Господин следователь. Книга восьмая

Глава 3 Ракожор

Кажется, мысли у пристава оказались сходны с моими. А когда мы вдвоем с Антоном Евлампиевичем посмотрели на бравого фельдфебеля — взгляды, наверное, были пронизывающими, словно лучи гиперболоида[1], тот сразу же густо-густо покраснел.

— С Катькой у меня ничего не было, вот вам крест! — размашисто перекрестился Егорушкин. От усердия даже фуражку уронил, едва успел ухватить. Вздохнув, покаялся. — Врать не стану, пытался, но не слишком-то усердствовал. Да и баба она такая, не слишком сговорчивая. А потом мы в Пачу уехали, а там я свою Анфеюшку встретил… Теперь у меня все чин-чинарем, все в ажуре!

Мы с приставом посмотрели друг на друга, дружненько покачали головой. Зарекалась некая птица что-то там не клевать, но ничего у нее не вышло…

Ну, дай-то бог, чтобы дальше у Егорушкина все шло без заскоков, но кто его знает?

— Антон Евлампиевич, командуйте, — предложил я приставу. — Утопленницу и доктора в морг, а с ними кого-нибудь из ваших. Мы пойдем Ракоеда этого потрясем, господин Федышинский делом займется.

— Иван Александрович, при всем своем уважении к вам, к трудам вашим, вскрытие смогу провести только завтра-послезавтра, — сказал Михаил Терентьевич и объяснил: — У меня больной в уезде имеется, нужно навестить. А ехать аж в Шухободь. До ночи-то, возможно, и обернусь, но кто его знает? Если случай тяжелый, так и до завтра не вернусь.

Что тут поделать? Доктор он не мой подчиненный, и не полицейский врач. Он сам по себе доктор. И живой больной, которому можно помочь, гораздо важнее, нежели мертвая женщина. И мне два дня погоды не сделают.

— Так и езжайте к своему больному, — ответил за меня пристав. — Мы пока опознание проведем, родственников отыщем, чтобы все честь по чести.

Это Ухтомский правильно решил. Сначала следует провести официальное опознание. Городовой женщину узнал, это хорошо, но требуется кто-то из родственников. Хорошо бы свидетелей «утопления» отыскать, но это сложнее.

Всегда удивлялся — почему мертвое тело тяжелее живого? Понимаю, что при жизни Катерина Михайлова была девушкой крупной, но не настолько же, чтобы три мужика — двое городовых и возчик, с трудом могли поднять ее с земли и уложить на телегу? А им еще и Ухтомский помогал.

Возчик — рябой мужик, сняв шапку, поклонился мне в пояс и спросил:

— Ваше благородие, а за работу-то кто мне станет платить? И за лошадку?

Меня что, за главного начальника принимают? Не успел я открыть рот, чтобы ответить — дескать, понятия не имею, как вмешался пристав:

— За работу и за лошадку у тебя в конце года с повинности спишут. Придешь завтра ко мне в участок, бумагу тебе дам, что четыре часа отработал. Считай, четверть годового налога отработал, понял?

— Понял, — уныло протянул мужик и пошел к телеге.

— Вишь, за работу ему копеечку дай, а как подати платить — денег у него нет, — хмыкнул Ухтомский.

Подати платить никто не желает. Помню, как городские обыватели отрабатывали городские налоги натурой, пытаясь отыскать трупы тех, кого загубили хозяйка гостиницы с мужем. Кстати, нужно бы узнать — сам-то я должен платить налог за свой дом и земельный участок? Я же теперь настоящий горожанин — домовладелец! Терпеть не могу быть должным.

Перед тем, как уехать, Федышинский отвел меня в сторону. Оглядевшись по сторонам, сказал:

— Еще тут такое дело… Не стал при всех говорить. Баба-то беременная. Точно не скажу, но месяц или два — точно. Чтобы точнее — тут уже гинеколог нужен.

— Понял. Спасибо, — кивнул я доктору. — Болтать пока об этом не станем.

Утопленница оказалась беременной? Хреново дело. Ладно, будем работать дальше.

Сопровождать тело в покойницкую пристав отрядил Смирнова. Отвезет, а там пусть спать идет. А мы — сам Ухтомский, фельдфебель Егорушкин и ваш покорный слуга, отправились к потенциальному свидетелю. А еще — к возможному воришке. Одежду-то мы не нашли.

— Что там за история с Ракоедом?

— Ракожором его кличут, — поправил меня Ухтомский. — Ракоед — слишком шикарно.

