Фаворит. Русские не сдаются!

Глава 9

Глава 9

Когда к вам в голову пришла хорошая идея, действуйте незамедлительно.

Б. Гейтс

К юго-западу от Данцига

8 июня 1734 года

За время пребывания в составе оперативного резерва наш небольшой лагерь, на мой скромный взгляд, стал местом образцового порядка. Так было не везде на территории дислокации оперативного резерва, который ни хрена не оперативный, так как не участвует ни в каких операциях, а лишь следит за обстановкой, которая, понятное дело, от одного наблюдения не меняется.

Мы оборудовали отхожие места, причём в полроста — поставили небольшие срубы, внутри которых, под моим руководством, смастерили сидушки. И это, между прочим, важный момент. Во-первых, клеща какого на задницу не посадишь, комарья поменьше, да и, опять же, удобства.

Теперь справлять свою нужду можно было с немалым комфортом. Сел, лишь голова торчит, смотришь на все четыре стороны… ладно, на три… а вокруг природа, красота! Еще и навес над головой, так что дождь не помеха, напротив, комаров и мошек нет. Вовсе ляпота!

Не хватало только освежителя. Но не для того, чтобы освежать воздух — тут это бесполезно — а для того, чтобы было что почитать. Тут же были свежие лопухи, пара кувшинов с водой. Максимальный комфорт и вся возможная гигиена в полевых условиях. Томик бы любимого чтива, так и сидеть, геморрой высиживать.

— Ваш бродь, так откель мусору то взяться? — удивлялся Кашин, когда я проводил работу с личным составом по теме санитарно-гигиенического состояния нашего маленького, но чистого и гордого лагеря.

Рядом с моим шатром — и палатками, где проживал личный состав моего отряда — не было ни одной мусоринки. И Кашин прав, время такое, что обёрток, целлофановых пакетов, даже и окурков не встретить. Вот он и поражался моему напору по чистоте. Но я не мог сразу отказаться от нарративов будущего, когда любая лесная поляна вблизи пяти километров от спального района имела кучи мусора.

Но рядом с нами не было битых горшков, каких-нибудь ниток, портянок брошенных, остатков пищи. Не наблюдалось и кругляшей конских. Кони были… Нам выделили, ибо приписаны мы к драгунам, а тут без коней никак. А кругляшей не было. Убирали. Пусть для солдат и не было понятно, зачем. Ясно, что меньше мух, но все равно, зачем…

— Сержант Кашин, дежурства распределены? — недовольным тоном спрашивал я на почти на каждой вечерней проверке.

А потому что даже в таком, маленьком, сплоченном, коллективе, где я, между прочим, командир, все равно мои новшества встречали с непониманием. И сержант Кашин был тем, кто выражал общее солдатское мнение.

Может и не стоило слушать, но я хотел взращивать единомышленников, соратников, а не подневольных исполнителей. Наивно? Так с пониманием человека из будущего многое наивно в прошлом. Может только в чуть меньшей степени, чем наивным выглядел бы человек из прошлого в двадцать первом веке. Хотя… видеоролики научился бы перекручивать и все… в социуме.

— На ентот… ну… пищеблак… вот… идут Фралов, Морочко… — сержант сообщал мне распределение дежурных на ночь и на следующий день.

Примерно посередине палаточного полукруга у нас стоял пищеблок. Здесь были оборудованы два кострища, выставлены рогатины, на которых висели, мытые с песком и мылом, два котла. Отдельно стояли кувшины с прокипячённой водой — единственной, которую я разрешал людям пить. Рядом имелся и небольшой навес для дров. Всё же уже было два серьёзных дождя, и все поняли, что сухие дрова надо беречь, не то костра не разведёшь.

Это было понятно и раньше, но должно прозвучать волевое решение и красное словцо, чтобы солдатская лень испугалась сквернословия лица начальствующего и уступила место трудолюбию. Сила убеждения не работала, если она не вооружена матом или даже затрещиной. Да, не только демократия была в нашем маленьком, но гордом подразделении. В какой-то момент я был вынужден и силу применить. Ну если нельзя иначе?.. И если авторитет меня, начальствующего вдруг попробовали поставить под сомнение.

— Построение завершено. Всем постовым на посты! Иным спать! — так заканчивалось каждое наше вечернее построение.

Конечно же, всё обустройство было достаточно скромным, выглядело — не сказать, что эстетично. Но держалось крепко, и все конструкции были функциональными. Примерно такой лагерь я хотел бы видеть, куда бы нас ни забросили. Или даже лучше, но для этого было бы неплохо соорудить рукомойник, найти достаточно ветоши, мыла… а мыла побольше. Пусть оно и стоило недешево.

