Фаворит. Русские не сдаются!

Глава 4

Глава 4

В уставах порядки писаны, а время и случаев нет, а посему не следует держаться устава яко слепой стены.— Петр I.

Балтийское море. Район Данцига

25 мая 1734 года

Я работал. Оказывал первую медицинскую помощь всем нуждающимся, сортируя их не по чинам, а по сложности ранений. Как оказалось, такие прогрессивные взгляды разделяли не все — куда это простого матроса поперёд офицера? Но обращать внимание на бурчание я не стал. Если не остановить кровь, вовремя не перевязать, ребята могут умереть, а этого я не допущу.

— Ви знает делат? — корабельный лекарь, вместо того, чтобы заниматься ранеными, стоял у меня над душой и смотрел, как я занимаюсь перевязками.

— Займитесь делом. И если русского не знаете, то говорите уже на своем… Немец! — сказал я, не отвлекаясь от задачи и очищая рану матроса тряпкой, смоченной в водке.

Лекарь ушел, но разве же меня оставили в покое?

— Сударь, разве же вы не видите, что мичман Лаптев ранен? Отчего матроса пользуете, а Харитон Прокофьич в ожидании? — это так меня одернуть хотел тот, к которому обращались, как к лейтенанту.

— Будьте и вы так добры, не вмешивайтесь! У мичмана пустяковое ранение. А этот матрос умрет, если ему рану не прочистить да не перевязать, — говорил я.

Я мог бы услышать слова благодарности от матроса, но тот всё равно меня почти не слышал — он жевал усы, силясь не заорать, в то время как я промакивал водкой кровавую рану.

— Но там же дворянин… И что вы себе мните? — всё ещё возмущался лейтенант.

Я понимал, что он старше званием, но… не стал я ему подчиняться. Мне нужен порядок!

— Я не подчиняюсь вам. А будете мешать, так прикажу своим солдатам вас сбросить в море, — я зло посмотрел на офицера. — И клянусь, сделаю это!

— Бунтарь! — сказал лейтенант, но обострять не стал, на том ему спасибо.

Нужно было работать быстро и аккуратно. Большинство ранений были пустяшными, но это если только смотреть на них глазами человека из будущего. И, что важно, смотреть, находясь в будущем, с развитой медициной. А вот сейчас… пули входили в плоть, забирая с собой частички одежды, да и моряки — не только что из бани. Вероятность заражения крови очень велика.

Конечно, жгутов не было, и я использовал веревки. Бинтов тоже не было, и я рвал на перевязочный материал в том числе и простыни капитана. Дефремери любил спать в чистой постели. Конечно, нужно было прокипятить тряпки, но времени нет. Уже позже буду смотреть, кто в каком состоянии и, если придется, так и чистить заново.

Нет, я не доктор и медицинского не кончал. Но я был военным, а после и чекистом. Что такое первая помощь, я знал, элементарные операции по извлечению пули, если только не из важных внутренних органов, провести мог. Уверен, что сделаю это не хуже, чем здешний корабельный медик и его два помощника.

Да и им работы хватит.

— А гвардеец лихой. Эка все сладил, хранцузского ротмистра в лоб заколол… — краем уха слышал я одного из старых матросов.

— Кабы не казнили гвардейца сего, он жа… И мичманов наших это же… Бунт на корабле — не простят… — доносились до меня обрывочные фразы.

К сведению все это нужно брать, но паниковать и прыгать за борт, чтобы оказаться подальше от фрегата и вероятного судилища, я не собирался. Напротив, если меня арестуют за благое дело, то будет что сказать судьям.

Интересно, а дыба — это сильно больно? Могу скоро узнать.

— Ich danke Ihnen, aber ich werde das schon selbst erledigen, Herr Unterleutnant [нем. я благодарю вас, но дальше уже справлюсь сам, господин унтер-лейтенант], — сказал медик, а я рукой остановил переводчика, который уже набрал воздуха в грудь, чтобы перевести.

— Wenn ich frei bin, werde ich an den Operationen teilnehmen. Und mit Seife, Wodka und Essig auffüllen [нем. по мере того, как я буду свободен, собираюсь присутствовать на операциях. И запаситесь мылом, водкой и уксусом], — ответил я на родном для медика наречии.

