Хозяин Амура

Глава 5

Глава 5

Хунхузы⁈ Где штуцер⁈ Где револьвер?

Новая серия выстрелов и сухой треск бумаги в окнах подсказали — нет, враг все еще снаружи.

Тьма стояла непроглядная. Зажечь лампу — означало выставить себя как мишень, хотя они и так прекрасно знали, где мы.

Револьвер наконец нашелся — как и положено, под подушкой. Стоило ощутить в руках его холодный металл, сразу же вернулось спокойствие. Та-ак. Сначала надо окончательно проснуться, черт побери. А потом убить их — да и вся недолга!

— Левицкий, ты жив? — не своим голосом спросонья прохрипел я

— Да, Серж. Свое ружье ищу… нашел! — донесся его тихий, напряженный голос.

— Огня не зажигайте. Штуцер, револьвер — при тебе?

— При мне.

Рядом послышался сдавленный шорох.

— Кто здесь?

— Парамон тута, — отозвался он. Голос его был спокоен, будто речь шла о починке сбруи. — Все здеся. А вот Сенька Беседин не откликается… молчит. Хозяина фанзы, похоже, убили. Остальные китайцы разбежались, походу.

Снаружи вновь грохнул залп.

— К стенам! По бокам от двери! — приказал я.

Ползком, стараясь не шуметь, удалось добраться до выхода и прижаться к стене слева. Справа тенью пристроился Левицкий. Осторожным движением пальца в промасленной бумаге дверного проема была проделана щель для обзора. Снаружи не видно было ни зги. Залпы гремели почти беспрерывно, но, судя по звуку, били в основном по задней, глинобитной стене фанзы — она держала удар. Здесь же, у входа, лишь злобно жужжали шальные пули. Время от времени в соломенной крыше над головой что-то вспыхивало тусклым светом, и сухая солома принималась тлеть.

— Сколько же их там? — прошептал корнет, поводя взглядом.

— Судя по ору ихнему — там орда целая, не меньше двух сотен сабель, — сокрушенно вздохнул Парамон.

Чиркнувшая спичка на одно мгновение выхватила из мрака циферблат. Половина пятого.

— Скоро рассвет. Нужно лишь дотянуть до света, чтобы видеть, куда стрелять.

Еще один быстрый взгляд во двор сквозь щель позволил заметить приближающиеся к крыльцу тени.

— Нельзя ждать! Коли они с этой стороны зайдут да по окнам бить станут — крышка нам, — донесся голос Парамона.

Он был прав. По какой-то неведомой причине вся их орава сгрудилась у задней стены, пока оставляя вход почти без внимания.

— Хватит отсиживаться, — принял я решение. — Ударим, пока не опомнились. У кого револьверы — за мной. Прочие — огнем из окон!

Дверь с треском распахнулась настежь. Двор был залит неверным, пульсирующим светом разгоравшегося огня, бросавшим на стены дергающиеся, чудовищные тени. Пятеро хунхузов, как раз тащивших к задней части дома охапку дымящейся соломы, на миг замерли от неожиданности. Эта секунда стала для них последней.

Грянули револьверы. Грохот в замкнутом пространстве двора оглушал. Взгляд выхватил Левицкого: без тени страха, почти в упор он разряжал револьвер в лицо ближайшему бандиту. Вспышка, и голова хунхуза мотнулась назад. Пока тот падал, Левицкий хладнокровно, как на дуэли, уже целился в следующего.

Рядом раздался истошный, почти бабий визг Сяо Ма — из темноты, обогнув Левицкого, на него с ревом несся бородач с кривым тесаком-дао. Помочь ему не было никакой возможности. Но в тот же миг между ними выросла темная тень. Ичиген, двигаясь с нечеловеческой, змеиной скоростью, нанаец нанес короткий, рубящий удар своим охотничьим тесаком. Лезвие с влажным хрустом вошло в шею бородача по самую рукоять.

Но другой уже замахивался копьем на самого Ичигена.

— Сзади! — заорал я.

Второй нанаец, Баоса, не раздумывая, ткнул хунхуза своим длинным копьем — коротким, выверенным движением, должно быть, знакомым охотнику с детства. В ночи раздался дикий вопль: наконечник вошел врагу под ребра. Но крики хунхуза тут же потонули в грохоте выстрелов: Левицкий пристрелил еще одного, пытавшегося скрыться за углом.

Двор превратился в сущий ад — крики, выстрелы, стоны, скрежет стали. Рядом со мной рубился старый Парамон. Разрядив до конца свой револьвер, он выхватил шашку. Сталь засвистела в его руке, рассекая воздух и плоть. Этим можно было залюбоваться: старый казак двигался легко, по-молодому, выписывая клинком смертоносные круги, нанося стремительные, хлесткие удары.

