Господин следователь. Книга восьмая

Глава 7 Горькая правда

Заработался сегодня. Уж так заработался, прописывая синопсис нашей будущей книги, что про обед забыл и даже про чай. А времени-то уже четыре часа!

Сослуживцы решат, что Чернавский совсем свихнулся, даже чай не пьет, собирается сгореть на рабочем месте. Ага, я тут и «сгораю», занимаясь личными делами.

А у Аньки сегодня щи. Девчонка знает, что я их люблю и готов есть и на первое, и на второе. Но укажите пальцем — кто щи не любит?

Эх, задаст мне прислуга за неявку. Да и мне любопытно — как прошел первый учебный день?

Что ж, тогда посижу полчасика, покумекаю — что бы еще такого интересного ввести в «Вадима и его команду», а потом и пойду.Любовную линию самому ввести? Или оставить на откуп Аньке? Диалоги у меня хорошо получаются, а вот описания природы, да про любовь — у нее.

Пожалуй, пора. Только начал собирать бумаги, как раздался стук в дверь и на пороге появился Фрол Егорушкин.

— Разрешите, ваше высокоблагородие?

— Заходи, — кивнул я, делая вид, что просто бумаги перебираю, а не собираюсь потихоньку слинять.

— Вот, ваше высокоблагородие, привел, — сообщил фельдфебель, пропуская в кабинет женщину средних лет, невысокую, в черном платке. Судя по распухшим глазам — только что рыдала навзрыд. Да и сейчас еще не отошла.

— Это у нас родственница усопшей? — догадался я. Хотел спросить — и на кой ты ее привел, если самоубийство, но вместо этого встал со своего места и помог женщине расположиться на «гостевом» стуле.

— Так точно, — доложил городовой. — Свекровь покойной Катерины — Ангелина Михайлова. В покойницкую сводили, опознала невестку, бумажку про опознание составили. Господин пристав велел к вам вести. Дескать — чтобы все сразу и сделать.

То, что это свекровь, я и сам догадался. Опять-таки не понял — зачем она мне? Точно, избаловал я полицию, ничего сами не хотят делать.

Я думал, что свекровь утопленницы какая-нибудь Кабаниха, сжившая со свету невестку. Ба, так у той, из «Грозы», даже имя-то было Екатерина.

Отвлекся. Так вот, полагал, что увижу суровую «матриархиню», а здесь расстроенная донельзя женщина. Водички бы ей дать, что ли. Вот только, графин у меня пустой.

— Фрол, — протянул я городовому графин. — Не в службу, а в дружбу — спустись к служителю, пусть наполнит.

— Да я и сам сейчас на колодец сбегаю, — хмыкнул Егорушкин.

— Не надо на колодец, — испугался я. — К Петру Прокофьевичу подойди — он все знает.

Знает служитель, что у следователя бзик — не пьет сырой воды, хоть бы и из колодца, поэтому у ветерана имеется специальный кувшин, в котором держит для меня кипяченую воду.

Из родника бы попил, если родник в лесной чаще, а сырую воду из колодца возле здания Окружного суда, когда недалеко коновязь, а вокруг стоят жилые дома, с примыкающими к ним сортирами — ну его на фиг!

Фрол ушел, а я начал рассматривать свекровь, зачем-то пытаясь определить ее нрав. Не иначе, боялся, что сейчас начнет скандалить.

— Ангелина, а по батюшке-то вас как? — спросил я.

— Никодимовна я, — ответила женщина, а потом, посмотрев на меня, спросила: — Катьку-то резать будут?

Не сразу и понял, что она имеет в виду, потом дошло.

— Будут. Только не резать, а проводить вскрытие, — сообщил я, стараясь, чтобы мой тон был не слишком-то хамским или циничным. Решил пояснить: — Нам, Ангелина Никодимовна, нужно убедиться, что Катерина сама с собой покончила.

— А разве ж не сама? — горько усмехнулась женщина. — Кто бы Катюху топить-то стал? Вон — городовой-то наш говорит, что сама утопла, что доктор это подтвердил. Так чего еще-то? Ее и так за кладбищем хоронить станут, чего ж издеваться-то?

Ну да, и доктор подтвердил, да и показания Ракоеда — пусть и косвенно, но подтверждают версию самоубийства. Но…

— Доктора тоже люди, ошибаться могут, — туманно ответил я. — А нам, как я уже сказал, точность нужна. Все могло быть. Предположим — ударили девушку по голове, засунули в воду, она очнулась, но уже поздно было — наглоталась воды.

