Хозяин Амура

Глава 10

— Однако, — только и выдал я. — Вот только мы-то тут при чем? Мало ли кому они войну объявили, — не сразу понял я.

Очир лишь покачал головой и кивнул на своих нукеров, которые стащили с коня связанного эвенкийского охотника.

— Говорит, их собралось пять сотен, а то и шесть! И идут они на Силинцзы.

«Какого хрена?» — была первая мысль.

— Мы у них на пути! — добил меня Очир.

Пять сотен. Против наших полутора, считая трудяг, новобранцев и монголов. Я посмотрел на наш медлительный, растянувшийся на версту караван — идеальная мишень.

— Бежать бессмысленно, — глухо сказал Левицкий, поняв все без слов. — Они налегке, а мы с грузом. Нагонят и перережут поодиночке.

— Послать парламентеров! — решил я. — Узнать, чего хотят. Чего это они войной пошли? Выиграем время.

Но времени у нас уже не было. Другой дозорный, оставленный на дальнем холме, подал сигнал — трижды взмахнул в воздухе белым платком. Они ускоряются. Идут в атаку.

Стало ясно: это не случайная встреча. Они шли именно за нами.

— Баоса! — крикнул я, и нанаец тут же оказался рядом. — Ты и твой товарищ! Берите лучших коней и еще заводных! В Силинцзы! К Софрону! Скачите, не жалея ни себя, ни лошадей! Расскажите все, что видели! Нам нужна помощь!

Двое гонцов, не говоря ни слова, вскочили на коней и, пригнувшись к луке седла, стрелами понеслись на запад. А на востоке, на горизонте, поднятая пыль уже превращалась в темную, быстро растущую грозовую тучу, которая двигалась прямо на нас. Началась лихорадочная, отчаянная подготовка к бою, который мы не могли выиграть.

— В круг! — проревел я, перекрывая начинающуюся панику. — Повозки — в круг! Верблюдов — на землю! Живо!

Команда была старой, как сама степь. Монголы Очира, привыкшие к таким маневрам с детства, действовали быстро и слаженно. С гиканьем и свистом они разворачивали арбы, ставя их вперехлест колесами, создавая импровизированную стену. Погонщики-кули, понукаемые криками и ударами плетей, с рычанием заставляли упрямых верблюдов ложиться на землю, превращая их живые тела в дополнительный высокий бруствер. В центре этого шаткого форта сбились в кучу безоружные — пленные няньцзюни, перепуганные погонщики и женщины.

Я оббежал наш круг. Картина была плачевной. На полтысячи атакующих у нас было чуть больше сотни бойцов, способных держать оружие. Штуцеров и фитильных ружей — кот наплакал. Наш главный козырь — скорость и точность, но против такой лавины и этого было мало. Требовался огонь. Плотный, убийственный огонь на короткой дистанции.

— Револьверы! — Я подбежал к Левицкому, который уже расставлял своих стрелков. — Всю партию «Адамсов»! Раздать бойцам!

Я видел, как дрогнуло его непроницаемое лицо.

— Кому, Серж? — изумленно спросил он. — Русских воинов у нас нет. Китайцы и монголы не обучены. Неужели ты хочешь снабдить современным оружием этих дикарей?

— Да, черт возьми! Раздай всем! Всем, кто умеет стрелять! — отрезал я. — Монголам, факельщикам — мне плевать! Выбери самых толковых! Времени нет!

Эта идея вызвала ропот. Старый Парамон, перезаряжавший свой штуцер, мрачно сплюнул.

— Давать этакое оружие иноверцам? Басурманам? Не по-христиански это, командир! Ладно, наши тайпины хоть какие-никакие, а христиане. Можно дать этим диким факельщикам мечи и копья. Но револьверы? Опасно! Как бы не постреляли нас в спину ради казны!