Уцелевшие хунхузы, видя, что их передовой отряд уничтожен, не выдержали. Один из них что-то отчаянно прокричал, и они, дав прощальный беспорядочный залп в нашу сторону, как ночные призраки, растворились в темноте за деревьями. Мы остались одни.

Едва последний хунхуз скрылся с глаз, я опустился на землю, тяжело дыша и торопливо перезаряжая «Лефоше». Нужно было собрать людей и организовать оборону — вдруг эти твари снова полезут? На несколько мгновений воцарилась тишина, нарушаемая лишь ржанием раненой лошади, негромким треском, будто от разгоравшегося где-то огня, и чьим-то тихим стоном.

— Все живы? — прохрипел я в темноту. — Отзовись, кто может!

— Я здесь! — тут же отозвался Левицкий.

— И я, — глухо пробасил Парамон.

Послышались и остальные голоса моих каторжан, нанайцев. Но одного голоса не было.

— Беседин? Сенька⁈

Молчание.

Тут из темноты вынырнула тень, и я едва не выстрелил.

— Я тут, командир, — испуганно прошептал Беседин.

— Где тебя черти носили⁈

— Да отлить пошел, а тут как налетели, как начали палить!

— Тише… — прервал его Левицкий. — Слышите? Голоса…

Мы замерли. Действительно, совсем рядом из темноты за деревьями доносился приглушенный разговор.

— Ичиген, что говорят? — шепнул я нанайцу.

Тот прислушался.

— Говорят… тихо. Говорят, убили всех… или убежали. Еще говорят… — снова зашептал Ичиген. — «Та». Это значит… «стреляй».

Значит, они рядом. Ждут, когда мы подставимся.

— Без команды не стрелять! — прошипел я. — Подождем, пока сами не покажутся.

Долго ожидать не пришлось. Несколько темных силуэтов осторожно вышли из-за деревьев и двинулись в нашу сторону.

— Огонь! — рявкнул я.

Наш дружный залп разорвал ночную тишину. Один силуэт рухнул.

— Пробежали! Вон, пробежал! — закричал Левицкий. — Другой на четвереньках… вон, вон он!

Новый залп. Темнота. Левицкий выскочил за угол и тут же вернулся.

— Никого. Двоих подстрелили, остальные ушли.

— Ну, теперь они знают, что мы живы, и так просто не полезут, — сказал я, снова перезаряжая револьвер.

Тут кто-то спросил:

— А чего так светло-то стало?

Мы обернулись. Наша фанза, в которой мы еще минут десять назад спокойно спали, занималась огнем. Тот уже подходил к соломенной, покрытой глиной, крыше.

— Негодяи, — процедил Левицкий. — Они успели-таки поджечь ее сзади. Верно, хотели, чтобы мы выскочили на свет, как куропатки на ток, чтобы перестрелять нас из-за кустов.

— Ну шта, начальник, делать будем? — спросил Парамон, вытирая шашку о халат убитого хунхуза и убирая ее в ножны. — Спасать барахло надоть да тикать отсель, а то фанза энта как есть сгорит!

— Нет! — рявкнул я. — Никуда мы не уходим! Всем — тушить!

— Командир, сгорит же все к чертям! — возразил кто-то.

— Хозяин нам поверил, приютил. Не позволю, чтобы из-за нас он остался на пепелище! Тушить, я сказал!

Люди подчинились неохотно, но приказ есть приказ.

— Парамон, Сенька, в фанзу, вытаскивайте все ценное! Остальным — тушить! Владимир Александрович, командуйте!

Пока Левицкий организовывал эту суматошную борьбу с огнем, я подозвал нанайцев.

— Ичиген, Баоса. Залечь в кустах на той стороне двора. Если эти твари снова полезут — встретить огнем.

Нанайцы молча кивнули и растворились в темноте.

Закипела работа. Мы таскали воду, заливая пламя, которое уже пожирало крышу. Сяо Ма, вскочив на забор, кричал что-то в темноту на своем языке, взывая к соседям-китайцам.

— Что он орет? — спросил я Левицкого, который, отдуваясь, таскал вместе со всеми тяжелые ведра.

— На помощь зовет, — усмехнулся тот. — Говорит, добрые люди, помогите, у нас тут пожар… Наивный.

Он был прав. Из соседних фанз не доносилось ни звука. Никто не пришел. Страх перед хунхузами оказался сильнее добрососедства. Мы остались с огнем и бандитами один на один посреди этой темной, молчаливой и равнодушной китайской деревни.