Рихард Витольд Гротеволь буркнул что-то вроде, чтобы я не лез не в свое дело. Но нет, я буду лезть. Из семи раненых моих бойцов, я могу вытянуть шестерых, если не будет заражения крови. Да и других… Лаптев Харитон был ранен в плечо, я сам ему перевязку делал. Нужно извлечь пулю, что застряла в теле будущего великого исследователя Русского Севера. И доверять это я никому не хотел. Не с этими грязными руками, что были у Гротеволя. Сам же я руки вымыл, даже с мылом, таким… почти черным, но пенилось оно хорошо.

— Я благодарен вам, Александр Лукич. Вы дрались, как лев. Спасибо! Помогли не только избежать поругания чести, но и добыть викторию в баталии! — когда я уже немного освободился и присел на каком-то ящике, чтобы выпить затхлой воды и передохнуть, ко мне подошел мичман Спиридов.

— Я правильно понимаю, что нас догоняют? И когда догонят, то потопят фрегат? — задал я вопрос.

— Токмо Богу сие ведомо, — устало отвечал будущий адмирал. — Позвольте заметить, что вы словно играете со смертью.

— На Бога надейся, но сам не плошай! Так что, мичман, мы еще повоюем! И нет, я смерти не боюсь. Не боюсь совсем — ни эдак, ни так, — пусть я и был уставшим, но духа не терял и пробовал зарядить верой в хороший исход дела и Григория Андреевича.

— Добрая приказка, сударь… Пойду я, с вашего дозволения!

— Идите, мичман! Выжимайте из ветра, что только можно!

Французы совершили ошибку, когда послали своих матросов и солдат брать на абордаж наш фрегат. Наверняка, они рассчитывали на то, что экипаж уже сдался. Но флаг на «Митаве» так и не был спущен. Тогда на что рассчитывали? Ведь такой десант можно крыть корабельной артиллерией очень лихо. Ну а что пушки не возьмут, то довершат фузеи и даже пистолетные выстрелы. Сверху стрелять по скопившимся и мешающим друг другу солдатам и матросам противника, стесненных малым пространством шлюпок — куда как сподручнее.

А теперь выходит, что и корабли не могут бить по нам, хотя, по словам морских офицеров, у французов должно было что-то быть, что добивает до нас. Ведь в своих попадут. Да и этих самых «своих» теперь спасать им нужно. Один линейный корабль из погони мы, считай, выключили.

— Догонят нас, то верно. Не уйти, но эдак лучше, нежели позор! — сказал Спиридонов и пошел по своим делам.

Мы шли, казалось, очень медленно, хотя офицеры, из тех отказников, что первоначально хотели смолчать и постоять в сторонке, говорили, что ход корабль набрал хороший. У меня же складывалось такое впечатление, что наш фрегат — на секундочку, лучший в русском флоте, построенный по новейшим французским технологиям — вот-вот развалится на части. Все скрипело, трещало, и порой нужно было орать во всю глотку, чтобы через весь этот треск до кого-то докричаться.

— Ваше благородие, так то еще не скрипит, на иных кораблях поболе будет, — с некоторым удивлением сказал мне сержант Кашин, когда я поделился с ним своими наблюдениями.

Один французский линейный корабль отправился-таки в погоню. Это был не флагман «Ахилл», другой, похожий, но корабль скоростной, и он постепенно нагонял нас. Впрочем, шансы вырваться оставались. Туман до конца так и не развеялся, можно было уйти в самую его гущу и оторваться. Вот только уже час погони, а французы не отставали.

Ну не говорить же как есть: «Да, мы обречены!». Думал всегда, что парусные фрегаты должны быть быстрее линейных кораблей. Оказывается, что это не правило.

— Кто ответить за это? Ви? — на палубу, под конвоем, все же вывели помощника капитана.

Француз сам попросился, мол, он готов управлять кораблем и уже не хочет сдаваться. Вот только смотрел он таким гоголем, что лучше бы его снова закрыть, чтобы не портить настроение.

Ладно, поладим. Все хотели отыграть обратно историю с бунтом, хотя бы частично. Вот и вызволили француза. Все же он на русской службе, а в армейской среде, как и во флоте, при поступлении на службу другому государству было принято этой державе и монарху служить верой и правдой.

Так что нередко бывало так, что несколько лет один офицер служит одному государству, воюя с другим. А после меняет место службы, и уже оказывается по другую сторону, всё так же честно сражаясь, только уже против своих вчерашних побратимов.