— Исполнять приказ! Сейчас нет ни христиан, ни басурман, Парамон! — оборвал я его. — Есть те, кто стреляет в них, и те, кто будет стрелять в нас! И я ставлю на первых!

Левицкий тут же, поняв мой замысел, схватил ящик с револьверами. Вместе с Парамоном они торопливо начали инструктировать.

— Смотри сюда! — кричал Левицкий, на пальцах объясняя ошеломленному монголу принцип действия барабана. — На курок жмешь — он стреляет! Понял⁈ Шесть раз стреляет!

Монголы, чьи предки веками воевали луком и саблей, с детским восторгом и страхом брали в руки тяжелое, вороненое оружие. Несколько самых свирепых на вид няньцзюней тоже получили свои «Адамсы», и их глаза загорелись хищным огнем. Они уже знали, как опасно и сильно это оружие.

Враг приближался. Вокруг кипел хаос — погонщики тащили упиравшихся верблюдов, кричали люди, ржали лошади. А на горизонте темная туча уже обрела форму — сотни всадников, рассыпавшись лавой, неслись на наш изготовившийся к бою караван.

Они налетели, как степной пожар, внезапно, стремительно и неотвратимо. Небо потемнело от пыли, поднятой тысячами копыт, и в воздухе повис дикий, многоголосый, гортанный вой, от которого стыла кровь в жилах. Сотни всадников, гикая и потрясая оружием, рассыпались широкой дугой, окружая наш импровизированный форт. Караван вжался в землю. Лошади от страха били копытами.

Первой пришла туча стрел. Они взмыли в небо черной стаей и с сухим, змеиным шипением обрушились на нас. Впиваясь в борта повозок, в тюки с товаром, глухо стучали по спинам лежащих вьючных животных. Верблюды, в которых попадали эвенкские стрелы, пронзительно кричали. Раздались и первые крики раненых — кто-то, имевший неосторожность выглянуть из-за повозки, получил стрелу в плечо.

— Не стрелять! — ревел я, перекрывая шум. — Подпустить ближе! Целься в коней!

Наши стрелки — те, у кого были штуцеры, — терпеливо ждали. А эвенки, увидев, что их обстрел не произвел особого эффекта, начали кружить, осыпая нас стрелами. Сколько длилась это адская карусель, я не знаю.

Но вот наступило затишье, раздался звук рога, и эвенки пошли на штурм. Первая волна, человек сто, с диким ревом бросилась на наш квадрат с восточной стороны. Промчавшись вихрем мимо флангов, они попытались врезаться в наши повозки, используя острые пики и сабли.

— Огонь! Залп! — скомандовал я.

И наша «крепость» дружно огрызнулась огнем. Редкие, но точные выстрелы из штуцеров начали выбивать всадников из седел. Трескотня фитильных ружей заставила передовых всадников падать в пыльную степную траву, по инерции перекатываясь через голову. Но другие неслись вперед, не обращая внимания на потери, и вот уже первые из них оказались у самых повозок.

Начался ад. Бой кипел на самой границе нашего импровизированного гуляй-города. Я стрелял из укрытия, выбирая самых дерзких. Видел, как один из монголов Очира, юный нукер, только час назад впервые взявший в руки револьвер, хладнокровно, выстрел за выстрелом, почти в упор снимает с коней эвенков, пытающихся прорубить себе дорогу. В его глазах — дикий, первобытный восторг. Враги были повсюду, и так близко, что даже не надо было целиться — он просто направлял ствол в сторону ближайшей фигуры эвенка и жал на спуск. Рядом с ним его старший товарищ, могучий лучник, теперь уже без лука, просто с криком бросился вперед, и его длинный тесак дважды мелькнул над головой всадника, рухнувшего с коня.

Левицкий, бледный, но спокойный, как на дуэли, методично вел огонь, его «Лефоше» глухо гремел, извергая огонь и клубы дыма. Рядом с ним старый Парамон, матерясь сквозь зубы, отбивался от наскочившего на него всадника своей шашкой, сверкавшей, как молния, в свете случайных выстрелов.