А ещё мы позаботились о безопасности. Не поленились, выпилили и срубили немалое количество рогатин, которые были способны остановить не только конницу, но и человека. Были у нас и замаскированные ямы. Так что даже если бы и не было организовано дежурство, то подходящие в ночи враги должны себя обозначить криками боли.

Вряд ли наслаждение получат даже любители петухов, если сядут своей французской задницей на заострённый кол, поджидавший такого гостя на дне ямы. Соседей, кстати, мы предупредили, чтобы к нам не шастали, потому что есть ловушки. Ну и днем караулы солдат всегда смотрели за теми, кто подходит к нашему уголку санитарно-гигиенического рая.

И я был даже горд, горделив, что пленник, которого мы вели в лагерь, крутил головой и был заинтересован нашими строениями. Будто бы и позабыл, что пленный и что его участь может стать незавидной, вплоть до того, что француза этого не станет. Странная для меня эмоция — гордыня. Нужно все же брать свой нрав в узду, свой норов.

Француз, судя по тому, как он рассматривал территорию, обращая внимание на скошенную траву, был немало удивлен. Но ничего, это не последнее впечатление лягушатника у меня в гостях.

— Welche andere Sprache als Französisch sprechen Sie? [нем. На каком языке, кроме французского, вы говорите?] — спрашивал я француза на немецком.

Не может быть, чтобы такой франт, а он был чуть ли не майором, не знал ещё хотя бы одного языка, кроме французского. Пора мне уже начинать учить знаки различия. Даже в своих не могу определить, где прапорщик, а где и ротмистр. Так можно и в лужу сесть, или нарваться на неприятности.

— Мне проще говорить на английском, — обрадовал меня француз, перейдя на знакомый мне язык.

Английский мне понятнее. Нужно бы, конечно, подучить и французский. И тогда мог бы хвалиться, что пять языков иностранных знаю. Ведь у меня относительно неплох испанский — в прошлой жизни три года на Кубе прожил, кое в чём товарищам помогал в Заливе Свиней. Ещё польский — так себе, на бытовом уровне, но с товарищами во время работы в Варшаве поднаторел. Так что я полиглот. А вот французский не знаю. Только кое-что могу понимать, и то, скорее, благодаря знанию других языков.

— Итак, кто вы? — задал я первый вопрос на английском.

— Вы не можете меня допрашивать. Вы унтер-лейтенант, я — майор. Требую к себе особого отношения и разговора с равным по званию, — запротестовал француз.

Я посмотрел на этого франта, который решил в лесу порезвиться и попутно, лишь чуть отвлекшись, убить меня и сержанта. А после, наверняка как ни в чем ни бывало он вновь отправился бы исследовать лес и зарисовывать каждый камень и поваленное дерево. Это как… пнуть котёнка, когда спешишь по делам.

Мерзко. Особенно должно быть обидно котёнку, взлетающему в небеса не по своей воле. Ведь он не был целью. Просто попался, как гриб на дорожке. Получается, что я — ядовитый мухомор? Прижучил-таки французика!

— Не хотите говорить с унтер-лейтенантом? Я просто убью вас. Никто не видел, как вас вели в мой шатёр. И находимся мы отдельно от остального войска. Так что… — я встал, вдохнул поглубже и вдруг заорал: — Я ненавижу… ненавижу французов! Вы убили моего лучшего друга, француз увёл у меня любимую женщину. Она была… беременной от меня, но он ее… Я ненавижу французов!

Да, словно актёр, жаждущий получить позолоченного мужика на подставке с именем Оскар, я теперь играл истерику. Я наседал на пленного, выпучивал глаза, всячески корчил рожи и думал: «Ну же, Кашин, сукин ты сын! Я долго буду тут кривляться?»

Ещё немного — и начну кричать, что французы изнасиловали мою любимую козу, такие вот изверги-извращенцы. И все равно, чуть запнувшись, я продолжал орать:

— Потому я убью вас, не задумываясь!

— Ваше благородие! — наконец-то в шатёр ворвался сержант. — Не нужно сие, не убивайте!

Конечно, француз до конца так и не понял, что происходит. Но он испугался, уже трясся и видел именно в сержанте своего спасителя. Стал бы я разводить спектакль, если б не рассчитывал на эффект?

Так что француз вёлся, а я куражился.

— Этот сержант, — я указал на Кашина, — спас мне жизнь, и я должен ему. Он просит пощадить вас. Но если вы не станете говорить, то я… я клянусь, что убью вас!

