Хозяин Амура

Глава 20

В зале повисла тяжелая, звенящая тишина, нарушаемая лишь возмущенным сопением Сибирякова. Мой протест, брошенный в самый неподходящий для него момент, смешал все карты.

— На каком основании вы протестуете⁈ — наконец проревел он, приходя в себя. — Закон на моей стороне! Мои акции оплачены сполна!

— В этом-то я и сомневаюсь, Михаил Александрович, — ответил я спокойно, делая шаг вперед. Я обратился не к нему, а к бледному, как полотно, стряпчему. — Господин секретарь, у вас должны быть все копии договоров, заключенных Обществом. Будьте любезны, найдите мой личный договор с господином Сибиряковым о продаже ему пакета акций на один миллион рублей.

Стряпчий, дрожащими руками, зарылся в кипе бумаг. Сибиряков смотрел на меня с недоумением, пытаясь понять, какую игру я затеял. Наконец, нужный документ был найден.

— Прекрасно, — кивнул я. — А теперь, будьте добры, зачитайте вслух пункт третий. Тот, что о цене.

— «Цена за одну акцию номиналом в одну тысячу рублей… — начал стряпчий, запинаясь, — … устанавливается в размере… двух тысяч рублей…»

— То есть вдвое дороже номинала, — громко, чтобы слышали все в зале, подытожил я. — Как вы понимаете, господа, — я обвел взглядом ошеломленных акционеров, — цена для разных покупателей может быть разной. Те, кто стоял у истоков, рисковал вместе с нами, получали акции по номиналу. А те, кто, подобно господину Сибирякову, сначала пытался разрушить наше дело, а затем решил вскочить в уходящий поезд, когда запахло миллионной прибылью, — платят за входной билет. И платят дорого. Впрочем, для вас, господа, это не внове: ведь мелкие акционеры платили по тройной цене. Не так ли?

Легкий шепот пробежал по залу: конечно же, всеприсутствующие прекрасно знали, что после того как сведения о золотоносных месторождениях Витима перестали быть тайной, цена акций взлетела до небес, и сейчас на вторично рынке их продают по цене в 5 раз выше номинала.

Я снова повернулся к стряпчему, который смотрел на меня уже с откровенным ужасом.

— Итак, господин секретарь. Мы имеем договор, по которому господин Сибиряков обязался уплатить за свой пакет в десять тысяч акций два миллиона рублей. По моим сведениям, на счет Общества от него поступил лишь один миллион. Верно?

— В-верно, — пролепетал тот.

— Прекрасно. Таким образом, внесенный им миллион покрывает покупку лишь половины его пакета. То есть пяти тысяч акций на сумму пятьсот тысяч рублей по номиналу. Вторая же половина акций остается неоплаченной. И, согласно уставу и закону Империи, права голоса не дает.

Эффект от моих слов был подобен взрыву. Сибиряков вскочил, опрокинув кресло.

— Это грабеж! Мошенничество! Я буду жаловаться генерал-губернатору! В Сенат! — ревел он, брызгая слюной.

— Успокойтесь, Михаил Александрович. Все строго по договору, который вы сами и подписали, — я с холодной усмешкой смотрел на его побагровевшее от ярости лицо. — Ах, да. Совсем забыл: поскольку вторые пятьсот тысяч от вас так и не поступили, я, как продавец, вчера воспользовался своим правом расторгнуть сделку в этой ее части. И обратился в суд! Вот, соблаговолите ознакомиться.

И я небрежно бросил на стол еще одну бумагу — копию иска о расторжении договора продажи акций с Сибиряковым.

В зале начался настоящий хаос. Стряпчий, понимая, что ситуация окончательно вышла из-под контроля, что-то залепетал и, стукнув молоточком, объявил длительный перерыв «для юридических консультаций».

Пока нотариусы и юристы, обложившись бумагами, пытались распутать этот узел, в зале началась другая, не менее важная битва. Никифор Лопатин, сияя от восторга, тут же ринулся в гущу мелких акционеров.

