Господин следователь. Книга восьмая

Глава 12 Нечто о совести

Допросная камера в полицейском участке вполне симпатичная. Не сказать, что уютно и обстановка домашняя, зато окно без решеток, чистый стол и два табурета. Из-за жары я даже створку окна открыл — типа, птичек послушать, но вместо заливистого пения соловья доносится карканье.

Окно допросной камеры выходит во двор, к полицейской конюшне. Судя по всему — лошадок только что кормили овсом, что-то просыпалось, а каркуши спешно пытаются очистить территорию от просыпавшегося зерна. Тут же суетятся воробьишки, стремившиеся заполучить и свою долю. Да, а где же голуби? В моей эпохе эти летающие крысы уже все бы заполонили, распихали бы и ворон, и воробьев.

Сколько раз собирался потребовать от полицейских, чтобы они приколотили сиденья к полу. Иначе попадется какой-нибудь ретивый подследственный, ухватит за ножку и долбанет по башке допросчику. Если учесть, что чаще всего здесь допрашиваю именно я, так мне и перепадет.

Я каждый раз, как прихожу сюда, в эту камеру, собираюсь потребовать от пристава закрепить мебель, но после заполнения протокола о том забываю. Как полагаю, когда получу по башке (тьфу-тьфу), так сразу и приколотят.

Сегодня, вроде бы, эксцессов не должно быть, потому что допрашиваю женщину. Впрочем, что выкинет женщина — неизвестно. Авось да успею среагировать, а иначе меня можно лишать спортивного разряда. Это у меня которая подследственная? Была хозяйка гостиницы, была гувернантка, а еще старая раскольница. И все, по сути своей, отделались легким испугом. А, была еще потенциальная подследственная, но она, в силу своего возраста, вообще не подлежала суду. Думаю, понятно, о ком идет речь?

Гостиница «Англетер», в которой хозяйничает бывшая глава преступной группировки Анастасия Тихоновна, ненадолго превращалась в «Москву», но отчего-то свалилась вывеска с Медным всадником, открыв людям и городу старую надпись. И объявление появилось, что здесь подают самые лучшие английские завтраки. Надо было еще приписать — Ай эм май брэкфест эври дей!

А мадам Настасья приписала другое — мол, в нашей гостинице подают собственные яйца. Я, грешным делом, собирался отведать английский завтрак в «Англетере», но теперь боюсь.

Дверь раскрылась без стука и возник Федор Смирнов, нынче бывший дежурным.

— Ваше высокоблагородие, арестантку доставил, — козырнул он.

Формально, Ангелина Никаноровна пока не арестована, а задержана, но не стану придираться к деталям.

— Присаживайтесь, госпожа Михайлова, — кивнул я на табурет, а потом кивая городовому, что привел ко мне задержанную — дескать, свободен.

Подумал — закрывать окно или нет? Но если задержанная соберется сигать в окно, ей вначале придется сдвигать в сторону меня.

— Стыдить станете, господин следователь? — ехидно посмотрела на меня свекровь покойной Екатерины Михайловой.

По правилам, спрашивать должен сам следователь. Уж сколько на эту тему понаписано — типа, рыкнул: «Вопросы здесь задаю я!»

Но я так часто слышал от своих подследственных вопросы, что уже перестал обращать внимание на правила. Точнее — готов ответить на все вопросы, ежели, это в интересах дела. Жалко мне, что ли? Иной раз подследственный сам подскажет, о чем его спрашивать. Но если отвечать не в моих интересах, так и отвечать не стану.

Кажется, передо мной сидит другой человек. Недавно же — всего пару дней назад, это была милейшая женщина, искренне любившая свою невестку, переживающая о крепости семьи своего сына настолько, что готова закрыть глаза на измену. И, более того, решившая подыграть изменщице и обмануть собственного сына. Правда, скорее всего, всплывет, но когда это будет?

А я, грешным делом, уже готов был посочувствовать семейному горю Михайловых. Да что там — готов был даже отказаться от проведения вскрытия и посоветовать женщине скрыть истинные причины самоубийства невестки. Чтобы она сказала любимому сыну — мол, настроение у Катьки плохое было, пошла и утопла. Или, того проще — пошла белье полоскать, да в воду упала. А то, что соседи говорят — не верь, сынок, и никого не слушай. Не могла наша Катька руки на себя наложить. А то, что погибла — так поплачем сынок, погорюем, но что поделать? Бог дал тебе жену, бог и взял.