— Да что вы хотите услышать? — испуганно спрашивал француз. — Я не намерен терпеть такое из-за чуждых мне поляков. Я и вовсе тут не желаю быть.

И вот теперь начался предметный разговор. А я следил за тем, чтобы мой уже почти спокойный вид француз не расценил, как-то, что можно и не рассказывать, что угроза миновала. Потому спрашивал быстро, не давал время на обдумывание вопросов. Порой спрашивал одно и то же, но иными словами, чтобы удостовериться, что мне не врут. Очень занятные вещи озвучивал майор.

Один вопрос звучал за другим. Какой численности корпус французы привезли в Данциг? Не корпус? А сколько вас? Какие настроения во французских войсках? Какие планы у командования? И зачем он, Эмманюэль-Фелисите де Дюрфор де Дюрас, занимался прорисовкой карт, что тут ему делать, в Польше? Имечко-то какое у француза, и не выговоришь!

Все эти вопросы, как и многие другие, были заданы, и, что главнее всего, на них получены ответы. Эммануэль не стал жаться и играть в героя. Причем я видел, что и предателем себя он нисколько не считает.

Французов было немного — до трёх тысяч. Он же, майор, хоть и молод для такого звания, зарисовывал подходы к русскому лагерю, так как у осаждённых появилась идея масштабной вылазки. Но с учетом прежнего поражения от русского полковника Лесли. Вот и решили проводить системную разведку, картографирование местности.

В Данциге уже все понимали, что это только вопрос времени, когда мы, русские, войдём в город. Вот и хотели оттянуть время. Намеревались сделать вылазку, чтобы уничтожить все осадные орудия — в этом Станислав Лещинский видел возможность не только чуть дольше продержаться, но и уговорить Францию более деятельно участвовать в конфликте. Полякам нужен пример успеха своих действий. А пока у них только одна безнадега.

— Флот собирается уходить. Уже знают, что русские корабли рядом. В Вислу вот-вот зайдёт королевский фрегат «Бриллиант», он должен забрать казну Лещинского во Францию… — продолжал рассказывать француз, а я уже не только успокоился, даже почти потерял интерес к его рассказу.

— Что? Вы сказали — казна? — встрепенулся я.

Вот это уже было интересно.

— Так и есть… Но я хотел бы с вами об ином поговорить… Я сын не последнего человека во Франции. Я готов… Сколько вы хотите за мою свободу и чтобы я остался цел? Вы же, русские, только из лесов вышли, я верю, что убьете даже и меня, — сказал де Дюрас.

— Из лесов? А еще у нас вместо лошадей ездовые медведи. Что ж… А сколько я хочу? Много. У вас с собой столько нет. Ну а верить, что пришлёте выкуп позже — уж простите, но не верю французам, — отвечал я, при этом пребывая в задумчивости.

Казна! Уже сама по себе информация должна стоить немало. Взять бы ее… но я точно лишь со своим отрядом ничего сделать не смогу. А вот Лесли… Или всё же напрямую — фельдмаршал Миних?

Я ещё раз внимательно посмотрел на француза. Он уже не держался столь надменно, как в лесу или даже вначале нашей беседы. Моя фальшивая истерика возымела действие. Де Дюрфор де Дюрас посчитал, что я — полный псих, который готов его, такого благородного («отважно» стреляющего из-за кустов), долго пытать и убить. Правильно подумал, именно такие мысли во французскую голову я и хотел вложить.

Треуголка француза, окантованная по краям мехом, сбилась теперь набок, на мундире — пятна крови и грязи, глаза бегают, губы чуть подрагивают. Не майор, а мальчишка, попавший не на бал, а в клетку со зверями. И хотя я знал, что, быть может, в иных условиях он первым пустил бы мне пулю в затылок, всё же… я не зверь.

— Слушайте, Эмманюэль, — сказал я, намеренно отбрасывая все звания, множественность имен, формальности. — Вы хотите жить? И у меня нет цели убивать подряд всех французов. Но я хочу понять: почему вы вообще здесь? Почему нападаете на русские корабли? Не пошли бы вы… Лягушек для обеда ловить!

— Мсье, я попросил бы вас быть ко мне уважительнее. В вашем тоне сочится презрение. Но я отвечу очевидное. Это политика… — пожал плечами он. — Людовик хочет усилить влияние, поддержать Станислава, удержать Данциг. А потом, возможно, захочет и Кёнигсберг… или даже Петербург. Короны слишком часто меняют головы, кто знает, какой правитель или правительница в России будет следующим. И сколь к этому приложит руку Франция.