Вдруг на край повозки, возле которой укрылся один из няньцзюней, попытался взобраться враг. Тяжело дыша, он почти дотянулся до края, но тут наш новобранец, побледнев от ужаса, взмахнул тяжелой, ржавой киркой и снес эвенку голову. То ли случайно, то ли от отчаяния.

Револьверы стали нашим спасением. В этом аду, где не было времени на перезарядку длинных штуцеров, именно их скорострельность, их убийственная мощь на короткой дистанции сеяла смерть и ужас в рядах нападавших. Эвенки, привыкшие к обстрелу из луков или слабых, не отличающихся скорострельностью фитильных ружей, столкнулись с огненной стеной, которая выкашивала их, прежде чем они успевали приблизиться и нанести удар копьем или саблей.

После нескольких яростных, захлебывающихся в крови минут они дрогнули. Еще один залп из фитильных ружей в упор, и они, оставив у наших повозок горы трупов людей и лошадей, с воем отхлынули назад.

Бой стих так же внезапно, как и начался. Мы стояли, оглушенные, тяжело дыша, глядя на страшные плоды нашей победы. Добрых полсотни эвенков остались лежать перед линией наших повозок — черные, неподвижные кучи, остывающие под безразличным небом.

Мы знали, что победа эта была пирровой.

— Сколько патронов осталось? — крикнул я Левицкому.

Ответ корнета был короток и страшен.

— Почти ничего. Еще одну такую атаку нам не выдержать!

Второй атаки не последовало. Вместо этого из рядов эвенков, стоявших теперь в полуверсте от нас, выехали трое всадников. Впереди один из них держал длинный шест с привязанным к нему пучком белого конского волоса — степной знак перемирия.

— Хотят говорить, — сказал Очир, который все это время не сводил с них глаз.

— Вот и славно, — ответил я. — Говорить лучше, чем стрелять.

Мы вышли им навстречу: я, Левицкий и Очир, который должен был переводить.

Когда мы сошлись, всадники спешились. Двое, очевидно, главные, остались стоять, а третий, что держал шест с конским волосом, шагнул вперед, выступая в роли толмача.

— Наш великий эркин Кантегор желает говорить, — произнес он на ломаном маньчжурском, что тут же перевел мне Очир. Он указал на старика — высокого, сухого, с лицом, похожим на потрескавшуюся кору дерева, и длинными седыми косами, в которые были вплетены медные бляшки. На нем был богатый халат, подбитый мехом соболя.

— А с ним великий саман Чонкой! — продолжил толмач, указывая на второго. Тот был моложе, широкоплечий и яростный. Его лицо было раскрашено желтой охрой, а в длинных, спутанных черных волосах виднелось несколько темных перьев филина и пучки крашеного конского волоса. На шее висело грубое ожерелье из медвежьих клыков, а от всего его костюма из оленьей кожи шел терпкий запах дыма, трав и чего-то еще — дикого, древнего и чужого. От него веяло первобытной силой и терпким запахом дыма и каких-то неведомых трав.

Я кивнул в знак уважения.

— Я слушаю великого эркина.

Прежде чем начать разговор о деле, Кантегор через своего толмача высказал первую просьбу.

— Он говорит, что вы сильные воины. Вы сражались храбро. И просит позволения забрать с поля своих мертвых и унести раненых. Таков обычай.

— Мы не воюем с мертвыми, — ответил я. — Забирайте.

Эркин дал величественный знак, и по полю тут же засновали эвенки, подбирая тела своих павших и унося стонущих раненых. Эта мрачная процедура заняла не меньше получаса. И только когда последний убитый был унесен, и на поле остались лишь трупы их лошадей, старый эркин начал настоящий разговор.

Он говорил медленно, с достоинством, и Очир так же медленно переводил.