Антон Евлампиевич собрался с мыслями и принялся за рассказ:

— Сам эту историю только со слов знаю, — оговорился пристав, — дело давно было, как бы лет не сорок, если не пятьдесят назад. Я в ту пору еще и сам-то невелик был. Ракожор этот — фамилия у него имеется, но я запамятовал, мальчонкой был. И был у него дружок, тех же лет — кажись, Митькой звать. Вроде, не то по семь им было, не то восемь. Но оба горазды раков ловить, а потом в трактир продавать. За десять раков им по копейке платили, для мальцов хорошие деньги, а за ночь, бывало, что и по сорок или по пятьдесят штук отлавливали. А раки, как известно, хорошо на гнилое мясо идут. Но мясо-то где взять? Мыловаренный завод в ту пору под Череповцом был, туда ходили, лошадиные мослы собирали, если работники разрешали — они же сами не дураки раков поесть. А тут, Митька-то запропал. Искали его день, другой, родители всю Шексну и Ягорбу прочесали, во все омуты с баграми лезли, но где там? Решили, что течением унесло, а течение до Волги могло донести, ищи его. И Ракожор искал… О, вспомнил, как его звали, — спохватился Ухтомский, — Андрюхой Пауковым он был. Так вот, Андрюха вместе со всеми ходил, искал. Говорил — мол, не знает, куда дружок девался. Дескать — раков в трактир отнесли, да разошлись, а больше он его и не видел.

Пристав Ухтомский оступился, на какое-то время замолк, поглядывая на яму, в которую вступил. Потом продолжил:

— Неделю Митьку искали, не меньше. Потом, понятное дело, бросили — бесполезно. Ну, а спустя какое-то время заприметили — Андрюха стал в трактир по сотне раков приносить. И раки все такие крупные, нажористые. Не сразу поняли, что и как, но мальчишки-то соседские его как-то раз и выследили… Оказывается, он в затоне — не в этом, а в том, что поменьше, своего мертвого дружка и притопил. Камень привязал, чтобы не всплыл, а самого Митьку на веревке держал. Приходил с утра, тянул за веревку, раков обирал, а потом опять притапливал. Тут, конечно, шум поднялся страшный. Утопленника вытащили, похоронили. Конечно, после раков мало что на костях и осталось, но хоть что-то. И могилка теперь есть. Батюшка даже разрешил в ограде похоронить, взял грех на душу. За Андрюху взялись. Лупили, конечно. И начальство лупило, а уж отец так бил, что шкура со спины слезла. А тот ревет — дескать, не топил дружка, утром его нашел, в воде. Хотел сразу бежать, народ звать, но уж больно на Митьке раки хороши были, особенно те, что глаза выедали. Не удержался, в бадейку собрал, а дружка притопил. Раков удачно продал, а там пошло и поехало.

— Убийство доказать не смогли, а если бы и доказали, так по малолетству Андрюшка еще не ответчик, — подумал я вслух. — Время прошло, а память осталась.

— Вот-вот… — вздохнул пристав. — Лучше бы ему уехать куда, а куда уедешь? И время было такое, что так запросто с места не сорвешься. Дом в Череповце свой, хозяйство. Отец у него мелким торговцем был, так у него товары перестали брать. Да что там, товары — отца за сынка не один раз били, а он-то в чем виноват? Епитимью, понятное дело, всей семье назначили, но когда бог прощает, то народ не всегда простит. И на работу Ракожора никто не хотел брать. Если только в порту, когда запарка, то всех берут, не смотрят — кто мешки таскает.

— И как он живет? — поинтересовался я.

— Так вот и живет. Рыбу ловит, себе варит. Иной раз проезжим удается продать — свои-то у него ничего не берут. Пока родители живы были, они кормили. Как померли, он дом продал, лачугу на берегу купил, тут и живет. Водку, понятное дело, ему продают, а что еще нужно? Иной раз собутыльники приходят — он всех привечает, всем рад.

Кажется, за всю свою жизнь — хоть ту, а хоть эту, такого не видел. Хибарка не просто старая, а супердревняя, словно полуземлянка, уцелевшая со времен польско-литовского нашествия. Стены и крыша проросли мхом, а на крыше, для полноты картины, еще и кусты растут. Маленькое окошечко почти на уровне земли, засиженное мухами настолько, что не понять — застекленное оно или затянуто рыбьим пузырем? Жалко фотоаппарата у меня нет. Надо бы сфотографировать, как дошедший до наших времен объект исторического наследия.