— Или вы, сударь, делом займетесь, или не трогайте лучше меня. Я решаю, что или кого сбросить за борт, чтобы облегчить фрегат, — без тени того, что шучу, сказал я.

Помощник капитана хмыкнул, зыркнул на меня, но не стал встревать в перепалку, наверное, гад, думает позже отыграться. Было бы это «позже»!

— Это линейный корабль «Флеро», — определил Григорий Андреевич Спиридов, когда я подошел к нему, стоявшему у правого борта, на корме.

Так, так. Это очень плохо. Нет, я не знал характеристик именно этого французского корабля, или того, кто на нем командует. Я вовсе мало теперь понимал, что происходит и почему наш фрегат, как мне казалось, идет зигзагами. Но вот тот факт, что уже можно рассмотреть название вражеского корабля, говорил не в нашу пользу. Французы нагоняли.

— Русские не сдаются! — сказал я.

— На корабле много немцев! — улыбнулся вымученной улыбкой будущий адмирал.

Впрочем, адмиралом он станет, только если нам удастся выбраться из передряги.

Балтийское море. Район Данцига

25 мая 1734 года

Канат уже был заведен под килем, и концы его были прикреплены к блокам на ноках нижнего рея. Купор Василий Лыков трясся от страха, понимая, что, скорее всего, проживает последние минуты своей жизни [купор — чин на корабле, который отвечает за состояние бочек для воды, продуктов, пороха, осуществляет ремонт бочек].

— За то, что попущением своим воду выдавали затхлую и команда животами маялась, купора Ваську Лыкова приговорить до килевания! — зачитывал приказ капитана боцман фрегата «Россия».

Все оглядывались, выискивали капитана Никласа Шторма, капитана фрегата, но его не было на исполнении наказания. Впервые не было. Обычно датский капитан на русской службе любил подобные зрелища. Иногда даже принимал деятельное участия.

— Братцы, так не дали же деньгу ни на лимон, ни на уксус, кабы воду я… — пытался оправдаться приговоренный, но тщетно.

На этом фрегате уже дело привычное — наказывать.

Лыков был привязан к канату, руки и ноги его также были связаны. На противоположном борту корабля уже стояли два человека, которые должны были тянуть канат.

— Начать! — также датчанин, как и капитан Шторм, выкрикнул капитан-лейтенант, знавший лишь несколько слов на русском языке.

Глаза Лыкова еще больше расширились, канат натянулся, и его швырнуло в море с реи. Василий успел набрать воздуха в легкие и уже даже надеялся на то, что сможет пережить одно килевание.

Он бы закричал, вот только в воде делать этого точно не нужно. Но боль была такой, что без крика пережить ее сложно. Прилипшие к днищу ракушки резали и кромсали тело невинного купора.

— Стой! — последовала команда, когда половина каната была уже перетащена на палубу.

С полминуты длилась пауза, когда последовала команда продолжать. Но Лыкову было уже все равно. Ему повезло, он все-таки открыл рот и быстро захлебнулся. Много ракушек было на фрегате, и тело купора, когда уже доставали его на палубу, казалось теперь просто куском мяса. Лучше смерть, чем мучения от стольких ран, да еще сдобренных соленой водой.

— В назидание! — выкрикнул еще одно знакомое слово датчанин, заместитель капитана на фрегате.

Никлас Шторм в тот момент, когда происходило килевание, пил бренди в своей капитанской каюте. У него вновь случился приступ. Избил ни за что ни про что матроса, стал дерганным и все никак не мог унять глаза, которые моргали втрое чаще, чем когда приступов не было.

— En, to, tre. Få alle på toppen [дат. раз, два, три. свистать всех наверх] — с бутылкой бренди капитан стал расхаживать по каюте.

Но помещение было столь мало, что счета хватало только до трех.

Капитан русского фрегата «Россия» ото всех здесь скрывал, что у него случаются приступы необъяснимой агрессии и даже порой галлюцинации. Датчанин на русской службе понимал, что как только о его состоянии будет известно в Адмиралтействе, то, несмотря на то, что в русском флоте не хватает морских офицеров, Шторма спишут на берег [в реальной истории Никлас Шторм был отстранен от командования большими кораблями по состоянию душевной болезни в 1737 году].

