Хозяин Амура

Глава 18

Глава 18

Бандиты явно были уверены в себе. Они видели перед собой то, что и ожидали: богатого барина и его сонных, расслабленных охранников. Легкая добыча! Но они не знали, что этот «барин» последние месяцы только и делал, что убивал таких, как они.

Первые секунды их замешательства, когда они щурились, привыкая к полумраку, стали для нас спасением. Разумеется, никто не стал поднимать руки. Вместо этого, падая за широкий сосновый стол, я рванул свой «Лефоше». Испытанный не в одной схватке шпилечный револьвер громыхнул, и пламя на миг вырвало избу из тени.

Главарь, — тот, что кричал, — дернулся, схватился за живот и, захлебываясь руганью, рухнул на пол.

Почти одновременно с моим выстрелом снаружи треснули сухие удары штуцеров. Стало ясно — напали и на казаков, оставшихся во дворе с лошадьми. Завязалась короткая, яростная свалка в тесноте. Первые же выстрелы окутали помещение клубами порохового дыма. Я стрелял из-за стола, почти не целясь и даже толком не видя врага. Второй бандит, шарахнувшись от меня, наткнулся на одного из казаков, который, опрокинув стол с самоваром, с ревом бросился на него, работая ножом. Третий выстрелил в мою сторону — пуля с визгом впилась в стену над головой, осыпав меня щепками.

И тут дверь снова распахнулась. В избу, отряхивая с папахи снег, ворвался сотник Ермолай. Лицо его было перекошено яростью.

— Заразы! Варнаки проклятые! — проревел он и, не раздумывая, полоснул шашкой одного из бандитов, целившегося в меня.

Двое оставшихся, поняв, что оказались между двух огней — мной изнутри и казаками снаружи, — в панике бросились к выходу. Их тут же встретили на крыльце. Короткие вскрики, глухие удары — и все стихло. Меньше чем за минуту изба, еще недавно бывшая островком тепла, превратилась в бойню. В воздухе медленно расплывались клубы порохового дыма. На полу, вперемешку с осколками посуды, лежали тела. А снаружи, в снежном вихре, по-прежнему выл ветер.

Пришло время допросить пленных. Главарь бандитов — ражий сивобородый мужик — побившись, затих — то ли умер, то ли потерял сознание. Но один из бандитов, был лишь ранен в ногу. Его, воющего от боли и страха, втащили обратно в избу и бросили на пол у жарко натопленной печи.

— Заткните ему пасть, — бросил я.

Один из казаков без затей сунул ему в рот кляп из грязной тряпки. Времени на сантименты не было. Я подошел к печи и вытащил из огня тяжелую железную кочергу. Ее конец светился тусклым, зловещим багрянцем.

Я не стал ничего говорить. Просто медленно подошел и присел на корточки перед пленным. Он замычал, его глаза расширились от животного ужаса, когда он почувствовал исходящий от раскаленного металла жар. Я поднес кочергу к его лицу, и он забился, пытаясь отползти, но двое моих бойцов держали его крепко.

Я вытащил кляп.

— Ну, мил человек, говорить будем? Ты кто таков будешь? — спросил я тихо.

Пленник, глядя на раскаленную кочергу, заговорил быстро, с хрипом, глотая слова.

— Арсений я… Медведь… кличка… — просипел он. — С Урала я, с заводов… За бунт в острог попал, потом на Газимурский завод… Бежал.

Я усмехнулся. Каторжанин. Беглый. Свой, можно сказать, брат по несчастью, выбравший другую дорожку.

— И давно бегаешь, Медведь?

— Третий год, господин… — его взгляд метнулся на моих казаков. — Прибился вот… к вольным людям…

— К вольным, значит, — я медленно поднес кочергу чуть ближе, и он вжал голову в плечи. — Ну, рассказывай, вольный человек. Кто навел? Кто рассказал про меня?

— Не знаю… не знаю… — забормотал он.