Огонь сдавался неохотно. Погас он лишь под утро, оставив после себя горький запах гари и мокрого пепла, стылым рассветным ветром разносимого по округе. Искалеченная фанза чернела в первых лучах солнца, через прогоревшую крышу было видно свинцовое небо, но стены, опаленные и немые, еще стояли.

Зайдя внутрь, я увидел, что в едком выедающем глаза чаду проступают очертания тела. Это был хозяин фанзы. Он обмяк в дальнем углу, привалившись к стене, а из груди его вырывались тяжкие, рваные хрипы. Ткань халата на животе пропитало темное, густое пятно, точно зловещая карта, расползающееся по синей материи.

Бедный старик поплатится за свое гостеприимство. Я опустился рядом.

— Переведи, Ичиген, — сказал я нанайцу, — скажи ему, что он получит плату за все свои убытки. Я возмещу все.

Нанаец передал мои слова. Старый китаец с трудом приоткрыл глаза, на его губах проступила слабая, вымученная улыбка.

— Говорит, что он исполнил долг гостеприимства, — перевел Ичиген. — Денег не надо. Просит только полечить его… если можно. Лишь бы жить.

Полечить? Я посмотрел на рану. Пуля вошла в пах, очевидно, раздробив бедренную кость.

— Надо вынуть пулю! — предложил Левицкий.

Парамон, осмотрев рану, лишь покачал головой.

— Безнадежен, — глухо сказал он. — Умрет. В живот попало.

Постепенно, с первыми лучами солнца, вокруг погорелой фанзы начали собираться соседи. Они толпились вокруг нас, и в их раскосых глазах было странное спокойствие. Все знали, что хунхузы, атаковав нас, теперь уйдут и оставят их в покое. Один из стариков, видимо, местный староста, рассказал через Ичигена то, что мы и так уже поняли. Бандиты пришли за нами. Они ждали нас на большой дороге, но мы свернули. Где остановились, им указал кто-то из местных.

Ну что ж, по крайней мере, понятно, что это не люди Тулишена, а, скорее всего, просто бандиты, охотящиеся за путешественниками.

— Они не страшны в чистом поле, — проговорил старик. — Днем это робкие гиены. Но страшны ночью, в лесу, в засаде. Хунхузы теперь от вас не отстанут. Будут идти следом, как волки за оленем, дожидаясь удобного момента.

Слушал я его, и картины из прошлого ярко встали в голове. Чечня. Такие же горы, такая же зеленка, такая же тактика мелких, но кровавых ночных нападений, изматывающих засад, после которых чехи так же растворялись в лесу, оставляя после себя трупы и страх. Похоже, мы не сможем оторваться. Отныне каждая ночь, каждый привал, каждый темный овраг будут нести в себе смертельную угрозу.

Тем временем раненый хозяин фанзы тихо, почти беззвучно заплакал. Его жена, вернувшаяся из леса, прильнула к его ногам и тоже плакала, но молча, слезами истинного, глубокого горя, без криков и причитаний.

Я подозвал к себе его сына, того самого двенадцатилетнего мальчишку, что так храбро встретил нас вчера. Он подошел, бледный и трепещущий.

— Ичиген, скажи ему: я даю слово, что его семью не оставят, — сказал я, доставая из-за пазухи несколько золотых самородков. — Это ему, чтобы хватило уйти отсюда куда-нибудь в безопасное место. Там он вырастет и станет хорошим человеком.

— Отец будет жить? — спросил мальчик, глядя на меня с отчаянной надеждой.

— Пусть спрячет. Никто не увидит. — Я вложил золото ему в кулак. — Это поможет вам начать новую жизнь.

— Сколько лошадей уцелело? — спросил я.

Парамон выглянул за угол.

— Два лошака убиты наповал. Еще две лошади ранены. Остальные целы.

— Беседин, проверь, что с вещами во вьюках!

Вскоре он вернулся.

— Вещи целы! — радостно крикнул он, потрясая своим штуцером.

Нужно было уходить, и немедленно. Хунхузы, потерпев неудачу в ночном наскоке, сейчас зализывали раны и ждали подкрепления. Но скоро они снова повиснут у нас на хвосте. Не теряя времени, мы наскоро поели и стали собираться в поход.

Два убитых вьючных лошака — это минус четыре вьюка. Пришлось бросить здесь часть припасов: несколько мешков с рисом, гаолян для лошадей, кое-какую одежду. Впрочем, теперь это было не так страшно: мы вступали в населенные края, где можно было рассчитывать на покупку еды. Оставляемое добро я предложил взять китайцам.