Все могло быть, если бы не обувь, отсутствовавшая на месте происшествия и, как следствие, некоторые сомнения. А сомнения трактуют в пользу подсудимого лишь в суде. Следователь мыслит немного иначе.

И что же теперь? А теперь же передо мной сидела жесткая и очень расчетливая тетка, чем-то напоминавшая Анастасию Тихоновну из бывшей гостиницы «Англетер». А уж такую стыдить — только сотрясать воздух. Если только для очистки совести, но оно мне надо?

— Стыдить? — вскинул я брови, разыгрывая небольшой спектакль. — С чего вдруг? То, что вы давеча передо мной страдалицу изображали — вполне нормальная вещь. Более того — если бы вы стали говорить, что знать не знала, ведать не ведала о том, что Катька беременная, было бы хуже. Не поверил бы, что шило в мешке таить можно. А так все, как по нотам. И про измену узнала, и бедной невестке желала помочь. Так здорово вы печаль изображали, что я и сам едва-едва не расплакался. А вы молодец. Здорово меня разыграли. Так что, я на вас не в обиде. Скажем так — рабочий момент. Вы выкручиваетесь, а я допрашиваю. Не вы первая у меня, не вы последняя. Я вам даже сочувствую. Кому же в тюрьму-то охота?

— Я не про то, господин следователь, про другое, — хмыкнула Ангелина Никаноровна. — Про то, что невестку своими собственными руками утопила. Нехорошо это, верно? Мол, стыдно ведь должно быть? Как же вы перед богом и людьми-то станет дальше жить? Давайте.

— А что вы желаете услышать? — деланно зевнул я. — Чтобы я сказал — ай-ай-ай, как же нехорошо? Напротив, очень даже прекрасно и замечательно, что вы свою невестку решили утопить.

— Вы, господин следователь говорите, да не заговаривайтесь, — насупилась экс-свекровь. — С чего это прекрасно? Смеетесь над старухой?

Ишь ты, она себя уже в старухи произвела.

— Так все с того же — прекрасно, — хмыкнул я. — Я не смеюсь, а вполне искренне говорю. Если бы не такие как вы, у меня бы работы не было. Вот, напоили вы свою Катьку валерианой… — начал я разъяснять свою позицию, а потом, словно бы спохватился: — Да, как вы до этого додумались-то?

— А что тут думать? Ежели много настойки выпить — так квелым станешь и сонным, — усмехнулась Ангелина Никаноровна. — Вот так и Катька — напилась, так можно с ней что угодно делать… Вина напилась — так можно в кусты тащить, а там и… вовсю, а настойки моей — так и в реку. Так что вы там говорить-то стали? Почему хорошо, что я невестку свою утопила?

— Ага, сейчас разъясню, только кое-что быстренько запишу, — пообещал я. Вписав «установочные данные», повернул протокол допроса к Михайловой. — Внизу распишитесь, что станете говорить только правду, как под присягой.

— А чё бы не рассказать? — хохотнула Михайлова, взяв ручку. Подпись свою она поставила уверенно. Ишь, грамотная женщина.

— Приступим, — кивнул я.

— Так отчего хорошо-то? — напомнила свекровь-убийца про мое обещание. — Чего это хорошо, что я Катьку убила?

— Давайте пока по делу, — покачал я головой. — Вы мне все расскажете, а потом я стану говорить. Договорились?

Что хорошо, так это то, что «черновую» работу проделал за меня городовой Спиридон Савушкин, который обстоятельно разъяснил убийце Екатерины Михайловой ситуацию — и про изрядное количество настойки валерианы в желудке утопленницы, и про синяки на теле. Так что, мне не придется тратить время на уговоры и угрожать карами небесными.Моя задача получить показания.

Унтер-офицер записал первоначальные объяснения злоумышленницы — мол, в мыслях у нее не было беременную невестку топить, но сама Катерина попросила свекровь помочь ей уйти из жизни, а она, хоть и колебалась и отговаривала, но отказать не смогла. Мол — грозилась Екатерина, что иначе повесится прямо в доме. А как она — жена и мать, могла бы такое допустить? Грех это великий — самоубийство! Да и удавленник в доме — позор! В таком доме уже и жить-то нельзя будет, съезжать придется. А уедешь, так старый дом никто не купит.

Как называется помощь при самоубийстве? Нет, не эвтаназия. Эвтаназия, добровольный уход из жизни. А если кто-то кому-то оказывает помощь, это ассистированный суицид. Нет, не прокатит. Ассистированный суицид — помощь, которую оказывает врач неизлечимому больному по его просьбе. Катерина была молодой и здоровой женщиной, беременность, как известно, болезнью не считается. В данный момент что эвтаназия, а что и ассистированный суицид приравнены к умышленному убийству. Это, кстати, и в моей эпохе — в будущем, хотел сказать, и здесь, в прошлом, которое для меня настоящее.

