как у волков, задравших наглую собаку, что забрела на их территорию. Мы ехали по той же плодородной долине, и мирный, почти идиллический пейзаж теперь, после въевшегося в ноздри запаха крови и пороха, казался чуждым, почти нереальным.

По обе стороны дороги трудолюбивые маньчжуры и китайцы убирали урожай. Их терпеливый, вековой труд был виден во всем: в аккуратных крестах сложенной чумизы, в золотых горах кукурузы у каждой фанзы, в том, как сытые быки без понукания тащили по полю легкие санки, груженые урожаем. Но на лицах этих людей не было радости хозяина, собирающего плоды своих трудов. Был лишь страх и покорность судьбе.

— Посмотри на них, Владимир, — сказал я тихо, обращаясь к Левицкому, который ехал рядом. — Какой честный, порядочный народ. Вспомни, как благородно сказал умирающий хозяин той фанзы, где мы приняли бой: «Я исполнил долг гостеприимства». Признаюсь тебе, я раньше думал, что китайцы — все как один лживые, изворотливые твари. Но нет. У них тоже есть благородство! И ни один из них не ест даром хлеб, каждый гнет спину от зари до зари. А любой башибузук, любой вшивый бандит делает с ними что хочет.

Левицкий молча кивнул. Мы как раз проезжали по местности, где следы этого насилия виднелись повсюду: брошенные, почерневшие от дождей фанзы, целые деревни, от которых остались лишь заросшие бурьяном остовы.

— Шайка в сорок сабель, которую мы только что раскидали, — продолжал я размышлять вслух, — держала в ужасе всю эту долину. Всю! Сотни, тысячи душ. Одной роты наших стрелков хватило бы, чтобы очистить этот край от Силинцзы до самого Желтого моря. А так здесь на сотни верст царит закон сильного. Несчастные местные жители: китайцы, эвенки, нанайцы, маньчжуры — рабы китайских ростовщиков, таких как Тулишен, и их хунхузов, выбиваются из сил, как волы, таща на себе все хозяйство этого края. А их за это бьют, грабят и вешают. И они отвечают на все детской незлобивостью и беспредельным терпением.

Победа в засаде вдруг показалась мелкой и незначительной. Уничтожение одного отряда было сродни прополке одного сорняка на поле, сплошь заросшем чертополохом. На его месте немедленно вырастет другой, такой же, а то и злее. Корень зла был не в самих хунхузах — нет, он заключался в безвластии. В пустоте, которую немедленно заполняет право сильного.

Увы, даже если я найду Тулишэня и убью его, даже если привезу сюда сотню бойцов, это ничего не изменит. Без закона, без порядка, без прочной экономической базы любая сила здесь со временем вырождается в еще одну банду. В еще одних хунхузов.

А ведь здесь при правильном подходе действительно можно устроить рай на земле. Свое маленькое, но правильное государство, основанное не на страхе, а на силе и справедливости. Государство, способное себя защитить. Эх, мечты, мечты…

Через несколько дней пути по плодородной, но полной скрытой угрозы долине мы наконец добрались до Цицикара. Город показался на горизонте внезапно — сначала невысокая, но длинная каменная стена, затем изогнутые крыши пагод и храмов, вырисовывающиеся на фоне бледного неба.

Рисковать и соваться за стены, в лабиринт незнакомых улиц, где гарнизон цинских солдат мог бы прихлопнуть наш маленький отряд, как муху, я не стал. Мы разбили лагерь в торговом предместье — огромном, шумном и грязном поселении, которое плотным, хаотичным ковром из фанз, складов и постоялых дворов примыкало к основной крепости.

Оставив людей и лошадей под присмотром Парамона, мы втроем: я, Левицкий и Сяо Ма — отправились на разведку. После недель, проведенных в дикой тайге, этот город ошеломлял.