— А это верно подмечено, — кивнул я. — И головы меняются, и вместе с ними и направления политики. Но это касается ведь и Франции, особенно если прижмёт холодом, болотами и русскими штыками.

У меня сразу возникли ассоциации с Наполеоновским нашествием. Наверное, это уже на генетическом уровне — относиться к французам, как к тем, кто когда-то спалил Москву. И плевать на мнение, что это вообще-то могли сделать русские патриоты. Не пришел бы облезлый корсиканец к нам, никто и не палил бы Первопрестольную.

— А казна, как вы это сказали? Где именно будет находиться корабль, куда ее будут грузить? — спросил я, как бы между прочим.

Но, к моему удивлению, француз и на это спокойно ответил, не стал препираться. Нужно будет чуть позже всё-таки спросить, чего это он всё мне выкладывает. Ведь я уже видел, что первый страх у майора прошел, уже и руки не трясутся.

— Я не знаю точного места. Только о том осведомлён, что его ждали к вечеру. Скорее всего, погрузят в доке к северу от старого маяка. Там, где вода в реке глубже. Все опасаются скорого прихода русского флота, будут спешить, — сообщил француз.

Я задумался. Возможность захватить вражескую казну — редкий шанс. Не для себя, конечно. Нет, я не лишен амбиций разбогатеть на войне. Но собирался доложиться перед Лесли или даже Минихом о проделанной работе. Это для них явный подарок.

А если удастся перехватить груз, возможно, и сама Франция задумается: стоит ли игра свеч.

— Хорошо, Эмманюэль, — сказал я. — Вы будете жить. Но теперь вы — мой… считайте, почти что гость. Попробуете сбежать — убью. Попробуете врать — тоже. Но будете честны и полезны — и в Данциге для вас найдётся место, где подают суп и есть крыша над головой. Скоро мы отправимся к моему командованию, там все, что мне рассказали, повторите. Но… Слово чести с тебя, что не станешь жаловаться.

— Слово чести под принуждением, что не стану говорить о ваших угрозах и о том, что били меня? Это уже бесчестно с вашей стороны, — сказал француз, а я демонстративно достал засапожный нож и стал с видом философа рассматривать лезвие.

— Я согласен. Слово чести, что не пожалуюсь! Но это не под угрозой. Это потому, что не пристало французскому офицеру и потомку герцогов жаловаться русским, — горделиво, даже приподняв подбородок, сказал Эммануэль.

— Последний вопрос. Почему вы всё мне рассказываете? — спросил я.

И он прекрасно понял, о чём я.

— Это не наша война, господин унтер-лейтенант. И я сам недоволен, что мой король взял в жены недостойную его имени дочь всего-то польского шляхтича Лещинского, — спокойно сказал француз, а после, будто что-то вспомнил, добавил: — Вы же не станете говорить о моих словах иным французам? [французы не горели желанием воевать за Лещинского. Они даже уплывали, но после мольбы Лещинского и французского посла вернулись. Однако особо активного участия не принимали, кроме боя с отрядом полковника Лесли].

— Нет, пусть ваше признание останется нашей тайной, — усмехнулся я, выпрямился и подал знак Кашину.

Сержант подошел к нам, благо всё ещё переминался с ноги на ногу тут, в шатре, только у входа.

— Отведите его под охрану. Пусть отдохнёт. Не кормите слишком хорошо, вина не давать, пусть помнит, что он всё ещё пленный, — сказал я по-русски.

Кашин, привычно хмыкнув, увёл француза. Я же остался в шатре и достал бумагу. Начал чертить угольками карту, вспоминая каждое слово пленного. Старый маяк… север… доки… Это было недалеко, всего пара вёрст. Если выдвинуться глубокой ночью, можно быть там ещё до рассвета, даже с учетом сложнопроходимого леса.

Я знал — на кону не только золото Лещинского. На кону была возможность повернуть ход этой войны — хоть на дюйм, хоть на день, хоть на шанс.

И русские такие шансы использовать умеют.

Так что уже скоро, собравшись с мыслями и составив план операции вчерне, я отправился к своему, на данный момент, командиру.

Юрий Фёдорович Лесли внешне походил, скорее, на ирландца или шотландца. Он был рыжий, с выдающимися скулами — те выступали даже на полноватом его лице, соперничая со щеками за доминирование. А вот нос — наш, рязанский, картошкой. Да и повадки у полковника были, скорее, здешние, не иностранные, православные. И парик на нём выглядел нелепо, словно на допетровском помещике, никогда не облачавшись в иноземное платье. И этот помещик будто решил покривляться да потешиться, надел срамоту заморскую.