Дверь расхлябанная, вместо петель приспособлены куски кожи. Никаких вам сеней. Как он тут зимой выживает?

А уж внутри!

Запах такой, что на глаза наворачиваются слезы. Кажется, смесь тухлой рыбы, прокисшей еды и нечистот.

Места гораздо меньше, чем в бане. Посередине не печь даже, а очаг, сложенный из речного камня, труба, само-собой, отсутствует. Над очагом висит котелок. Углы завалены узлами и тряпками, поленьями (не иначе спер!). Из всей мебели одна лишь лавка, на которой нынче спал хозяин.

Сам Ракожор не соизволил проснуться, зато куча старого тряпья в углу зашевелилась, и оттуда послышался лай собаки. Причем, сама псина нам не показывалась. Услышав лай, хозяин лачуги проснулся, с изумлением посмотрел на нас:

— Чё надыть, господа хорошие?

— Двигайся, — коротко приказал я, а когда хозяин захлопал глазами, пояснил. — Освободи местечко, мне присесть надо.

Ракожор — с клочковатой седой бородой, беззубый и лысый, в драных штанах и трех или четырех рубахах, надетых одна на другую, представлял собой облик самого натурального бомжа, хотя, чисто формально он бомжом-то и не был. Все-таки, какая-никакая лачуга у мужика имеется.

Положив на коленях папку, вытащил из нее чистый бланк протокола.

Если разбираться чисто формально, я должен был сейчас взять чистый лист бумаги и взять у старика объяснение. Допрос свидетеля — это уже процессуальное действие, а дело-то еще не открыто. Но встречаться с Ракожором еще раз — слуга покорный. И, вообще — сколько блох сейчас на меня вскочило? А вши по лавке скачут или нет?

Как домой вернусь — все сниму, вплоть до белья и пусть Анька озадачит прачку. И воняет, словно я забрался внутрь помойки. Ух, ну какого ж лешего…

Так, берем себя в руки, делаем вид, что умеем задерживать дыхание в смраде. Или вообще следователь способен не дышать минут двадцать, как ловцы жемчуга.

— Давай, по порядку — фамилия, имя и прочее.

— А зачем?

— А чтобы было, — ответил я. — Спрашивают — положено отвечать. Фамилия у тебя как — Пауков? Имя Андрей? А отчество?

Некрасиво обращаться к подследственному, да такому, который тебя старше на ты, но обращаться к Ракожору на вы было бы еще нелепей.

Сильно выделываться Пауков не стал, сообщил, что по отчеству он Никитыч, от роду сорок девять лет (я бы дал лет семьдесят!), православный. Мещанского сословия. Лачуга эта является его собственностью.

— Что можете сказать по поводу смерти женщины? — спросил я. Уточнил: — Женщина в реке утонула. Желательно, чтобы ты рассказал — где она в реку зашла, где вещи оставила. Вещи ты взял?

— Барин, ничего я не знаю, — заотнекивался Ракожор. — Как вчера вечером спать лег, таки спал. Если бы не разбудили, еще бы спал. Никаких юбок не видел.

Ишь ты, юбок он не видел. А почему не платья, допустим? Но давить на подследственного, указывать на нестыковки — не мой метод. Мы следственные действия проводим сообразно букве закона.

Посмотрев на пристава, спросил:

— Господин Ухтомский, а почему на вашем участке такое безобразие творится?

— Какое безобразие? — не понял пристав. Кажется, даже слегка и обиделся.

— А вот все это, — обвел я рукой хижину бомжа. — Грязь. Вонь. В тряпках скорее всего крысы сидят. Полная антисанитария. Не дай бог болезнь какая отсюда в город пойдет. Наша с вами задача не только с преступностью бороться, но и с эпидемиями. А здесь, если не чума, так холера или брюшной тиф. Думаю, как вернетесь в участок, приказ нужно отдать — это гнездо антисанитарии обложить соломой и сжечь.

Слегка озадаченный Ухтомский захлопал глазами, потом спросил, кивая на Паукова:

— А этого куда?

— А куда хошь. Успеет выскочит — его счастье, а нет, так пусть тут и остается. Собаку жалко, но думаю, что Бобик не такой дурак — успеет сбежать.

— Ваше высокоблагородие, так остальные дома займутся, — подал голос Фрол, стоявший в раскрытых дверях. Счастливец, он хотя бы воздух нюхает.

— Так вы с господином приставом все и организуете. Пожарных поднимете, пусть они караулят, чтобы только эта лачуга и сгорела, — сказал я. — Не дело, разумеется, обывательские дома палить, но обещаю, что нам награду дадут. Как-никак город спасали. Я ж говорю — на шиша нам такие лачуги? И их хозяева, которые не желают помогать?