С западной стороны он был открыт реке Наньцзишань, широкой и полноводной. У берега теснились десятки плоскодонных джонок; носильщики, голые до пояса, надрывно крича, таскали по шатким сходням мешки и тюки. Дальше виднелись крыши гигантских каменных складов, окруженных высокими заборами — очевидно, перевалочный пункт для караванов, шедших из Кяхты в Пекин. Воздух был пропитан густым варевом запахов: сырой рыбы, дегтя, верблюжьего навоза и какой-то острой, незнакомой пряности. Вдалеке, за первым кольцом стен, над серыми крышами сыхэюаней возвышались золоченые, изогнутые, как хвосты драконов, вершины храмов. И надо всем этим, на высоком холме, доминируя над городом, белел своим великолепием Зимний дворец императора Канси.

Мы углубились в базар, который кипел и бурлил в самом центре предместья. Все нечистоты выливались прямо на улицу, смешиваясь с грязью и мусором, но посреди этой вони шла бойкая торговля. На лотках горами лежали гигантские желтые тыквы, связки красного перца, белая редька размером с человеческую руку. В воздухе стоял чад от жаровен, на которых шипело мясо. Главным здесь был не человек, а товар. Улицы строго делились по ремеслам: вот ряд горшечников, за ним — улица, где пахло кожей и воском, там сидели шорники.

И посреди всей этой торговой суеты — ее оборотная, страшная сторона. Нищета. У стены храма сидела, раскачиваясь, беззубая старуха и монотонно выла, выпрашивая подаяние. Рядом с торговцем горячими лепешками мы увидели невероятную картину. Прямо на землю недалеко от жаровни была свалена огромная, еще дымящаяся куча верблюжьего навоза. К ней подходили покупатели, брали на лотке у торговца крупные утиные яйца и, не стесняясь, засовывали их поглубже в горячую, пахучую массу.

— Что они делают? — ошеломленно спросил Левицкий.

— Пекут, — перевел короткий ответ торговца Сяо Ма. — В навозе. Так быстрее и жарче.

Левицкого едва не стошнило. Но для местных это, видимо, было в порядке вещей. Они через пару минут вынимали свои яйца палочками, обтирали грязной тряпкой и с аппетитом ели.

Чем дальше мы углублялись в торговые ряды, тем мрачнее становилось на душе. Главная наша цель казалась все более призрачной. Осторожные расспросы, которые Сяо Ма заводил с торговцами и содержателями харчевен, натыкались на стену молчания или испуганного бормотания.

Окончательный ответ мы получили у главных ворот, ведущих внутрь старой крепости.

Там на высоких, вкопанных в землю шестах висели бамбуковые клетки. А в них, качаясь на ветру, чернели отрубленные человеческие головы. Они уже высохли на солнце, превратившись в страшные, усохшие мумии, но предсмертный ужас, застывший на лицах, казалось, был вечным. Под каждой клеткой висела дощечка с иероглифами.

Я посмотрел на Сяо Ма. Юноша стоял бледный как полотно, и его губы дрожали.

— Что там? — тихо спросил я.

— «Участь мятежников-тайпинов», — прошептал он, переводя надпись под одной клеткой. — А там… «участь разбойников-няньцзюней».

Теперь все было ясно. Цинские власти вели войну не на жизнь, а на смерть. Войну на тотальное, безжалостное истребление. Пленных они не брали. Они рубили головы и выставляли их на обозрение, как урок всем остальным.

И вот мой вполне разумный, как казалось, план купить готовую, злую и преданную армию рассыпался в прах. Некого было покупать! Всех, кого можно было бы купить, похоже, уже казнили прямо на поле боя. И, слоняясь среди этой шумной, чужой, равнодушной восточной толпы, я все отчетливее понимал, что мы зашли в тупик. При таких раскладах рискованная экспедиция теряла всякий смысл!

— Что ж, Серж, раз уж мы проделали такой путь, не возвращаться же с пустыми руками, — нарушил молчание Левицкий. Его прагматизм, как всегда, оказался лучшим лекарством от уныния. — Давай хотя бы закупим провиант и верблюдов для приисков. На конном рынке, я слышал, можно найти хороших животных.

Подумав, я неохотно согласился. Нужно было хоть что-то делать. Мы направились на окраину, туда, где городские фанзы редели, уступая место вытоптанной степи, превращенной в огромный, бурлящий рынок. Здесь торговали скотом.