— Катерина-то замужняя баба, какая она девушка? — удивилась свекровь утопленницы.

Когда же я перестану именовать всех женщин до сорока лет девушками? Надеюсь, что когда-нибудь да привыкну.

— Это мы сейчас знаем, что Катерина — замужняя женщина, а когда тело из воды вытаскивали — еще не знали.

— Тогда уж лучше девкой зовите. Я-то сама ее девкой звала, — сказала Ангелина Никодимовна, а потом опять зарыдала, приговаривая при этом: — Ой, Катенька ты моя, дурочка… Что же ты такое сотворила?

Очень вовремя пришел Фрол с графином и мы вдвоем начали отпаивать женщину водой. Один стакан оказался разлит, зато второй свекровь выпила сама и, вполне нормально.

— Может, домой ее увести? — озабоченно поинтересовался Егорушкин.

Я только с укором посмотрел на городового. Не надо было вообще ее приводить, позже бы поговорили, когда успокоится.

— Ангелина Никодимовна, сможете на мои вопросы ответить? — спросил я у женщины. — Или, и впрямь, лучше домой пойдете?

— Да нет, вроде поотошла, — вздохнула свекровь. — Уж лучше все на разу́ сказать, коли на вопросы отвечать надо.

— Вот и хорошо, вот и ладно, — хмыкнул я. Кивнул Егорушкину. — Спасибо тебе, господин фельдфебель, не смею задерживать. Иди, дальше службу неси.

Егорушкин, довольный, что спихнул с плеч такое дело, перед тем, как выйти, сказал:

— Ты, Никодимовна, господину следователю лучше сама обо всем расскажи. Он у нас до правды все равно докопается, так что лучше его не злить.

Фрол, козырнув на прощание, ушел. Я же решил кое-что уточнить.

— Ангелина Никодимовна, у меня первый вопрос — было ли у Катерины обручальное кольцо?

— Как же ему не быть? Катька — мужняя баба, три года с сыном моим живет, — слегка возмутилась женщина, потом сникла. — Оставила она кольцо, крестик оставила. А еще — сережки, которые Пашка ей подарил. В первый же год, как только поженились, он на заработки ходил, так и купил. Серьги-то дорогущие — рублей двадцать, но я уж его и ругать не стала. Думаю — пока жена молодая, пока деток нет, нужно бабу побаловать. Катька-то сама из деревни, какие там серьги? А она, как топиться пошла, все на столе и оставила. А я-то дура не слышала, как девка-то уходила!

Что ж, кольцо с пальца никто не снимал, ограбления или мародерства не было — уже хорошо.

Ангелина Никодимовна опять зарыдала. Пришлось подождать, пока она слегка успокоится.

— Судя по всему — отношения с невесткой у вас неплохие были. А есть предположения, почему она утопиться решила?

Женщина замолкла, уставившись в какую-то точку на стене. Выдавила:

— Да уж какие предположения… Лукавый Катьку подтолкнул, не иначе.

Ох уж этот лукавый! То батюшку подталкивает, чтобы тот священный сосуд из храма украл, то женщину в воду затолкнул.

— А кроме лукавого? — осторожно поинтересовался я. — Бес-то, как говорят, толкает только того, кто сам упасть готов. Что там такого Катька сотворила? Знаю, что сама никого не убила, не украла. Скажете?

Свекровь утопленницы продолжала молчать, кривила губы, словно собираясь опять зарыдать.

— Ангелина Никодимовна, знаю я правду, — сказал я, вздохнул: — И вы правду знаете. Знаете, отчего Катерина утопилась. Вам бы лучше выговориться. Скажете правду — легче будет. Посидим мы с вами, да покумекаем — может, сыну-то и не стоит всей правды знать?

Бедная свекровь немного помолчала, потом решилась:

— Да кому же захочется говорить, что не уберегла невестку? Да что там, не уберегла — прокараулила! А ведь сын мне жену-то оставлял, надеялся. Вернулся бы, а жена-то у тебя, при живой матери с пузом!

— Катерина сама призналась? — удивился я.

— Призналась, — вздохнула женщина.

— Значит, точно, любила она вас. И уважала! — пришел я к очевидному выводу.

— Да и я ведь ее любила. А как не любить-то? Девка-то она хорошая. И добрая, и работящая. Вот, вышла такая незадача — взб…ла. Худо конечно, не надо было так делать. Но что по дурости да молодости не бывает?

Свекровь покойной Екатерины опять зарыдала, но на этот раз рыдания не затянулись надолго. Видимо, и на самом деле стало легче.

— Еще мне кажется, что вы ее простили? — предположил я.