— Видали, мужики⁈ — гремел его бас. — Как наш Тарановский этого медведя на рога поднял! Вот это хватка! Вот это голова!

Он ходил от одной купеческой группы к другой, хлопал их по плечам, убеждал, агитировал, обещал золотые горы. Я видел, как под его напором меняются лица, как в глазах появляется азарт и уважение. А дельный человек этот Лопатин!

Перерыв тянулся почти час. Наконец, в зал вернулся бледный, как смерть, стряпчий в сопровождении нотариусов. Он прокашлялся и, не глядя в сторону Сибирякова, дрожащим голосом объявил: протест господина Тарановского признан законным. Акции господина Сибирякова, подлежащие голосованию, составляют пакет в пять тысяч штук.

Сибиряков сидел, вцепившись в подлокотники кресла, его лицо было каменно-неподвижным. Когда пришла его очередь голосовать, он лишь глухо выдавил: «Против». Казалось, партия была сделана. Но я знал, что это не так. Решающим был голос «болота» — мелких акционеров. Если все они дружно поддержат Сибирякова, он еще может победить. И перед тем, как они начали голосовать, я снова взял слово.

Выйдя на середину зала, я выразительно огляделся по сторонам. Шум голосов смолк. В мою сторону прозвучало немало обвинений — пришло время на них ответить.

— Господа! — начал я, и мой голос, спокойный и твердый, заставил всех окончательно замолчать. — Вы только что слышали обвинения господина Сибирякова в том, что я, якобы, бросил дела Общества на произвол судьбы. Это — наглая ложь.

Я сделал паузу, обводя зал тяжелым взглядом.

— Да, меня не было в Иркутске. Я был там, где куется наше будущее богатство. Я застолбил за нами участки, которые принесут нам миллионы. Я привез на эти земли геологов, которые уже сейчас составляют детальную карту наших сокровищ. Я улаживал вопрос с августейшими особами. Мною заказано оборудование! А что касается текущей деятельности, — я повернулся к Сибирякову, — снабжения, провианта, организации работ… то именно для этого вы, Михаил Александрович, и были привлечены в качестве исполнительного директора! Это была ваша прямая задача! И эти ваши крокодиловы слезы по поводу трудностей — это лишь попытка свалить на меня собственную нераспорядителность и некомпетентность!

По залу прошел гул, кто-то крикнул: «Верно!».

— Год назад, — я повысил голос, — Его Императорское Высочество Великий князь Константин Николаевич облек меня высочайшим доверием. Он сделал это не потому, что ему приглянулась моя физиогномия. Он сделал это во имя великой цели — создания в Сибири мощнейшей, современнейшей компании, которая будет добывать золото не дедовским кайлом, а силой машин, пара, взрывчатки и разума!

Шагнув к столу, я бросил на него толстую папку с бумагами.

— Пока господин Сибиряков жаловался на трудности, я действовал! Вот, господа, смотрите! Договор с Путиловским заводом на постройку паровых насосов для гидродобычи, которые будут смывать целые горы! Вот контракт с заводом Берда на паровую драгу — плавучую фабрику, которая будет черпать золото прямо со дна рек! А это, — я поднял еще одну пачку бумаг, — договоры с господином Нобелем на поставку динамита и с господином Лесснером — на постройку амальгамационных машин!

Я говорил с жаром, с увлечением, видя, как меняются лица купцов. Скепсис и недоверие сменялись изумлением, а затем — деловым азартом. Перед ними вставали картины будущего, — не только невероятных, почти фантастических прибылей, но и полного преобразования край — вот что сулили эти непонятные, но такие манящие слова.