— Придут хунхузы и отнимут, — покачал головой старик.

— Тогда уберите подальше! — сказал я.

Меня занимала не судьба брошенных вещей, а наш дальнейший путь. Я подозвал к себе мальчишку, сына убитого хозяина.

— Спроси его, Ичиген, какая дорога ведет на Цицикар?

Он подошел и напряженно вслушался. Мальчик, чьи глаза за одну ночь повзрослели на десять лет, рассказал. В общем, оказалось, что дорог тут две. Одна — широкая, наезженная, по которой ходят караваны. Но она делает большой крюк и она «на виду». Вторая — короткая, но ухабистая — скорее тропа, чем дорога. По ней проходят только пешком или верхом, и она ведет прямо через холмы.

В голове тут же начал складываться план.

— Хунхузы теперь знают о нас, — сказал я Левицкому, когда мы отошли в сторону. — И у них, без сомнения, есть свои глаза в каждой деревне. Они будут знать, по какой дороге мы пошли.

— Значит, погоня неизбежна, — мрачно кивнул он.

— Да. Но мы можем превратить эту погоню в ловушку! Выгода наша в том, что теперь мы впереди. Они думают, что мы будем спасаться, торопиться. А мы сделаем наоборот.

— Надо устроить им засаду? — Его глаза азартно блеснули.

— Именно! Мы выступим открыто, на виду у всей деревни, по большой и безопасной дороге. Они узнают об этом. И погонятся следом. Но, отъехав верст на пять, мы свернем в лес и вернемся. А у самой развилки…

— … мы будем их ждать, — закончил он, и на его лице появилась хищная улыбка. — Гениально. Они будут гнаться за нами и сами попадут в западню.

Мы быстро распределили роли. Когда все было готово, я приказал дать два залпа из штуцеров в сторону леса, откуда на нас напали, чтобы обезопасить отход. А затем на глазах у всей деревни наш маленький отряд — все верхом, держа ружья наготове, — демонстративно рысью тронулся по широкой, пыльной дороге, ведущей на восток. Враг должен был поверить, что мы бежим.

Мы ехали по большой дороге не таясь, намеренно поднимая пыль и оставляя четкие, хорошо заметные следы. Нас должны были увидеть. Проехав верст пять и убедившись, что за нами нет погони, я дал знак. По моей команде отряд резко свернул с дороги и углубился в густые заросли прибрежного леса. Мальчишка не соврал: здесь, в тени деревьев, начиналась едва заметная тропка.

Дальнейший наш путь оказался крайне тяжел. Мы спешились, ведя лошадей в поводу. Тропа петляла, карабкалась по крутым склонам, спускалась в сырые, заросшие мхом овраги. Здесь не могли бы пройти повозки, и даже верхом ехать было рискованно. Сначала мы шли через заросли кустарника, потом — сквозь гаолян и через два часа изнурительного пути, сделав большой крюк, как и было задумано, выбрались к тому месту, где эта узкая тайная тропа соединялась с разбитой копытами «короткой» дорогой.

Осмотревшись, я увидел, что это идеальное место для засады. Дорога здесь проходила по узкой лощине, с обеих сторон стиснутой густыми, в человеческий рост, полями гаоляна. Высокие, прочные стебли служили лучшей маскировкой. Я разделил свой крохотный отряд. Левицкий с тремя бойцами — на левой стороне, я с остальными — на правой. Лошадей и мулов мы отвели в глубь зарослей и привязали, зажав им морды торбами с сеном, чтобы не заржали в самый неподходящий момент.

Началось ожидание. Мы залегли в густых, пыльных зарослях, превратившись в слух и зрение. Жаркое полуденное солнце пекло нещадно. Над головой монотонно гудели насекомые. Воздух был неподвижен и тяжел, пах горькой полынью и пылью. Час сменялся часом. Тишина становилась почти невыносимой, и я уже начал сомневаться в собственном плане. А что, если они не купились? Что, если пошли другой дорогой или вовсе отказались от погони?

Но я гнал эти мысли. Они должны были прийти. Их жадность, уязвленная гордость и уверенность в том, что мы — легкая, трусливая добыча, должна, обязана была привести их к нам!

И вот, когда солнце уже начало клониться к закату, старый казак Парамон, лежавший рядом, вдруг напрягся. Он приложил ухо к земле.

— Идут, — прошептал он, — как есть идут! Кони иноходью скачут. Много!

Я тоже припал к земле. Сначала это был лишь едва уловимый гул, вибрация, бегущая по пересохшей почве. Но с каждой минутой она становилась все отчетливее, превращаясь в дробный, размеренный перестук.

Стук десятков конских копыт.