Ну что ты будешь делать!

— Ну что же ты, Сеня! А я уж думал, мы договорились! — ласково произнес я и медленно, почти лениво, приблизил кончик кочерги к его щеке.

— Чиновник… из Сретенска! — взвизгнул он, не выдержав. — Из конторы! Где золото принимают! Он навел! Сказал, барин с бумагой на миллион поедет! Обещал долю!

— ******!!!

С проклятьем я бросил кочергу на пол. Пленник застыл, заслонив лицо руками, но увы: человека, которому я сейчас страстно желал зарядить в бубен, сейчас под рукою не было. Теперь все встало на свои места — эта продажная тварь, что так заискивающе улыбалась мне, решила сыграть в свою игру. Мелькнула мысль тут же скакать в Сретенск, взять эту тварь за жопу, пока никуда не сбежал, но… Но это означало гарантированно не успеть на собрание акционеров в Иркутске и окончательно потерять контроль над «Сибирским Золотом».

Ладно. Ладно, до этого слизняка я еще доберусь. В вот с этим колченогим что мне сейчас делать?

Времени не было, и тащить его с собой — лишняя обуза. С другой стороны, ценный свидетель.

Тут мой взгляд упал на забившуюся в дальний угол, трясущуюся фигуру — станционного смотрителя. Старичок, похожий на воробья, смотрел на происходящее вытаращенными от ужаса глазами. Черт, он же все видел — и бой, и допрос, и пленника. Я понял, что просто убить бандита и бросить его в снег уже не получится. Как только мы уедем, смотритель донесет обо всем первому же уряднику. И тогда из жертвы нападения я превращусь в главного подозреваемого в самосуде и убийстве. Попасть в руки сибирской полиции, имея в кармане казначейский билет на миллион, могу и до околотока не доехать. А на старика уж точно рука бы не поднялась.

Я отозвал сотника Ермолая в сторону.

— Что будем делать с этим? — я кивнул на пленника, а потом на тела.

Ермолай Тимофеевич тяжело вздохнул, понимая всю щекотливость ситуации.

— По закону, Владислав Антонович, надобно его до ближайшего станового пристава везти, — сказал он, и в его голосе не было и тени сомнения. — Оформлять все, как положено: нападение, поимка… Бумаги, допросы…

Я скрипнул зубами. Бумаги. Допросы. Это означало потерять день, а то и два. Время, которого у меня просто не было. Но сотник был прав. Приходилось играть по правилам.

— Хорошо, — сказал я после короткого раздумья. — Будет по закону.

Я подозвал двоих молодых казаков.

— Вы двое остаетесь. Свяжите этого и остальных гляньте, как следует. С рассветом погрузите на сани и везите к приставу. Расскажете все, как было. Вот, — я достал несколько ассигнаций, — это вам на расходы и за беспокойство. Остальные — собираться! Через десять минут выезжаем!

— Что, в ночь поедем? — удивился Еремей Тимофеевич.

— Можно еще до одной станции доехать. Не хочу тут оставаться! — заявил я и направился к двери.

Это был единственный выход. Соблюсти закон, но не в ущерб скорости. Пусть теперь этим делом занимается полиция. А наше дело — Иркутск. Старика же я тоже осчастливил, парочкой ассигнаций так сказать за беспокойство и нервы.

Мы выехали с проклятого постоялого двора в самую ярость метели. Ветер выл, как голодный зверь, швыряя в лицо пригоршни колючего, ледяного снега. Дорогу почти не было видно. Лошади шли с трудом, отворачивая морды от резких порывах ветра. Несколько раз мы едва не сбивались с пути, и только опыт и глаз Ермолая, который, казалось, чуял тракт нутром, выводил нас обратно.

Эта бешеная гонка продолжалась почти двое суток. Мы спали урывками, не слезая с саней, кутаясь в тулупы и грызя мерзлые сухари. Я гнал людей и лошадей на пределе их сил, подстегиваемый одной мыслью — Иркутск. Я не должен был опоздать.