— И все это золото, — я подошел к самому финалу, — нужно нам не для того, чтобы тупо набивать сундуки! Все вы знаете, какой удар по нашей кяхтинской торговле нанесли англичане со своими пароходами. Наша Сибирь может умереть! Но если мы, на наше сибирское золото, построим железную дорогу через всю страну, к океану, — мы победим! Грузы пойдут быстрее, чем морем! Это — новое золотое дно, куда более глубокое, чем все прииски на Бодайбо! Железная дорога в Китай — представите себе такое! Новый Шелковый путь, что уничтожит торговую монополию англичан на Востоке!

Я замолчал, переводя дух. Речь, отчасти бывшая чистой демагогией, произвела эффект. В зале стоял гул. Купцы, еще недавно видевшие во мне лишь наглого выскочку, теперь смотрели на меня как на пророка, открывшего им путь в землю обетованную. Теперь можно было начинать голосование.

Началось голосование. Напряжение в зале достигло предела. Стряпчий, бледный и потный, вызывал акционеров одного за другим. Голосовали открыто, поднятием руки, и я видел, как мои противники, Сибиряков и Рекунов, напряженно следят за каждым голосом, пытаясь подсчитать расклад сил.

Вернулись к голосованию. Сначала все шло предсказуемо — первыми голосовали мелкие иркутские купчишки, лично обязанные Сибирякову. Они, не колеблясь, поднимали руки против меня. Но затем наступил черед тех, кого успел «обработать» Лопатин. Его союзники, такие же крепкие, бородатые купцы, уверенно голосовали за сохранение моего поста. Силы были примерно равны.

Решающим, как я и ожидал, оказался голос «болота» — десятков мелких акционеров, чиновников, отставных военных, вложивших в наше дело свои скромные сбережения. Именно на них была рассчитана моя пламенная речь. И она сработала. Я видел их колеблющиеся, сомневающиеся лица, видел, как они перешептываются, как один, самый смелый, поднимает руку «за», и за ним, как по команде, тянутся другие. Они голосовали не за меня. Они голосовали за паровые драги, за динамит, за сказочные барыши, которые я им нарисовал.

Когда последний голос был отдан, в зале наступила звенящая тишина. Стряпчий, дрожащими руками, долго пересчитывал голоса, шурша бумагами, что-то бормоча себе под нос. Наконец, он поднял голову.

— По итогам голосования… — начал он, и его голос сорвался. Он прокашлялся и объявил уже громче: — С перевесом в шестьдесят пять тысяч рублей… пост генерального управителя сохраняется за господином Тарановским!

Зал взорвался гулом. Я победил. И пусть многие акционеры колебались, а победа висела на волоске, — но это была Победа.

Сибиряков, услышав результат, побагровел так, что, казалось, его сейчас ударит апоплексический удар. Он молча, не прощаясь, с силой оттолкнув преградившего ему дорогу купца, прошел к лестнице и скрылся в своих покоях на втором этаже.

А вот Рекунов не ушел. Он продолжал стоять в углу, прямой и невозмутимый. Когда я встретился с ним взглядом, он, к моему удивлению, едва заметно кивнул мне. В его глазах стояла задумчивая тень уважения. Он, как человек военный, по достоинству оценил мой маневр.

Но на этом все было не кончено. Едва стих шум, как меня тут же обступила толпа победивших акционеров. Их глаза горели азартом и любопытством.

— Господин Тарановский, а что это за машина такая… гидродобыча?

— А динамит? Это правда, что им можно горы взрывать?

— Просветите, амальгамация… это не вредно ли для здоровья?

И вновь я оказался в центре внимания. Показав Рекунову знаком, что я хотел бы с ним переговорить, я обратил свое внимание на акционеров. В сложившихся обстоятельствах игнорировать их было нельзя: ведь мое положение все еще было шатко. Пришлось, отставив в сторону радость победы, на ходу читать импровизированную лекцию по основам горного дела XXI века. И, глядя на их горящие, алчные лица, я понимал, что эта победа — лишь начало. Начало долгого пути, где мне придется не только воевать, но и учить, строить и вести за собой этих людей, разбуженных мной от вековой сибирской спячки.