— Простила, нет ли, а что уж теперь поделать? — пожала плечами женщина. — Катьки-то уже нет, а что я Пашке скажу?

— А виновник э-э интересного положения известен?

— Откуда? В июне я Катьку в деревню отпускала, к родным. Пахать да сеять как раз закончили, сено косить еще рано, передых на несколько дней. Не надо было бы отпускать, а она чуть не в слезы — мол, родных уже с год не видела, престольный праздник у них — охота. И идти-то всего ничего — шесть верст. Вот, дохотелось… Уж с кем она там, как так вышло — не говорит. Вроде, вина выпила, а много ли бабе надо? А если одна, без мужа, да пьяная…

Ангелина Никодимовна только рукой махнула, давая понять, что не стоит женщинам пить…

— А родственники у Катерины не должны были доглядеть за дочерью там, за сестрой? — поинтересовался я.

— Но если праздник, то какой там догляд? — хмыкнула женщина, потом продолжила: — Отца с матерью у нее нет, тетка только. Еще бы девкой была, может, и доглядели. А мужняя жена, так посчитают, что у самой башка есть. А башки-то и нет… Наутро домой пришла — харю прячет, юбка измята, рубаху застирывает — на подоле зелень, словно по траве елозила. Думает — не увижу. Я покричала, ногами потопала, да что толку? И поздно уже — все случилось. Раньше мне надо было думать.

— А сыну не стали бы говорить?

— Я что, совсем дура, что ли? Я же сама невестку отпустила. С меня и спрос. А с месяц назад она мне и говорит — мол, матушка, я тяжелая. Что хошь со мной делай, все равно все скоро наружу вылезет. Да я и так все увидела — тошнить ее стало, слабость иной раз накатывала.

Хотел спросить — дескать, не было мысли от ребенка избавиться? В смысле — от плода? Но свекровь Екатерины сама и ответила.

— Врать не стану, я ведь к фершалу бегала, думала насчет Катьки договориться. Знаю, бывают у фершала бабы, он иным прямо на дому помогает… А мне — ты что дура старая, под каторгу меня подвести хочешь? У нас мол, следователь молодой, ретивый. Прознает — враз меня на бессрочную законопатит!

Ангелина Никодимовна посмотрела на меня с таким укором, что мне стало неловко.

По Уложению о наказаниях за умерщвление плода врачу или фельдшеру полагалось от 4 до 6 лет каторжных работ. Четыре года — если аборт прошел успешно, а шесть — если нанесен вред женщине. Самой же женщине, что согласилась убить еще не родившегося ребенка, грозило такое же наказание. Правда, вместо ссылки в Сибирь, ее могли отправить в тюрьму.

Другое дело, что не припомню, чтобы кого-то наказывали — врача, скажем, или деревенскую бабку, делающую подпольный аборт. Вот, доведись до меня, что бы я сделал? Скорее всего, если бы все закончилось благополучно, женщина жива, то постарался бы дело спустить на тормозах. Закон законом, и православная церковь категорически против убийства во чреве матери, но имеется одно но… Все в этой жизни бывает, а женщина должна иметь право выбора — оставить ей ребенка или нет. Уверен, что от хорошей жизни на аборт не идут, всегда имеются веские причины для прерывания беременности, поэтому оставим этот вопрос самой женщине. Ей-то тяжелее всего приходится. И моральный вред, да и физический, потому что даже в мое время, когда медицину превосходит нынешнюю на две головы, последствия бывают самыми разными.

И есть еще один немаловажный момент. Довести дело об аборте до суда почти нереально. Для этого нужно, чтобы и потерпевшая дала признательные показания, и врач. Дадут? Сомневаюсь.

Вслух, понятное дело, ничего говорить не стал. Но информацию о «фершале» я принял, «отметочку» себе сделал. Уточнюсь — сколько у нас в земской больнице фельдшеров, дам задание полицейским — пусть проверят.

— Н-ну, матушка, законы не я придумал, — протянул я, переходя на ты.

— Я ведь, господин следователь, Катьке сказала — мол, раз уж так вышло, то тебе, дурочке, лучше молчать. Пусть все думают, что от Пашки у тебя дитё. А Пашке-то к чему лишнее знать? Любит он Катьку, так и пусть себе любит, зачем переживать? Попреки бы пошли, бить бы он Катьку начал, а зачем? Дите-то не виновато, а потом, даст бог, родных нарожают.

— Разумно, — согласился я, потом спохватился: — А сроки? Пашка, как я понял, на заработки в мае ушел, а Катька — Катерина, в деревню свою, в июне сходила. Не сойдутся сроки.