Наконец, на исходе второго дня пути, метель стихла, и сквозь рваные тучи проглянуло бледное, зимнее солнце. Перед нами, до самого горизонта, раскинулась бескрайняя, свинцово-серая равнина Байкала. На берегу виднелсяСпасо-Преображенский монастырь. Он стоял на каменистом берегу залива, окруженный приземистыми избами одноименного села, и его белые стены и купола церквей казались небесным видением после дикой, заснеженной степи. Именно здесь кончался тракт. Дальше надо было плыть через Байкал.

Но когда мы подъехали ближе, к самой пристани, это ощущение порядка и покоя начало таять. Пристань, обычно в это время года еще полная жизни, была мертва. Десятки рыбацких лодок-омуляток и несколько парусных ботов, на которых летом перевозили почту, были вытащены далеко на берег, где лежали на боку, как туши мертвых китов. Сети были свернуты, а на воде не было ни одного паруса. Над всем этим висел неумолчный, протяжный гул — рев ветра, который гнал по заливу низкие, свинцовые волны.

На пристани не было ни души. Я проехал по пустым, заметенным снегом улицам села, стуча кнутовищем в запертые калитки. Наконец, в одной из самых крепких и добротных изб, дверь мне открыл косматый, похожий на лешего, бородатый мужик в овчинном тулупе. От него пахло рыбой и водкой.

— Перевозчик нужен, — сказал я. — До Голоустной. Плачу золотом.

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, затем на бушующий залив, потом снова на меня.

— Ты что, барин, ума лишился? — пробасил он, и в его голосе не было даже жадности, только суеверный ужас. — В баргузин соваться — верная смерть! Я не самоубийца, и животы свои вспороть о лед не хочу! Ни за какие деньги! Да мне хоть всю твою казну отдай, я на тот свет не тороплюсь!

Он с силой захлопнул дверь перед моим носом.

Я пошел в следующую избу… потом еще в одну, еще… Но никто из местных даже не помышлял о выходе в море. Я стоял на берегу, глядя на эту ледяную, ревущую преграду, и чувствовал, как меня охватывает холодное отчаяние. Байкал, священное море, встал на моем пути неприступной стеной. Яростный северо-восточный ветер ревел над озером, швыряя в лицо ледяную крошку. Переправиться через этот ад было немыслимо.

— Не надо, господин начальник, — сказал сотник, подойдя ко мне и указывая на белые барашки волн. — Старик прав! Против байкальского ветра сам черт не сдюжит. Потеряем тут и коней, и людей, и себя.

— И что ты предлагаешь? — зло спросил я.

— Дорога одна, — он указал на юг. — В объезд. Вдоль берега. Крюк верст в четыреста, не меньше. Но верный.

В бессилии я лишь скрипнул зубами. Четыреста лишних верст! Это означало потерять еще несколько дней. Драгоценных, решающих дней! Но выбора не было. Приходилось снова подчиняться не своей воле, а дикой, неукротимой силе этой земли. Мы поворачивали на юг, на старый, заброшенный Кругобайкальский тракт.

Объездной путь вокруг Байкала оказался не дорогой, а скорее направлением. Старый Кругобайкальский тракт, которым когда-то возили почту, давно зарос и пришел в запустение, превратившись в узкую, едва заметную тропу, известную лишь двум породам людей: местным зверопромышленникам, что ставили капканы на соболя в горах Хамар-Дабана, да беглым каторжанам, которых в Сибири звали «рысаками». И мы вступили в их дикий, беззаконный мир.

Дни превратились в монотонную борьбу со снегом, ветром и усталостью. Мы ехали по глухой, безлюдной тайге, где единственными признаками человека были редкие заимки и лабазы — охотничьи избушки, поднятые на высоких сваях. Большинство из них были пусты — хозяева еще не вышли на промысел. Но в одной мы нашли то, что спасло нас от голода: мешок каменных, перемерзших, сильно траченных мышами сухарей и вязанка юколы, оставленные кем-то до лучших времен. Мы взяли их без зазрения совести — таков был неписаный закон тайги.