Мои полицейские, пусть и не сразу, но докумекали, что к чему. Пристав, переглянувшись с городовым, сказал:

— Тогда надо приказать, чтобы бочку с насосом везли. Река, пусть и рядом, но все равно бегать долго. Соседние дома можно сразу пролить из шлангов.

— Не дотянется пламя, — авторитетно заявил я. — До ближайшего дома саженей двадцать, ветра сейчас нет.

— Багры еще нужно притащить, чтобы сразу — как дом полыхнет, внутрь бревна заваливать, — вставил свою реплику Фрол. — С четырех сторон упремся — сразу завалим. У меня бутыль керосина стоит — могу пожертвовать, чтобы быстрее полыхнуло.

— Нет, Егорушкин, керосин за казенный счет, — назидательно сказал пристав. — Все-таки, не наша самодеятельность, а насущная необходимость. Я деньги выдам, а ты сходишь и купишь. Да и господин следователь считает, что надо жечь.

— Э, господа хорошие, а как же я? А Барбоска мой? — растерялся Ракожор.

— Да, точно, — вздохнул пристав.— Ваше высокоблагородие, а с хозяином-то лачуги что делать? Вот, сгорит он, так и хрен-то с ним. Плакать никто не станет, а дело вы будете открывать?

— Зачем? Пожар потушите, а если кто-то внутри сидел — не наша печаль. Родственники у него есть? Нет. Значит, жалобы никто предъявлять не станет.

— А самого Ракожора — то есть, Паукова, в углях оставим или на кладбище повезем?

— А к чему нам кладбище портить? И возиться-то зачем? — равнодушно сказал я. — А пепелище еще песком да землей засыплем, цветочки посадим, а лопухи сами сверху прорастут. И могилка готовая, и красиво. Пусть тут лежит, вместе с краденой юбкой, бабьей блузкой, да туфлями, что утопленница оставила.

— Не было на ней туфель, босая пришла, — буркнул Ракожор. — Юбка да кофта были, платок еще был. Не крал я. Оно все само лежало. Отродясь ничего не крал.

Я посмотрел на пристава, а тот только пожал плечами и произнес казенную фразу:

— Горькую сильно пьет, но в кражах замечен не был.

Бомжара встал, прошел в угол и начал выворачивать всякую мягкую дрянь. Извлек сравнительно приличную юбку, блузку и женский платок.

— Барахло женское господину городовому отдай, — кивнул я на Егорушкина. А сам садись и рассказывай — как все было. Что видел?

— Не видел я, вот истинный крест!

—⁈

— Слышал только. Вчера вечером — ночью уже, верши я ставил. Слышу — баба какая-то что-то под нос бормочет. Не пойму — молодая или старая? Далеко было. И плещется. Ну, думаю, совсем спятила? Ильин день-то уже давно прошел, вода холодная. А потом слышу — молится, вроде. Я дальше-то и слушать не стал, а уж смотреть-то тем более. Подальше ушел. А на зорьке, пошел верши проверять — смотрю юбка лежит, блузка. Все свернуто аккуратно. Но туфель или башмаков не было. Точно, утопилась какая-то дура. Я на воду глянул — трупа нет. Думаю — так и хрен-то с ней, решила утопнуть — так твое дело. А барахлишко-то и продать можно. Полотно, пусть и не новое, но добротное. За все можно рубля полтора-два выручить.

— Где вещи лежали? — спросил я, оторвавшись от записи.

— Так на мостках, с которых бабы белье полощут.

— Значит, говоришь — либо поздним вечером, либо ночью? — уточнил я.

— Скорее вечером, после заката.

— Значит, часов в десять или в одиннадцать?

— Как-то так. У меня же часов-то нет, — пожал плечами Ракоед.

— Распишитесь, — вежливо предложил я свидетелю. — Неграмотный? Тогда ставь крестик.

Кажется, больше из бомжа ничего не выжать. Да и на свежий воздух пора. Не получается у меня изображать ловца жемчуга, в вдыхать эту вонь — ну его нафиг.

— Задачу свою знаете? — спросил я у Ухтомского.

— Так точно, — козырнул тот. — Провести опознание, а родственников привести на допрос.

[1] Нет-нет, воровать у Алексея Николаевича еще и «Гиперболоид инженера Гарина» — полное свинство. Хотя, зарекаться не стану. Все может быть.