Впрочем, вид несколько нелепого и добродушного дядьки, никак не означал, что Юрий Федорович не умел сердиться или отчитывать. Не был я склонен и считать полковника добродушным.

— Мне уже докладывали, что вы устроили перестрелку в лесу. Намеревался отправить за вами, но то хорошо, что вы сами соизволили явиться, — не так чтобы приветливо встречал меня полковник.

— Да, нас пытались убить французские офицеры, которые проводили разведку и составляли подробную карту местности, господин полковник. И по сему делу у меня есть к вам весьма важный разговор, — сказал я и стал ждать реакции офицера.

Если он начнёт артачиться и выставлять меня глупцом, попробую обратиться напрямую к Миниху. Пусть знает командование, что есть важная информация, но нет волевого решения с ней работать.

— У меня в плену находится французский майор, который занимался картографированием…

— Чем?

Что ж, только лишь на практике я мог постепенно отметать слишком современные слова. Либо же вводить их в оборот среди своих собеседников.

— Составлением карт, — быстро пояснил я. — Так вот, у меня есть сведения, что в Вислу скоро войдёт французский фрегат «Бриллиант», на который планируется погрузить казну Станислава Лещинского, — сказал я и замолчал.

Реакция тут же последовала — но иного толка, чем я мог ждать.

— Вы взяли в плен французского майора? И не сопроводили его ко мне, начальствующему над вами лицу? — с негодованием в голосе спрашивал полковник. — Смотрячи на то, как сладили вы лагерь свой, я грешным делом подумал, что офицер с толком мне придан. Но тут… Вы и впрямь — бунтарь. Уставы вам невместны?

— Ваше превосходительство, вы, видимо, не расслышали — важнее иное: казна Станислава Лещинского, — немного повысив голос, сказал я.

— У вас, у гвардии, нет никакого чинопочитания. Обвыклись императоров возводить на престол — зазнались, — уже спокойным тоном говорил полковник Лесли и покачал головой, а щеки его ещё больше надулись, перенимая первенство у скул.

Может быть, он сам себе напомнил, что я лишь номинально подчиняюсь армии. Или всё-таки гвардия уже в таком счету, что с ней особо не желают армейцы ссориться? Кто рядом с престолом находится во время смены правителей — эти люди должны иметь какой-то и политический вес, каждый из них.

— Что вы предлагаете? — уже деловым тоном спросил Лесли.

— Пробиться к фрегату и захватить его. Ну и вывести сам фрегат со всем содержимым к нам, — сказал я, глядя прямо в расширенные глаза полковника. — Может так быть, что фрегат не получится увести. Тогда подорвать его нужно.

— Вы, милейший, не в себе, — сделал вывод Юрий Фёдорович, усмехаясь.

— Этак вы в сумасшествии обвинили и самого Петра Великого, — усмехнулся и я, вспомнив одно из событий петровских времён.

— Унтер-лейтенант, не забывайте, с кем разговариваете! Я почитаю Петра Алексеевича и все его начинания! Успел послужить под его знамёнами ко славе их вящей, — разъярился полковник.

— Никто не стал бы это отрицать. Но вспомните, ваше превосходительство, как Пётр Алексеевич с Меншиковым взяли два шведских фрегата. Подошли ночью — да и взяли, — напомнил я полковнику один эпизод славной деятельности Петра Великого [отсылка к так называемому «Бою на Неве» 7 мая 1703 года, когда удалось захватить два шведских корабля, «Гедан» и «Астрид»].

Юрий Фёдорович Лесли бросил свои возмущения, задумался, пожевал желваками, видимо, поспорил сам с собой, а после сказал:

— Коли добрая задумка будет, да обмыслить, как справить сие… Обсказать фельдмаршалу, то обязательно… без того никак… Я согласен.

Я не стал задерживаться и выложил на стол в шатре полковника те карты, что были изъяты у французских офицеров.

Карты, эта добыча — моя удача. Но удача — спутница лишь тех, кто хоть что-то делает, рискует, побеждает. Мы с Кашиным могли просто убежать от француза, разойтись с ним сторонами, тем более, что он не начал стрелять. Но нет, мы приняли бой — и взяли свой приз.

Теперь же узнаем, что это за приз, в нём погибель наша или слава. Но это, опять же, зависит лишь только от нас. А для меня это шанс, который сложно придумать вне войны. Война все же открывает новые лица, дает возможности, или… забирает жизнь.