Хозяин Амура

Глава 22

Глава 22

Пока мои «следователи» с вкрадчивой жестокостью рыли землю, допрашивая людей Сибирякова, я ждал. Три дня. Три бесконечных, тягучих дня я сидел маясь от скуки в промерзшей избе, которую наспех очистили для меня. Я не выходил, чтобы не спугнуть людей раньше времени. Слушал их короткие, полные недомолвок доклады и часами смотрел на карту приисков, где каждый участок, отмеченный крестом, был не просто отметкой, а шрамом, свидетельством воровства моего «компаньона». Злость, горячая и бесполезная, давно прошла, сменившись холодным, расчетливым азартом охотника, загоняющего зверя.

Наконец, на четвертый день, дозорный доложил: с юга идет большой обоз. Лопатин и Басаргин прибыли.

Пришло время действовать.

Я приказал собрать всех рабочих на главном плацу. Они вышли из бараков — сотни угрюмых, заросших бородами мужиков в рваных тулупах, — и сбились в молчаливую, враждебную толпу, от которой пахло потом, немытым телом и застарелым отчаянием. Люди Сибирякова. Его охрана, верные десятники с наглыми, бычьими затылками, сбились в отдельную группу у конторы, поигрывая рукоятями ножей и бросая на меня вызывающие взгляды.

Я вышел на крыльцо. Рядом со мной — мои казаки, расставившие винтовки так, чтобы вся площадь была под прицелом, Никифор Лопатин, красный и возбужденный, как на ярмарке, и молодой инженер Басаргин, бледный и сосредоточенный.

— Мужики! — мой голос прорезал напряженную тишину. — Кто не был на прошлой сходке, сообщаю: я — Тарановский. Генеральный управитель общества «Сибирское Золото». Настоящий хозяин общества и этих земель.

Толпа недовольно загудела, как растревоженный улей.

— Да, я слышал что у вас тут голодно. Приехал вот разбираться. И разобрался. И теперь я вам скажу, почему вы голодаете! — я повысил голос, перекрывая их ропот. — Потому что господин Сибиряков, которого вы считали хозяином, — вор! Он обкрадывал не только меня. Он обкрадывал вас! С каждого пуда муки, который отправлялся на этот прииск, несколько фунтов осело в его карманах! Каждая копейка, сэкономленная на ваших рваных тулупах, пошла на оплату его дел в Иркутске!

Я сделал паузу, давая словам дойти до них.

— С этого дня власть здесь меняется. За воровство и самоуправство господин Сибиряков смещен со всех должностей. Управлять приисками отныне будут эти люди. — Я указал на своих спутников. — Никифор Семенович Лопатин — он будет отвечать за снабжение. Уж поверьте, с ним вы забудете, что такое пустые щи. А это — Степан Иванович Басаргин. Главный инженер. Он привезет сюда такие машины, что вы рты откроете.

Затем я повернулся к охране Сибирякова.

— А вы, — сказал я холодно, — уволены. Сдавайте оружие и убирайтесь. На ваше место заступают люди господина Лопатина.

Не все были довольны. Я видел, как сверкнули злые глаза у десятников, как напряглись их плечи. Но против десятка моих казаков, державших ружья наизготовку, они не пошли. Переворот прошел почти бескровно.

Но это был только первый акт. Пока я говорил, люди Лопатина действовали. Они оцепили бараки и начали обыск. Через полчаса, когда толпа все еще гудела, переваривая новости, перед конторой выросла гора улик: мешочки с утаенным золотым песком, спрятанные под нарами, за печками, закопанные в земляном полу.

Рабочие замерли. В их глазах появился ужас. За утайку золота полагалась каторга.

— Я знаю, что почти каждый из вас воровал, — сказал я тихо, но так, чтобы слышали все. — Воровал, потому что вам не платили. Потому что вы были голодны.

Люди понурили головы.

— Вас всех можно брать и отправлять на каторгу. Но я не буду давать этому делу ход. Но взамен каждый из вас даст правдивые показания против Сибирякова. И еще одно. — Я обвел взглядом гору золота. — Все это считается вашим вознаграждением. Тем самым, что вам задолжали. Разделите поровну. И больше так не делайте. Кого замечу — отправлю на Кару. Будете там точно также как и здесь, копать золото, но не за жалование, а за пайку!

Следующие несколько дней прииск гудел, как растревоженный улей. Мои «следователи» не спали сутками. Они не только опросили каждого рабочего, но и провели полную ревизию. Подняли все бумаги, пересчитали каждый гвоздь. Чтобы придать делу официальный ход, я отправил гонца в село Витимское, к становому приставу, с просьбой прислать урядника для составления протокола.

Вечерами я сидел с Басаргиным над картами.

— Нам нужно больше ртути, Владислав Антонович, — говорил он, и его глаза за толстыми стеклами очков горели азартом. — Больше «миасских чаш» для амальгамации. И динамит! Я читал о нем в Ведомостях! С ним мы сможем вскрывать скальную породу! Но главная моя надежда — паровые драги. Только очень уж они велики… Как их доставить сюда?