А ведь умная тетка! Понимает, что к суду ее привлекут за преднамеренное убийство, но будет лазейка, в которую можно проскользнуть. Вишь, помогла невестке по ее же просьбе… Вроде бы и убийство, но… Не десять лет каторжных работ получит, а года четыре. Да что там — два-три года тюремного заключения. Присяжные и судьи, как правило, к женщинам-подсудимым относятся совсем иначе, нежели к мужчинам. Это я уже по своему опыту знаю. Вечная проблема. Мы сажаем — суд прощает!

— Начнем с самого начала — вам стало известно, что Екатерина забеременела? — принялся задавать я наводящие вопросы. — Понимаю, что эту новость вы восприняли без восторга. Да, она сама вам сказала или вы догадались?

— Догадалась, — кивнула Ангелина Никаноровна. — Тошнить Катьку стало, а иной раз она на табуретку падала — мол, худо мне. И кровить перестала. Я к ней — рассказывай, кто и отчего? Вот, тут она все и рассказала. И про деревню, и про вино. Только не сказала — кто ее в кусты утаскивал. Не пожелала.

— А что дальше?

— А то и дальше… Я к фельдшеру сбегала, тот отказал. Это я уже вам говорила… Нашла бы, конечно, как горю помочь, есть у нас и помимо фельдшера сведущие люди, но куда там! Катька ублюдка своего губить не пожелала. Говорит — Пашеньке все расскажу, как оно есть. Виноватая я, но ребенка губить не дам! Три года ждала от мужа, не получилось, а коли от другого понесла — значит, бог дал. А выгонит Паша — уйду, куда глаза глядят, а простит, так век на него стану бога молить.

— А вы сами-то, как считаете, простил бы сын? — поинтересовался я.

— Пашка-то? — переспросила Ангелина Никаноровна. Усмехнувшись, сказала: — Пашка-то бы простил. Мужик он у меня здоровый вымахал, в артели уже три года за коренного ходит, а с бабой своей тюфяк-тюфяком. И за своего бы чужого вы…ка принял.

Может, стоило бы свекрови оставить невестку и ее ребенка в покое? В конце концов, это проблемы Павла и Катерины, а не ее. Понятно, что ей, как матери, все это неприятно, но что поделать? Могли бы молодые съехать в другой дом, жить отдельно, чтобы не маячить перед глазами. А там, авось, и внука бы бабуля признала.

Но вслух об этом я говорить не стал, потому что вопрос этот был бы из разряда воспитательно-нравственных, а я зарекался кому-то читать нотации или давать наставления. Тем более — задним числом, когда все уже произошло.

— То есть, вы невестке не предлагали выдать чужого ребенка за ребенка от Павла? — уточнил я.

— Еще чего! — фыркнула Ангелина Никаноровна. — Она бля…ть станет, выб…в в подоле носить, а Пашке их кормить? Он с шестнадцати годков лямку таскает, а для чего? Для Катьки с ее выродком? А потом-то что? Один раз себе позволила, значит, и во второй раз, и в третий. Если баба один раз от мужика погулять сходила, так снова пойдет. Ладно, если с умом гуляет, а зачем ублюдков-то приносить? Куда моему Пашке жена-б. ть, он себе лучше найдет.

Разумеется, в протокол не стал вносить слово на букву б., а написал — мол, неверная жена. И все остальные нехорошие слова заменил синонимами, которые не стыдно зачитать в зале суда. А ведь в прошлый раз Ангелина вполне обходилась без мата. Тут, словно прорвало. Нервное.

— Поэтому, вы и решили убить невестку?

— А что с ней еще делать? — удивилась моему вопросу свекровь утопленницы. — К родне деревенской выгнать, к е…й матери, так все равно она Пашкиной женой считаться будет. Так ведь и Пашка не позволит выгнать. А даже, хоть и позволит. Мужик он молодой, как же ему без жены-то? По девкам да по бабам ходить? Пусть и здоровый, но башку быстро свернут. А я внука хочу, но, чтобы своего, кровного! А кто сына-то при живой жене обвенчает? Вдовец — совсем другое дело. Девку-то, положим, с хорошим приданым за вдовца и не отдадут, так и на что Пашке девка-то? Была у него Катька, да сплыла. Есть у меня на примете вдовушка. Правда, Пашку на пару годков постарше, зато дом свой и капиталец кое-какой есть. Баба хорошая, себя блюдет. Пашке-то зачем в бурлаках до старости лет корячиться? С нашими сбережениями, да капиталом супруги можно и здесь торговлишку завести. У нас жить, а в ее доме лавку открыть.