Когда восторженная толпа акционеров наконец схлынула, и я смог выбраться на морозный воздух, на крыльце «Белого дома» меня уже ждал Рекунов. Он стоял, прямой и невозмутимый, как гранитный столб, и молча смотрел на заснеженную Ангару.

— Поздравляю с победой, Владислав Антонович, — сказал он, когда я подошел. В его голосе не было ни теплоты, ни враждебности.

— Победа — это когда враг разбит окончательно, а до этого еще далеко, — ответил я, глядя ему прямо в глаза. — Я, Сергей Митрофанович, собственно, вот о чем хочу вас просить: будьте так добры, передайте Аглае Степановне одну вещь. Попытка захвата компании, учрежденной с Высочайшего соизволения, — это не просто коммерческий спор. В Петербурге это могут очень легко расценить как подрыв государственных интересов. Ей стоит со мной встретиться. Как можно скорее. Иначе, как генеральный управитель, я буду обязан доложить о произошедшем… куда следует. И последствия для нее могут быть самыми печальными. Вплоть до каторги.

На его лице не дрогнул ни один мускул, но я видел, как в глубине глаз мелькнула тень.

— Это все? — резко спросил он.

— Пока все. О прочем я буду говорить с Аглаей Степановной!

Он молча кивнул и, резко повернувшись, зашагал прочь, растворяясь в толпе.

— Ну и фрукт ты, Тарановский! — раздался за спиной восхищенный бас Лопатина, который вышел следом за мной. — Просто черт, а не человек! Так их всех умыть! Это же обмыть надо… Поехали к французу!

Но мне было не до веселья.

— Ты чего приуныл-то? Победили ведь! — удивился Лопахин, дружески хлопая меня по плечу.

— Победили, — согласился я. — А дальше что? Сибирякова теперь надо гнать из правления в шею, это ясно. Но кого ставить вместо него? Мне нужен человек, который будет на приисках за хозяйством смотреть. Надежный, толковый, честный. И чтобы в машинах толк знал, а не только в барышах.

Лопатин хитро прищурился.

— А что, если я тебе такого человека найду? У меня в пароходстве на Лене инженер один служит, Степан Басаргин. Молодой, да ранний. Из самого Петербургского горного института. У него руки по локоть в масле, а в голове — все шестеренки на месте. Готов хоть сейчас на край света ехать, лишь бы с настоящими машинами возиться. А снабжение, — он хлопнул себя по груди, — снабжение я могу и на себя взять. Мои пароходы по Лене ходят, дело знакомое.

— Ну, тогда — уговорил, черт языкастый. Пошли к французу!

В тот же вечер, в той же шумной ресторации, Лопатин познакомил меня с Басаргиным. Это был худощавый молодой человек в потертом студенческом сюртуке, с тонкими, нервными пальцами, настолько испачканными в машинном масле, что он, видно, не мог их отмыть. Он говорил мало, стеснялся своей неловкости, но когда я начал рассказывать ему о паровых насосах Путилова, о драге Берда и амальгамационных машинах Лесснера, его глаза за толстыми стеклами очков буквально загорелись. Он перебивал меня, задавал точные, профессиональные вопросы, на ходу набрасывая на салфетке эскизы и схемы. Я понял, что нашел своего человека. Настоящего технаря, одержимого своим делом, для которого жужжание шестеренок было слаще любой музыки.

Коротко переговорив, мы очень скоро сошлись во мнении, что в условиях Витима оптимальным способом добычи была бы паровая драга.

— … а драга, Степан Иванович, должна быть разборной, — говорил я ему, увлеченный не меньше его. — Чтобы ее можно было секциями доставить по мелководью, а собрать уже на месте.

Басаргин оторвался от салфетки, на которой уже набрасывал теоретический чертеж.

— Понтонная основа? — быстро спросил он. — А привод черпаковой цепи? Паровой? Какой мощности машину закладывать? И как решать проблему с устойчивостью при выемке грунта? Центр тяжести будет постоянно смещаться!