— Я подумаю, как доставить сюда эти махины, Степан Иванович, — обещал я. — Это нелегко, но возможно.

Наконец, следствие было закончено. Все бумаги — протоколы допросов, ревизионные акты, заверенные подписью и печатью казачьего урядника — были собраны в толстую папку. Оставив Басаргина наводить новый порядок, я забрал добытое за время ревизии золото — восемь пудов, — своих «следователей» и выехал обратно в Иркутск. Теперь у меня на руках были не просто подозрения. У меня был приговор для Сибирякова.

Обратный путь из Бодайбо был не гонкой, а тяжелым, изнурительным путем. Дорог здесь не было — лишь направления. Почтового тракта не существовало в природе. Наш маленький обоз — несколько розвальней с запасом фуража и провианта — медленно, как черепаха по ледяной корке, полз через заснеженную, безмолвную тайгу.

Дни сливались в один нескончаемый скрип полозьев и пар, валивший из ноздрей уставших лошадей. Ночевали либо под открытым, усыпанным ледяными звездами небом, у жадного, рычащего костра, либо в редких, разбросанных на десятки верст друг от друга зимовьях — крошечных, вросших в землю избушках, пропитанных запахом старого дыма, прелой хвои и одиночества.

Со мной ехали мои «следователи» и трое самых смелых рабочих — ключевые свидетели, которых я, по сути, вырвал из лап Сибирякова. Они жались друг к другу, кутаясь в тулупы, и в их глазах я видел смесь страха и отчаянной надежды. Я вывез их, пообещав защиту, и теперь их жизни, так же как и моя, висели на волоске.

В один из вечеров, когда мы сидели в тесноте охотничьей заимки, и огонь в чугунной печурке отбрасывал пляшущие тени на бревенчатые стены, я разложил на столе бумаги — протоколы, показания, ревизионные акты.

— С этим, Никифор Семеныч, — сказал я Лопатину, — мы его не просто сместим. Мы его зароем. Это каторга.

Лопатин, прихлебывая горячий чай из жестяной кружки, лишь тяжело вздохнул.

— Не торопись радоваться, Владислав Антонович, — пробасил он. — Бумаги — дело хорошее. А в Сибири бумага — что снег. Сегодня есть, а завтра растаял, и следа не осталось.

— Что ты хочешь сказать? — нахмурился я. — У нас показания, заверенные урядником. Прямые улики в воровстве!

— А я тебе скажу, что у Сибирякова в Иркутске, — Лопатин загнул один толстый палец, — треть чиновников в долгу, как в шелку. Другая треть, — он загнул второй палец, — ждет, кому бы подороже продаться. А третья, — он усмехнулся, — это он сам и есть. Сибиряков — это не просто купец. И ты собрался его судить в его же берлоге.

Он отхлебнул еще чая, помолчал.

— Думаешь, он сидеть будет и ждать, пока ты его за жабры возьмешь? Да он этих твоих свидетелей, — он кивнул на сбившихся в кучу рабочих, — или купит с потрохами, или в Ангаре утопит, и концов не найдешь. И даже твой иск по акциям… Он занесет судье столько, что тот признает твой договор простой бумажкой, а тебя — мошенником.

Кровь отхлынула от моего лица. Я был так уверен в своей правоте, в силе закона, который я так тщательно изучал. Но Лопатин говорил о другом законе. О законе тайги, который я, казалось, уже начал понимать.

— Что предложишь? — глухо спросил я, устраивать стрельбу не хотелось, это и по мне может ударить.

— Идти выше, — просто ответил купец. — К самому главному медведю. К генерал-губернатору Корсакову. Только он может такого, как Сибиряков, приструнить. Если захочет. А чтобы захотел, ему надо не просто бумаги показать. Ему надо доказать, что ты — сила поважнее Сибирякова будешь. Что с тобой выгоднее дружить, чем ссориться.

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Поэтому, Владислав Антонович, медлить нам нельзя ни дня. Как только доберемся до Иркутска — надо действовать. Быстро и решительно. Иначе этот медведь проснется. И тогда он сожрет и нас, и все твои бумаги.

На это я лишь оскалился. Много кто пытался меня сожрать, да… Господину Сибирякову придется занять очередь!

Мы въехали в Иркутск, когда зима уже взяла город в мертвую хватку. Стоял мороз не менее 40 градусов, снег под полозьями розвальней даже не скрипел, а как будто звенел. После дикого, чистого безмолвия тайги, столица Восточной Сибири оглушила. Скрип сотен полозьев, крики извозчиков, густой, жирный дым из бесчисленных печных труб, который смешивался с морозным паром и висел над улицами серой, удушливой пеленой. Здесь кипела своя, не менее жестокая, чем в тайге, жизнь.

Сняв комнаты в трактире и отдохнув, с утра я направился в контору Лопатина. Время было дороже денег. Никифор Семеныч был уже там, и встретил меня с тревогой и ворохом бумаг.

— Плохи дела, Владислав Антонович, — начал он без предисловий, наливая мне обжигающего чая. — Медведь наш проснулся. И ревет на весь Иркутск.

— Что такое? — спросил я.