— Он говорит, вы деретесь как волки, — сказал Очир. — Говорит, таких воинов они давно не встречали. Он уважает вашу храбрость.

— Поблагодари его, — ответил я. — И спроси, зачем они напали на мирный караван. Мы не сделали им ничего плохого.

Старик выслушал перевод и покачал головой.

— Мы не воюем с вами. Мы исполняем долг. Человек по имени Тулишэнь заплатил нашему роду много золота. За это золото мы дали ему слово, что уничтожим ваш отряд и вернем ему город Силинцзы.

Чонкой, до этого молчавший, вдруг шагнул вперед.

— Слово, данное, пусть даже за золото, — прошипел он, — для нас, детей тайги, тверже любого камня. Мы не можем отступить. Мы не можем потерять лицо.

Я смотрел на их непреклонные, фанатичные лица и понимал — мы в тупике. Их не купить, не запугать. У этих диких народов очень развито понятие чести. Понятие, которое заставляло их идти на верную смерть ради слова, пусть даже данного китайскому разбойнику.

— Мы тоже не можем отступить, — сказал я ровно. — Значит, будем драться до последнего.

Переговоры зашли в глухой тупик. Ни одна из сторон не могла уступить, не потеряв чести. Мы стояли друг против друга посреди выжженной степи, и казалось, что выхода нет, кроме как снова проливать кровь, пока одна из сторон не истечет ею полностью.

Мы молчали. Старый эркин Кантегор ждал моего ответа, но отвечать было нечего. Сила на их стороне, а степное слово чести — на его. В этот самый момент, когда, казалось, все было кончено, вперед шагнул Очир.

До того он стоял чуть позади меня, исполняя роль простого переводчика. Теперь же выступил в центр круга, и в его фигуре не осталось ничего от услужливого проводника. Это был посол. Посол великого и грозного народа.

— Уважаемый эркин, — начал он, обращаясь к Кантегору не как равный, а чуть свысока, как говорят с младшим. Говорил он по-монгольски, но каждое его слово, наполненное рокочущими, степными звуками, было весомо, как камень. — Ты говоришь о слове, данном китайскому шакалу. Это слово воина. Но есть слово старше и крепче. Слово побратимов.

Он повернулся и указал на меня.

— Этот русский нойон — мой анда. Мы вместе ели мясо с одного ножа и пили кумыс из одной чаши. Он — друг моего нойона.

Очир сделал паузу, обводя всех тяжелым взглядом.

— Тот, кто прольет кровь моего анды, станет врагом моего рода. А враг моего рода станет врагом всего нашего улуса.

Чтобы его слова не были пустым звуком, он полез за пазуху своего потертого халата. Но достал не оружие, а маленькую, пожелтевшую от времени и прикосновений сотен рук костяшку. Волчью астрагалу. Высушенную кость из коленного сустава степного волка. Древнюю, священную тамгу его рода, знак союза и войны.

Он бережно и с огромным внутренним достоинством бросил ее на землю, в пыль, прямо между собой и ногами эвенкийских вождей.

— Подумай хорошо, эркин Кантегор, — закончил он, и голос его стал тих, но от этого еще более страшен. — Стоит ли золото китайского разбойника большой войны с народом Чингисхана? Сегодня вы убьете нас. Но завтра из степи придут не сто воинов. Придут десять тысяч. И они сожгут ваши стойбища дотла, а ваших женщин и детей уведут. И это тоже будет слово воина. Слово монгола.

В наступившей тишине слышалось, лишь как свистит ветер. Угроза была не просто реальной. Она казалась абсолютной. Это понимал каждый степняк. Старый вождь Кантегор перевел свой взгляд с волчьей кости, лежавшей в пыли, на непреклонное, каменное лицо Очира, потом — на своих воинов. Я видел, как на его морщинистом лбу сошлись глубокие, тяжелые складки. Он погрузился в долгие, мучительные раздумья. И в этих раздумьях решалась наша судьба.