— Настойка валерианы у вас откуда? — поинтересовался я.

— Себе настаивала, — ответствовала свекровь. — Сплю я плохо, поэтому на ночь, иной раз, по рюмочке принимаю. Еще соседки берут.

— Катерине вы сколько валерианы выпоили?

— А Катьке, господин следователь, я валерьянку со зверобоем смешала, — охотно сообщила Ангелина. — Вы, когда обыск-то у меня проводили, траву зверобоя не заметили. В сенях она висит, сушится. И настойка зверобоя у меня есть. Толокнянка еще имеется.

Я только плечами пожал. Федышинский унюхал одну лишь валериану, стало быть, на эту траву мы и сделали установку. Где мне все лекарственные растения знать? Пошлю потом кого-нибудь из городовых, пусть они еще из сеней зверобой притащат. Впрочем… А зачем? Вещественных доказательств у меня достаточно, к чему же мне сено лишнее сушить?

— И как вам удалось невестку валерианой напоить? — спросил я. — Ведь не силком же вы ей вливали?

— Я так ей прямо и сказала — мол, выпей, полегче станет. Если бы одна валерьянка была, спать бы Катька пошла, а коли валерьянку со зверобоем смешать, так не заспится, но квелым будешь. Катька одну чашку выпила, я ей вторую налила.

Интересно. Может, стоить записать рецепт? Вдруг пригодится? Маньку, допустим, спать укладывать. Нет, не стоит эксперименты над беззащитным животным ставить. Да и не дура коза, пить всякую дрянь не станет.

— А невестку не насторожило, что вы ей лекарство предложили?

— Чего ей настораживаться-то? Я ей уже две недели валерьянку давала, но понемножку. А тут она просто побольше выпила, вот и все.

Ишь, потихонечку, значит, приучала. Стало быть, убийство готовилось заранее. Ну-ну…

— Катерина, как вы говорите — стала квелая и вы ее на реку повели? — уточнил я.

— На реку, — кивнула бывшая свекровь. — Сначала собиралась на Святой прудик отвести, дотуда ближе, но побоялась. Народ там и днем ходит, и ночью, а к реке можно задами пройти. Если кто и увидит, так один Ракожор, но кто его слушать станет, убийцу?

— А с одеждой что?

— Так утопленники всегда с себя одежду снимают, — деловито пояснила свекровь. — Толи одежду оставляют, толи в сорочке-то тонуть легче. Катьке раздеться помогла, в воду завела. Она, малость похорохорилась, тонуть не хотела. Пришлось немножко помочь, на коленки поставить, надавить, чтобы воды наглоталась. Так-то бы я с ней и не справилась — крепкая баба, силушки много, но квелая была, шибко-то не сопротивлялась.

— Юбку и блузку вы аккуратно сложили. А почему обувь забрали? — поинтересовался я. — Неужели жалко стало?

— Не, не жалко, — замотала головой Ангелина. — Чего обувку чужую жалеть? Сама не знаю, чего взяла. Пришла домой, а Катькины туфли в руках несу… Кинула в угол.

Что ж, вроде и все. Признание злоумышленницы получено, а допросить сына — пусть его суд допрашивает, когда тот вернется.

— Ангелина Никаноровна, если я вас домой отпущу, не сбежите? — поинтересовался я.

— Да куда я сбегу? — всплеснула руками обрадованная убийца. Но радость быстро сменилась огорчением: — Только, не пойду я домой!

— А что так? — деланно удивился я.

— Куда ж я пойду? Мне же теперь на улицу не выйти, соседи плеваться станут. В доме буду — так того и гляди, подожгут. А Пашка что скажет, когда вернется? Нет, лучше в тюрьму.

Что и требовалось доказать. А теперь можно вопрос задать:

— А вот теперь я вас о совести спрошу — ничего не екает?

— Екает, — понурила голову экс-свекровь. — Думаю — надо было Катьке рожать, а там бы пусть они сами разбирались, промежду собой. А еще лучше — к Катьке-то камушек бы привязать, так не всплыла бы. А коли бы нашли, так тоже ничего. У ней бы брюхо к тому времени рыбы разъели — тогда бы и доктор не догадался.