Шторм переживал, от чего и случился приступ, что не выполнил поставленную задачу. Капитан понимал: это его ошибка, это он неправильно разложил лоцию и отстал от фрегата «Митава», с которым должен был двигаться парой, занимаясь, в том числе, и разведкой. Но об этом Никлас Шторм предпочитал молчать, опасаясь того, что может быть списан с русского флота.

Ну а больше его теперь никуда и не примут. В Дании он и даром не нужен.

— Паруса! Я наблюдаю паруса! — закричал вперёдсмотрящий.

Капитан Шторм услышал это и весь было вздрогнул, намереваясь устремиться в бой. Но тут же на него накатила такая апатия, такое безразличие ко всему происходящему… Он сел на краешек своей маленькой кровати и просто смотрел в одну точку, не замечая висящую на стене картинку с изображением датского герба. Так чтимого датчанином… Если бы только у него была возможность закрепиться в датском флоте!..

После вспышки агрессии у Никласа Шторма чаще всего так и бывало — глухой ступор. И он может просидеть без движения, и почти не моргая, час, даже больше. Нет, он не испытывает теперь отвращения ко всему происходящему, он не намеренно игнорирует внешние раздражители. Всё это подразумевает хотя бы какие-то чувства, мысли. Капитан же словно разумом покидает своё тело.

— Господин Шторм, господин капитан! — пытался докричаться до датчанина приставленный к нему русский мичман, более-менее сносно владеющий датским.

Говорят, что капитан на корабле — это Бог, пускай и в ограниченном пространстве. Тогда получалось, что фрегат «Россия» временно Бог покинул.

— Что, снова? — в капитанскую каюту вошёл ундер-лейтенант Сопотов.

Вопрос оказался праздным. Дмитрий Андреевич Сопотов никогда не позволил бы себе зайти в капитанскую каюту, если бы не знал, что капитан даже не вспомнит, когда очнется, что к нему кто-то приходил. Нравы на фрегате были даже не жесткие, а жестокие. Корабельный палач работает на износ.

А сколько уже матросов и даже офицеров подверглись килеванию? На фрегате «Россия» это наказание всегда приводится в исполнение с задержкой, когда тянули провинившегося с паузами. Так что из десяти, может, только и двое выживали. Обращались в Адмиралтейство, говорили, что Шторм вне себе. Но… Арестовывали разве что тех, кто обращался. Видимого несоответствия с должностью у капитана Шторма обнаружено не было.

— Так и есть, ваше благородие, ушли в себя господин капитан, — отвечал мичман, в сожалении разведя руками.

— И что делать? — спросил сам себя Сопотов.

Все знали — когда Никлас Шторм был в сознании, то жесткой рукой карал всякого, кто усомнится в его компетенции. Да и относительно нормальное состояние датского бога на корабле пока ещё бывало чаще, чем эти приступы.

Так что чаще всего команда просто ждала, когда их капитан вновь обретёт рассудок. Не приведи Господь, если что-то важное случится за время, пока датчанин вне себя. Теперь же нужно было отринуть все страхи и действовать. Пробудившийся Никлас Шторм может одинаково осерчать и на действие, и на бездействие. Потому нужно решить, что является меньшим из зол.

— Мичман, обойдите всех офицеров. Обскажите всё, как есть! — сказал ундер-лейтенант.

Яков Иванович Сопотов прекрасно понимал, что терпеть до странности безучастного капитана как-то приходится во время переходов, но не тогда, когда ситуация внештатная, а возможен даже бой. Сопотов теперь горел желанием сразиться с супостатом. Он уже думал о том, что и килевание для него — не такая уж проблема. Офицер тренировался затаивать дыхание и преуспел в этом. Так что мог рассчитывать на выживание.

А сколько было разговоров во флоте о сражении при Гангуте? Ещё служило немало тех, кто принимал участие в том бою, который покрыл славой зарождающейся флот Петра Великого. Или о сражении у острова Эзель? И Сопотов хотел доказать, что и нынешнее поколение достойно великих побед.

Во флоте идеализировали военно-морские силы Петра, и всё больше ругали нынешнее состояние дел — но то так, во хмели. Кто же рискнет в здравом рассудке ругать императрицу? Тайная Концелярия не дремлет и занимается такими вот «крикунами».

— Господа, как третий в чине могу сказать, что мы не можем ничего предпринимать, — высказался лейтенант.