Эта земля жила по своим, невидимым правилам. Однажды, проезжая мимо верстового столба, я заметил на нем свежие, вырезанные ножом знаки.

— Что это? — спросил я сотника Полозова.

Он присмотрелся.

— Послание, — глухо ответил тот. — «Рысаки» своим весть подают. Вон, вишь, нацарапано: «Прошел Сидор Лапша, иду на Иркутск». Чтобы те, кто следом бежит, знали, что путь чист.

Я смотрел на эту грубую надпись и чувствовал, как по спине пробегает холодок. Мы шли по тропе, полной невидимых теней, по артерии, по которой текла своя отчаянная жизнь.

А порой эта жизнь показывала свой звериный оскал. В одном из распадков, спустившись к замерзшему ручью, мы наткнулись на страшное зрелище. На толстой ветке кедра, раскачиваясь на ветру, висели два трупа в рваных арестантских робах. Их не просто повесили. Судя по запекшейся на сером сукне крови, несчастных крепко избили и долго пытали.

— Зверопромышленники, — коротко бросил сотник, сплюнув. — Видать, эти бедолаги не просто погреться попросились, а решили силой поживиться. Вот и получили по заслугам. Здесь, барин, суд короткий, переписки лишней не любят. Должно, и Сидор Лапша тута висит!

Я смотрел на эти два почерневших от побоев тела и с пугающей ясностью понял, что еще совсем недавно мог оказаться на их месте. Этот мир не прощал ошибок. Он не прощал слабости. Мы медленно продвигались по этой дикой, жестокой земле, и с каждым днем я чувствовал, как цивилизация, оставшаяся позади, превращается в далекий, почти нереальный призрак.

Наконец, после трех дней изнурительного пути по диким тропам Хамар-Дабана, мы вырвались из лесного плена. Иркутск, столица Восточной Сибири, предстал перед нами внезапно — широкий, раскинувшийся на равнине, с золотыми маковками церквей, сверкающими на холодном зимнем солнце.

Въехав в заснеженное предместье, мы пересекли Ангару. Река еще не встала, и мы ехали по длинному, гулкому понтонному мосту, под которым неслись свинцовые, тяжелые воды. Лошади испуганно прядали ушами от незнакомого шума. Мы снова были в городе — островке цивилизации среди бескрайней тайги.

Но времени на отдых не было. Первым делом — деньги. Оставив казаков на постоялом дворе, я, взяв с собой лишь двоих для охраны, направился в самое сердце города, в Губернское казначейство. Там, под подозрительными, изучающими взглядами чиновников, я, наконец предъявил свой драгоценный билет из Сретенска.

Старший чиновник, — пожилой господин с мощнейшими седыми бакенбардами — долго и брезгливо изучавший бумагу, наконец поднял на меня скучающие глаза.

— Все верно, господин Тарановский. Сумма изрядная, — сказал он. — Только вот в кассе сейчас такого количества ассигнаций нет. Текущие средства зарезервированы для выплат жалованья губернским чиновникам и офицерскому составу. А с деньгами для частных лиц курьер только завтра к вечеру вернется. Так что приходите… послезавтра. К полудню.

Он уже собрался отложить мой билет в сторону, но я остановил его.

— Мне нужны деньги сегодня, — сказал я ровно. — Немедленно. Завтра утром у меня назначено собрание акционеров, и я не намерен приходить на него с пустыми карманами.

Чиновник поднял на меня бесцветные рыбьи глаза.

— Ничем не могу помочь, — он с откровенной издевкой пожал плечами. — Не печатаю я их, знаете ли. Приходите послезавтра.