— А то, — Лопатин с силой бросил на стол толстую папку. — Встречный иск подал. Пока ты по тайге рыскал, он тут бумаги марал.

Я открыл папку. Витиеватый почерк стряпчего, гербовые печати… и цифра. Цифра, от которой у меня на мгновение потемнело в глазах. Шестьсот тысяч рублей.

— Он заявляет, что все это время снабжал прииски из своего кармана, — глухо пояснил Лопатин. — Требует зачесть эти расходы… в качестве оплаты за его неоплаченный пакет акций. И еще с нас взыскать разницу.

Я откинулся на спинку стула. Картина прояснилась с ослепительной, циничной ясностью. Гениально. Просто и гениально. Он не просто защищался. Он нападал. Он пытался не просто сохранить свою долю, но и вернуть контроль, представив себя главным благодетелем, а меня — наглым самозванцем, явившимся на все готовое.

— Шестьсот тысяч… — пробормотал я. — Да за такие деньги можно было каждого рабочего в Бодайбо год шампанским поить и икрой кормить. Он что, их там в собольи шубы одевал?

— Вот и я о том же, — кивнул Лопатин. — Но бумаги у него в порядке. Счета, накладные… все честь по чести. Комар носа не подточит.

— Значит, подточим, — я стукнул кулаком по столу. — Значит, найдем того комара.

Я подозвал одного из моих «следователей», Иванишина, который ждал в приемной.

— Ты и Никифор Семеныч, — начал я, и мой голос звенел от холодной ярости. — С этого часа занимаетесь только одним. Мне нужны имена. Всех, у кого Сибиряков закупал провизию и фураж. Всех до единого.

— Так они ж его люди, Владислав Антонович, — усомнился Лопатин. — Правды не скажут.

— А мы не будем спрашивать. Мы будем покупать. — Я посмотрел им в глаза. — Найдете подставного купчишку, дадите ему денег. Пусть идет к этим поставщикам и закупает у них тот же товар. Крупную партию. Муку, овес, мясо… все, что есть в накладных Сибирякова. Мне нужны реальные цены. И реальные бумаги.

Услышав мой план, Иванишин хищно усмехнулся. Такую работу он знал.

— А я, — я взял чистый лист бумаги и грифель, — займусь простой арифметикой.

Я заперся в кабинете. У меня были все данные с Бодайбо: точное число рабочих, нормы довольствия, цены на перевозку от Лены до приисков, которые я знал до копейки. Цифры ложились на бумагу, складывались в таблицы. Пайка на человека в день, фураж на лошадь, стоимость доставки пуда груза… Это был мой мир. Мир XXI века, где логистика и расчеты решали все.

Через два часа, сравнив свои выкладки с той чудовищной цифрой в иске Сибирякова, я рассмеялся. Он завысил расходы не на десять, не на двадцать процентов. Он завысил их минимум втрое.

Нда…. Похоже, этот тип действует с поистине сибирским размахом! Это была не просто попытка обмануть суд. Это откровенная, наглая, уверенная в своей безнаказанности пощечина. И я собирался вернуть ее. С процентами.

На следующий день Никифор вывел меня на нужных людей. В прокуренном, пахнущем дорогими сигарами и взятками заднем кабинете одного из лучших трактиров меня ждали два господина с холеными, сытыми лицами и бегающими глазками. Судейские.

Разговор был коротким и циничным. Они готовы были «вникнуть в суть дела» и даже найти в бумагах Сибирякова «некоторые несоответствия». Но для этого им нужна была опора.

— Нужна бумага, Владислав Антонович, — вещал один из них, деликатно помешивая ложечкой чай. — Солидная бумага. Подробный контррасчет на его требование, да такой, чтобы комар носа не подточил. И подписанный весомым лицом. Профессором каким-нибудь, математиком… Чтобы мы могли, понимаете ли, сослаться на мнение эксперта.

Я понял. Им нужно было прикрытие для их продажного решения. — Где мне найти такого эксперта в Иркутске?

— Есть тут один… — задумчиво протянул Лопатин, когда мы вышли на мороз. — Чудак, гений. Загоскин. Из бывших, политический. За вольнодумство сослан, да так и прижился. Математик от Бога, говорят, состоит при генерал-губернаторе советником по разным мудреным делам. У него кабинет в самом губернаторском дворце.

Идеально. Гений с обидой на систему — лучший союзник, какого только можно пожелать.

На следующее утро, одевшись с иголочки, я уже собирался ехать во дворец на встречу с этим Загоскиным. Мои казаки ждали у подъезда гостиницы, переминаясь с ноги на ногу и выпуская в морозный воздух клубы пара. Я вышел на крыльцо, вдыхая колючий, чистый воздух… и замер.

Из морозной мглы, словно призрак, отделилась знакомая фигура. Прямой, невозмутимый, как гранитный столб. Рекунов.

Он подошел и коротко, по-военному, кивнул. Его лицо было как всегда непроницаемо.

— Владислав Антонович.

Я молчал, ожидая.

— Аглая Степановна здесь, в Иркутске, — сказал он ровно. — Она желает вас видеть.