Протискиваясь через толпу крикливых торговцев, конюхов и просто зевак, мы вдруг услышали раскатистый гортанный смех, от которого в памяти что-то шевельнулось. У большой, закопченной харчевни, над которой на вертеле жарился целый баран, источая умопомрачительный аромат, сидела на корточках группа воинов. На них были потертые, пропыленные монгольские халаты, из-под которых виднелись рукояти сабель и приклады ружей. Услышав нашу русскую речь, один из мужчин поднял голову. Его широкое, обветренное, словно выдубленное степными ветрами лицо было смутно знакомо. Воин долго всматривался в меня, прищурив свои узкие, веселые глаза, а затем его лицо расплылось в широченной, щербатой улыбке узнавания.

— Урусский ноен! — пророкотал он по-русски. — Однако, мир тесен, как старый сапог!

Это был Очир — тот самый проводник-монгол, которого дал нам бурят Хан два года назад, во время нашей авантюры в монгольских степях. Вот так встреча!

С искренней радостью он вскочил, сгреб меня в объятия, пахнущие степным ветром, дымом и конским потом. Представил своим соплеменникам, называя меня не иначе как «сильным белым нойоном, который умеет держать слово и стрелять без промаха». Через минуту нас уже как самых дорогих гостей затащили в большую походную юрту, стоявшую прямо за харчевней — островок степи посреди китайского города.

Нас усадили на кошмы, и тут же на низком столике, как по волшебству, появилась еда. Нам не задавали лишних вопросов. Сначала накорми — таков закон степи. В большой деревянной чаше дымилась жирная, сочная вареная баранина. Нам подали горячие, пышущие жаром баурсаки — обжаренные в кипящем масле куски сладкого теста. А затем принесли пиалы с хуйцаа — густым, наваристым супом с лапшой и мелко рубленым мясом. Несмотря на игривое название, блюдо показалось нам исключительно вкусным. Впрочем, после недель, проведенных на чумизе и кукурузе, любая нормальная еда показалась бы пищей богов.

Закончили мы кумысом и соленым монгольским чаем с молоком и жиром, что согревает лучше любого вина.

Лишь после того, как мы утолили первый голод, начался разговор. Очир, теперь уже не просто молодой стеснительный проводник, а опытный, закаленный в боях десятник, рассказал, что их хошун нанялся на службу к большому цинскому генералу. Они помогали давить восстание няньцзюней, или «факельщиков». Я, в свою очередь, коротко, без подробностей, поведал о нашей войне с хунхузами и, уже ни на что не надеясь, обмолвился о главной цели, приведшей нас в Цицикар.

— Приехал купить людей, — сказал я. — Воинов. Думал, пленных тайпинов на невольничьих рынках найду. А тут, оказывается, власти им головы рубят, а не торгуют.

Услышав это, Очир хитро прищурился, и в его глазах блеснул веселый, лисий огонек.

— Цинские генералы — да, рубят. Им за каждую голову серебро платят. — Он усмехнулся. — А мы, монголы, народ практичный. Зачем доброму человеку пропадать?

Он наклонился ко мне и понизил голос.

— После последней битвы под Чжихэцзи наши воины, пока китайские начальники не видели, увели с собой несколько десятков самых крепких «факельщиков». Тех, кто еще на ногах держался. Они здесь, под охраной. Наш нойон как раз думает, кому бы их повыгоднее продать — взять серебро или обменять на верблюдов.

Не донеся чашу с кумысом до рта, я замер, не веря своим ушам. Вот свезло так свезло! Только что казалось, что все потеряно, и вот — вуаля! На ловца и зверь бежит.

Левицкий, похоже, был того же мнения. Сохраняя аристократическую невозмутимость, ничем не выдавая волнения, он лишь едва заметно кивнул мне.

— Очир, друг мой, — сказал я медленно, стараясь не спугнуть удачу. — Думаю, твой нойон уже нашел покупателя. Устрой нам с ним встречу. И поторопись. Я хорошо заплачу.

На следующий день, едва рассвело, мы в сопровождении Очира и десятка его нукеров выехали из города в степь. Лагерь нойона, главного военачальника их хошуна, стоял в одном дне пути — монголы, как истинные дети степей, не выносили тесноту и смрад китайских предместий.