Я смотрел на его сытое, самодовольное лицо и понимал, что он просто издевается, наслаждаясь своей мелкой властью. Спорить было бесполезно. Нужно было действовать. Молча достав из бумажника две новенькие, хрустящие сторублевые ассигнации с портретом Екатерины, я небрежно положил их на стол, поверх своего казначейского билета.

— Возможно, — сказал я тихо, глядя ему прямо в глаза, — ее величество государыня-императрица сумеет убедить вас переменить свое мнение и поискать в кассе повнимательнее?

Чиновник замер. Его взгляд метнулся на ассигнации, потом на мое лицо, потом снова на ассигнации. Выражение скуки на его лице сменилось алчным, деловым блеском. Он мгновенно оценил ситуацию.

— Хм, — кашлянул он. — Вынужден признать, аргумент весомый. Затруднительно идти против воли монаршей особы! Пожалуй, стоит еще раз пересчитать наличность. Подождите в приемной, господин Тарановский. Думаю, мы сможем что-нибудь для вас изыскать.

Две сотни рублей бесследно исчезли в ящике его стола. Через полчаса, после долгого шуршания бумаг и пересчета пачек, мне вынесли мои деньги. Бюрократическая машина Империи, смазанная известным образом, заработала с удивительной скоростью. Так или иначе, в итоге свершилось: мне выдали предписание на получение в Государственном банке причитающихся мне девятьсот пятидесяти восьми тысяч триста двадцати двух рублей!

Следующей моей целью была Иркутская контора Государственного банка. Солидное, внушительное здание из серого камня, с огромными, забранными решетками окнами. Именно здесь, как я помнил из бумаг Изи, год назад был открыт основной текущий счет акционерного общества «Сибирское Золото».

Оружие, разумеется, пришлось сдать у входа, отчего я сразу почувствовал себя голым. Меня, как крупного вкладчика, проводили в кабинет самого управляющего — важного, седовласого господина с холодными, пронзительными глазами. Я представился и попросил предоставить мне выписку по счетам Общества.

— Да, господин Тарановский, наслышаны о ваших… успехах, — сказал он, и в его голосе мне почудилась легкая ирония.

Он отдал необходимые распоряжения. Пока клерк, шурша бумагами, готовил выписку, управляющий любезно расспрашивал меня о трудностях золотодобычи в Приамурье. Наконец, бумаги были готовы. Управляющий пробежал их глазами, и его брови едва заметно поднялись.

— Могу вас поздравить, — сказал он. — Дела вашего Общества идут неплохо. Господин Сибиряков буквально на днях внес свой первый пай — весьма значительную сумму.

— Он оплатил акции? — небрежным тоном спросил я.

— Именно так!

Черт. Мои надежды развеялись в прах.

Тем временем управляющий протянул мне все причитающиеся бумаги — денежные средства на девятьсот пятьдесят восемь тысяч, а также мои акции СибЗолота на 2 миллиона рублей — и любезно проводил к выходу. Все вместе это составило нехилый пакет. Мы прошли через общий операционный зал, и уже в дверях управляющий негромко произнес:

— Однако, Владислав Антонович, позвольте дать вам дружеский, неофициальный совет. Будьте осторожны!

Я вопросительно посмотрел на него.

— Вашими счетами и деятельностью вашего Общества, — он произнес это почти беззвучно, — очень пристально интересовались. Буквально на прошлой неделе к нам приходил официальный запрос… от Губернской жандармской управы. Мы, разумеется, предоставили лишь самые общие, дозволенные законом сведения. Но… интерес у них к вам неподдельный. Так что будьте предельно осторожны в своих делах и словах.

— Благодарю! — задумчиво протянул я, и уже взялся за дверную ручку, как вдруг застыл на месте.

— Эвано как! Господин «Тарановский» собственной персоной! Да еще и с жандармами на хвосте! Вот те раз! — послышался над ухом густой мощный бас.

Заслышав это, я похолодел, а рука сама собой скользнула под сюртук, наткнувшись на пустую кобуру револьвера.