— Паруса фрегата «Митава», а мы уходим прочь, убегая от своего корабля, как от прокаженного! — возмущался Сопотов.

— Не смей поступать супротив воли моей! — разъярился лейтенант, третий человек на корабле.

За столом, но будто бы в сторонке, сидел капитан-лейтенант Кристиан Олсан, датчанин, которого капитан Шторм брал с собой на корабль, как помощника. Мало того, что Олсан не понимал, о чем идет речь, так как не знал русского языка, но здесь знали главное — он являлся всегда только исполнителем воли капитана и никогда не принимал решения. Вот и сейчас он решил просто молчать, даже отослал переводчика, чтобы и не вникать в то, о чем говорится. Придет в себя капитан, он и скажет, что и как делать.

— Это преступление! — настаивал Сопотов, решив идти до конца. — Я сам отдам приказ на сближение с союзным фрегатом.

— За «Митавой» следует французский линейный корабль. Может, и не один. Вступать в бой? Почить в сей баталии и отдать неприятелю наш фрегат? Мы должны передать вести командующему и соединиться со всем флотом, — настаивал лейтенант.

— Уйдите с дороги и дайте выполнить долг! — прорычал Сопотов.

— Я был против! — решил умыть руки лейтенант.

— Бах! — прогремело вдали.

— Они уже начали бой! Разворачивай! Тревогу на фрегате! — прокричал Сопотов.

— Чего они убегают от нас? — спросил я лейтенанта Воронина, одного из отказников.

Пусть в этом молодчике до конца совесть и не проснулась, но он решил выступать консультантом.

Жалкая позиция. Мол, если все хорошо, то это из-за моих советов. Ну а плохо… Так это был бунт на корабле, и я был вынужден под угрозой смерти… Эх, стыдоба. Нужно трясти русский флот, искать выходы из ущербной кадровой политики. Во флоте должны служить отчаянные люди, готовые на всё, решительные. Но не те, кто просто хотел бы отсидеться в теплом местечке.

Ведь это первый поход русского флота, считая с великих дел Петра Великого. А после смерти первого императора корабли разве что гнили в гаванях. И моряки привыкли, что хоть и без плаваний, а жалование худо-бедно, но платили.

— Верно ли понял, что нас настигают? Еще полчаса-час и придется давать бой? — спрашивал я.

— Уже подрывайте фрегат тогда, токмо лодке дайте уйти. Помирать ни за полушку не буду, — высказался лейтенант.

— Тогда пошел ты…

Я сплюнул в сердцах под ноги трусу.

— Дуэлировать со мной решили? — спросил с опаской лейтенант Воронин.

— Много чести для вас, — сказал я и направился на верхнюю палубу.

Если бы Воронин действительно хотел дуэлировать, то нашел бы повод. Я сказал более чем достаточно даже для двадцать первого века, чтобы в морду дать. А этот разве что взгляд отвёл. Так что и есть — трус.

На верхней палубе уже более надежно была прикреплена пушка, с учетом неудачного опыта. Вот на это орудие я и рассчитывал. Вражеский корабль все равно будет подходить к нам носом, где у линейного корабля противника нет пушек. Да и осадное орудие бьет куда как дальше, чем корабельная артиллерия. Значит, можно произвести три-четыре выстрела, пока враг не подойдет сильно близко, чтобы размочалить нас своим множеством орудий.

— Кашин, что там? Уже добьет? — спросил я, рассматривая в зрительную трубу врага.

— То неведомо, ваше благородие. Пущай подойдет еще чутка! — деловито всматриваясь в сторону погони, отвечал сержант. — Могу спросить, ваше благородие?

Я кивнул.

— А их благородия, господа морские офицеры, драки ужо не желают?

— Не все…

— Я с вами, ваше благородие. Арестуют, так чести своей не уроним. Мы же гвардия! — гордо сказал сержант Иван Кашин.

— И то верно! — усмехнулся я.

Уже через минут десять сержант подтвердил мои догадки, что противника можно было бить.

— Бей! — приказал я.

— Бах! — прогремело орудие, пуская в полет увесистое ядро.

Мы выигрывали в дальности еще и потому, что находились на верхней палубе, так что ядро, не задев врага, ушло в сторону и с перелетом.

— Заряжай! — выкрикнул я, а рядом материализовался Спиридонов.