К вечеру мы добрались до места. Это был настоящий кочевой улус — сотни юрт, тысячи лошадей, ревущие верблюды, запах дыма и вареной баранины. Нас провели в самую большую юрту, где на цветастых коврах, обложившись подушками, восседал сам нойон — суровый, седой старик с лицом, похожим на потрескавшуюся от солнца землю, и маленькими, пронзительными глазками-щелками.

Привели пленных. Их оказалось немного — всего тридцать два человека. Изможденные, покрытые застарелой грязью и свежими ранами, они стояли, связанные попарно, но в их глазах не было рабской покорности. Только дикая, затаенная ненависть. Это были не тайпины: «факельщики» — члены тайных крестьянских обществ, то же самое, что на Сицилии — мафиози. И выглядели они соответственно — у многих на руках и шеях виднелись грубые, выцветшие татуировки — тигры, драконы, горящие факелы. В спутанные, грязные волосы у некоторых были вплетены выцветшие красные ленты — знак бунта, знак няньцзюней. Они смотрели на нас исподлобья, как затравленные, но не сломленные волки.

Левицкий, верный европейским привычкам, начал было торг, заведя речь о качестве «товара», о ранах и истощении пленников. Нойон лишь молча слушал его, поглаживая редкую бороду. Я остановил Владимира жестом. Здесь действовали другие законы. Это был не рынок, где торгуются за каждую монету. Это была сделка двух воинов.

Вместо этого я приказал выложить перед ним мешочки с золотым песком. Нойон взял один, развязал тесемки и высыпал на ладонь горсть тяжелого, тускло блестевшего металла. Он долго, с прищуром, разглядывал его, перетирая между большим и указательным пальцами. Затем поднял свои маленькие, острые глазки и сказал Очиру что-то короткое, гортанное, похожее на лай.

Я не понял слов, но уловил в них нотки сомнения и недоверия. Атмосфера в юрте мгновенно накалилась. Левицкий напрягся, его рука сама собой легла на рукоять револьвера.

Очир ответил нойону, и в его голосе прозвучало удивление, смешанное с оскорбленной гордостью. Их разговор перешел в быструю, отрывистую перепалку. Я видел, как Очир горячо, размахивая руками, что-то доказывал, несколько раз ткнув пальцем в мою сторону. Старый нойон слушал его, хмурясь, его взгляд то и дело возвращался ко мне и к золоту на его ладони.

Наконец спор стих.

— Что такое? — тихо спросил я Левицкого.

— Похоже, он сомневается, что это настоящее золото, — так же тихо ответил тот. — Думает, не подделка ли.

И в этот момент Очир повернулся ко мне и перевел, как бы извиняясь:

— Наш нойон… старый, осторожный. Говорит, не видел раньше столько золотого песка у одного человека. Я ему сказал: этот русский нойон — человек сильный и щедрый. У него слова с делом не расходятся. Я с ним в степи ходил. Его золото чистое, как слеза ребенка!

Нойон, услышав это, снова долго, изучающе посмотрел на меня. Затем медленно, почти нехотя, кивнул. Мне же осталось лишь похвалить самого себя за то, что когда-то я щедро расплатился с Очиром за его работу проводника. Репутация в степи — бесценная вещь.

Итак, тридцать два чудом выживших повстанца перешли в нашу безраздельную собственность.

— Расковать! — приказал я. — И накормить. Не жалеть мяса!

Еще несколько унций золотого песка перекочевало из рук в руки, и мы с Левицким стали гордыми обладателями нескольких выбракованных верблюдов. Лошадей и небольшой отары овец. Будет чем кормить этих доходяг!

Кроме того, я договорился, что десяток Очира сопроводит нас до города, конвоируя наших новых работников. На обратном пути, когда мы уже подъезжали к стенам Цицикара, ведя за собой эту мрачную, молчаливую колонну, Левицкий поравнялся со мной.

— Что ж, Серж, это, конечно, удача. Но их всего три десятка! Слишком мало для нашего прииска, и наверняка не все они подходят для зачисления в армию Лян Фу. Что теперь? Едем в Мукден, искать дальше?

— Нет, Владимир, — тихо, но твердо ответил я. — В Мукден мы не поедем. Есть идея получше.