— Ой, да кто из мужиков сроки-то считать станет? — отмахнулась Ангелина Никодимовна. — Сказали бы, что на месяц раньше ребенок родился, вот и все.

Ух, какие жизненные тонкости выясняются. А еще вызывает любопытство свекровь, которой бы положено невестку живьем сжирать, а она собиралась ее перед сыном отмазывать.

— А невестка ваша, судя по всему, женщина совестливая и сама себя простить не смогла? — предположил я.

— То-то и оно. Я уж ее и к батюшке посылала, на исповедь — мол, сходи да покайся, тебе легче станет. А она ничего не отвечала, с лица спала, ходила, словно во сне. Я ее чуть ли не силой есть заставляла. Ох, не знаю, что мне и делать-то? Что Пашке-то скажу?

Женщина опять зарыдала, а я, встав со стула, перенес его к свекрови погибшей, присел рядом, погладил ее по плечу:

— Ну, будет тебе, матушка. Катерина умерла, а слезам теперь горю не поможешь.

Ангелина Никодимовна перестала плакать, потом посмотрела на меня:

— Вот, скажи-ка, господин следователь… Ты уж прости, что я попросту, а не как к начальнику к тебе… Ты ведь человек молодой — ты ж, по возрасту, мне в сыновья годишься… Наверное, даже и Пашки-то моего моложе. Вижу, что ты человек добрый, с пониманием к людям относишься. И зря болтают — мол, бессердечный ты, одни законы у тебя на уме. Не дай бог, конечно, а доведись до тебя, что бы ты матери сказал?

— В каком смысле — что бы сказал? — сделал я вид, что не понял вопроса, хотя все прекрасно понял. Просто потянул время, чтобы найти ответ. А вот ответа-то у меня и не было.

— А в том смысле, сынок, что если бы ты приехал домой, а твоя родная мать тебе говорит — мол, прости меня, не уберегла я жену-то твою любимую. Забеременела она — да не от тебя, да еще и руки на себя наложила.

— Ох, матушка, не знаю, что и ответить, — покачал я головой. — Я ведь тебе сейчас много наговорить могу. Сама знаешь — чужую-то беду руками разведу, а коли сам в беду попадешь — не знаешь, как и быть. Павел-то твой где сейчас?

— Да кто его знает, — вздохнула женщина. — Он ведь, с батькой — мужем моим, на весь сезон в бурлаки нанимаются. Могут они сейчас и в Белозерске быть, а то и у нас, в Череповце. Но соседям всегда говорю — дескать, в Рыбинске, на всю навигацию, на пристанях баржи ремонтируют.

— А что зазорного, если муж с сыном в бурлаки нанимаются? — не понял я.

— А как не зазорно-то? Отец у мужа-то моего купцом был, да разорился. Михайло — муж мой, чтобы долги родительские отдать, в бурлаки пошел. А что было делать? Артель свою сколотил, такую, что все в ней непьющие, да надежные. И чтобы языки за зубами держали. Поэтому артель у него в Рыбинске, чтобы от глаз подальше.

— Не иначе, староверов набрал? — предположил я.

— Их самых и набрал, — кивнула Ангелина Никаноровна. — Народ трезвый, трудолюбивый. Уж скоро тридцать лет будет, как он артелью заправляет. Уже не то, что дети, а внуки приходят. И артельщики за навигацию меньше четырехсот рублей ни разу не получали, а он сам, как старшой — пятьсот, а то и шестьсот. Пашку-то мы хотели на механика выучить, а он нам — вы, дескать, всю жизнь горбатились, чтобы я учился, неловко мне. Нет, не могу я так. Вот Пашка-то тоже в бурлаки и пошел. Михайло, еще год-два поработает, а потом Пашке должность отдаст. Поднакопили мы денег, нам хватит, а куда на старости лет лямку тянуть? Ты уж, сынок, никому не скажи, что Михайло да Павел Михайловы в бурлаках трудится.

— Не бойся, матушка, никому не скажу, — слегка улыбнулся я. Не считаю, что это какие-то важные тайны, но, если людям неловко — да ради бога. Да и зачем я кому-то бы стал говорить?

Я встал, давая понять, что допрос — вернее, наша беседа, закончен. Поставил на место свой стул, а женщине сказал:

— Советовать не берусь, плохой из меня советчик. Зато сын у тебя хороший. Да что уж там — золотой сын. А с Катериной, царствие ей небесное, что получилось, то получилось. Поэтому, лучше ты сыну всю правду скажи, какая есть.