Его вопросы били не в бровь, а в глаз. Мысленно я улыбнулся: похоже, Басаргин уже сейчас, в этой прокуренной ресторации, мысленно собирал эту машину у себя в голове.

— Устойчивость решим балластными цистернами, — ответил я, входя в раж. — А что до мощности… Представьте себе, Степан Иванович. Нам нужно черпать со дна реки тонны песка и гравия. Круглосуточно. Нам нужна машина, способная заменить тысячу китайцев с лопатами.

— Боже мой… — выдохнул он. — Тысячу… Это же не просто машина, это плавучий завод! Я читал о подобных в американских журналах, про калифорнийскую лихорадку. Но чтобы у нас… в Сибири…

— Именно у нас, — я наклонился к нему через стол. — Мне нужен не просто инженер, который будет следить за тачками и лопатами. Мне нужен человек, который построит на Бодайбо самый современный, самый мощный дражный флот в мире. Который не побоится невиданных доселе масштабов. Вы — тот человек?

Не ответив, он бережно взял мою салфетку с эскизами, словно это была не заляпанная соусом тряпка, а правительственный указ, сложил ее и спрятал во внутренний карман своего сюртука.

— Когда выезжать, Владислав Антонович? — спросил он тихо, и по его тону я понял, что он уже мысленно пакует вещи.

— Как только Никифор Семеныч соберет обоз!

— За этим дело не станет. Пару дней — и все готово! — пообещал Лопатин. — А ты сам что ли тоже поедешь?

— Да. Видишь ли, Никифор Семеныч, — пояснил я, — история с акциями Сибирякова мутная.

— А то я не вижу! — хмыкнул тот. — Жулик он первостатейный.

— Дело не в том, что жулик. А в том, откуда у него так быстро нашелся лишний миллион. Свои капиталы он в обороте держит, в товаре, в пароходах. Чтобы выдернуть такую сумму, ему пришлось бы пол-Иркутска на уши поставить. А все прошло тихо…

Лопатин задумался, поглаживая бороду.

— Ты на что клонишь? — спросил он наконец.

— Я думаю, — сказал я медленно, — что он заплатил за свои акции не своими деньгами. А нашими. Вернее, нашими будущими. Я почти уверен, что во время своей «разведочной» экспедиции на Бодайбо он не только нашел богатую жилу, но и успел изрядно ее пощипать. Втихую. И именно этим, утаенным, краденым золотом он и расплатился!

Лопатин присвистнул.

— Вот это поворот… А доказать сможешь?

— Вот за этим я туда и еду, — ответил я. — Мне нужно провести на его «разведочных» участках ревизию. Найти скрытые шурфы, опросить людей, поднять бухгалтерские книги его артели. Устроить настоящее следствие. Если я докажу, что он вор, — ему не просто придется вернуть деньги. Ему светит каторга.

— Дело тонкое, — покачал головой купец. — Опасно. Он же там теперь хозяин, управляющий. Все его люди. Сожрут тебя и не подавятся.

— Поэтому я и еду сам, — сказал я. — Неофициально. Как представитель главного акционера с проверкой.

Лопатин загорелся. Идея уличить своего старого врага в воровстве пришлась ему по душе.

— Хорошо, — сказал он, ударив кулаком по столу. — Помогу, чем смогу. Люди нужны, чтобы допросить по-тихому, с пристрастием? Найду. У меня тут есть на примете пара бывших приставов, уволенных за излишнее рвение. Собаки цепные, любого развяжут. Обоз в дорогу снарядить? Сделаю в лучшем виде! Через неделю будешь готов к отъезду.

Я пожал его протянутую руку. Новый, опасный этап моей сибирской одиссеи только что начался. Путь на Амур снова откладывался. Теперь все мои мысли были там, на севере, в диком, заснеженном краю, который звался Бодайбо.