— Дозвольте, господин унтер-лейтенант, мне наводить орудия. Морских канониров научают по-особому. Тут своя сноровка нужна, — попросился Григорий Андреевич.

Отказывать не было смысла. В моем отряде артиллеристов не было. Так, знали, как заряжать да в какую сторону стрелять.

— Бах! — прозвучал выстрел, и я увидел в подзорную трубу, как ядро устремилось к парусам вражеского вымпела.

— Есть! Паруса подбили. Было бы ядро каленым, так и сожгли бы. Но и так ход супостат потеряет, — обрадовался мичман.

— Фрегат «Россия» разворачивается! Носом к нам! — прокричал впередсмотрящий.

На нашем фрегате вновь началось ликование, как будто мы уже выиграли войну. Впрочем, два фрегата — не один, уже могут почти на равных бодаться с линейным кораблем.

— Бах! — в третий раз прозвучал от нас выстрел, одновременно выпустили ядра и три мортиры.

— Есть! Есть попадание! — выкрикнул я.

Ядро из моей пушки ударило по нижней палубе вражеского корабля. И, как видно, без людских потерь лягушатники не обошлись. Да, чтобы потопить такой большой корабль, как наш преследователь, нужно может пару десятков подобных попаданий. Но я рад был и этому, тем более, когда противник еще не имеет возможности отвечать.

— Француз разворачивается! «Россия» подходит к нам! — кричала уже вся команда на нашем фрегате, может, только за редким исключением.

Уже через час было получено приглашение на «Россию», причем с формулировкой «все причастные». Вот она, минута славы. Сейчас меня и других будут чествовать. Ну как же? Такое великое дело сделали. Фрегат «Митава» не только не сдался, но и вышел победителем из боя. А французского десанта полегло при неудачном для противника абордаже, так и под сотню, наверное.

Так что я спешно, как мог, привел себя в порядок, с трудом вспомнив куда я бросил такую ненужную вещь, свой парик, и в числе других, считая и Лаптева со Спиридоновым, отправился получать порцию похвалы.

Капитан Шторм «вернулся» в себя внезапно. Сознание рывком заняло свое место, а мозг начал работать. Датчанин пришел в ужас от того, что произошло. Война с Францией? Нет, то, что именно против французов действовал русский флот, есть факт. И против французов отправлялся флот. Но Шторм рассчитывал, что не придется воевать вовсе. Чего там… Все на это надеялись.

Датчанин, когда поступал на русскую службу, был уверен, что если и придется воевать, то против османов или персов. И был готов именно к этому. Но драться с Францией, у которой на данный момент один из сильнейших европейских флотов? Особенно после последней англо-голландской войны, когда обе стороны повыдергивали друг другу немало перьев?

Так что воевать Шторм не хотел вовсе.

— Hvem besluttede at angribe det franske skib? [датск. кто принял решение идти в атаку на французский корабль?] — кричал разъяренный капитан Никлас Шторм.

— Ундер-лейтенант Сопотов арестован, ваше высокоблагородие! — быстро отчитался лейтенант, как только мичман перевел суть криков датского капитана.

Последовала еще череда ругательств и угроз со стороны капитана, мичман не все уловил, а потому перевел приблизительно:

— Они требуют узнать, почему «Митава» воевала, и лично поговорить с капитаном Пьером Дефремери.

Через полчаса перекличек с фрегатом «Митава» стало понятно, что произошло. А еще через полчаса некоторые офицеры с «Митавы» уже были на фрегате «Россия». Их вызвал Никлас Шторм с такой формулировкой, что можно было подумать и о награждении.

— Арестовать. Запереть. Бить! — приказал датский капитан, едва четверо офицеров переправились с «Митавы» на «Россию».

И эти слова, как и другие — «казнь» и «высечь» — Шторм знал по-русски и даже произносил без акцента. Бить офицеров? Не должно быть такого приказа. Не положено это на флоте. Но гвардейский унтер-лейтенант с «Митавы» смотрел на Никласа Шторма столь вызывающе, без пиетета, что датчанин вновь стал впадать в неистовство. Раньше по два приступа за день с ним еще не водилось. И, чувствуя это, Шторм был готов даже и казнить бунтарей [По морским законам, какими бы мотивами ни руководствовались те, кто ослушался приказа капитана, они должны быть осуждены и наказаны (вплоть до казни)].