Фаворит. Русские не сдаются!

Глава 18

Иные короли так похожи на своих шутов, что ошибиться весьма трудно.

А. Дюма «Графиня де Монсоро»

Петергоф

19 июня 1734 года

Мы мчались с бешеной скоростью — километров пять в час. Мимо проплывали многие стройки, в основном, жилые дома. Петербург, конечно, нынче не тот, каким я его помню. Словно незаконченное произведение искусства, вылепленное из глины, которое только-только начал воять мастер. Уже понятно, что это будет что-то величественное и красивое, но нужна фантазия, чтобы это величие рассмотреть. Или знать, как все будет выглядеть в будущем. Я знал, оттого интерес проявлял неподкупный.

И вдруг выехали за пределы Петербурга. Мы проехали пост на выезде из столицы Российской империи без каких-либо проволочек. Лишь кучер что-то сказал дежурившим солдатам и гвардейцу-преображенцу. И никакого досмотра.

— Её величество пребывает в Петергофе, — счёл нужным мне прояснить маршрут движения граф.

Наверное, на моём лице отразилась озабоченность, куда это мы так направляемся.

Как и предполагал, останавливались мы по пути в Стрельне. Сейчас это частью деревянное, но и наполовину каменное строение, с парком, пусть пока еще не оформленным, каким-то корявым, плохо ухоженным. Однако, все же дворец! И в нем мы останавливались. Прозвучало, что хозяйкой здесь дочь Петра Великого Елизавета. Но она все больше в последнее время живет в Сарском Селе.

И понятно, почему Елизавета Петровна выбрала для себя иную резиденцию. Подальше от императрицы. Через Стрельну, на Петергоф, проезжают каждый день разные вельможи, вестовые, слуги, как и сама государыня. Зачем Лизе такое постоянное напряжение? Это же не хватит ее, наверняка, выдающегося актерского таланта, показывать лояльность, да гостеприимство.

Бирон пригласил меня посидеть с ним, но, на удивление, мы пообщались лишь около часа, опять же по тем событиям, в которых я принимал участие. А после граф пошел лично проследить, как будут обхаживать коней, и все… спать. Никакой попойки, женщин, или иных форм увеселения. И ужин был вполне непритязательным. Ну не считать же зажаренного гуся с яблоками и хлебом блюдом, претендующим на высокую кухню. И вино было венгерским, сладким, но в меру. Зато я выспался в хорошей постели и на утро был бодр и даже весел, несмотря на то, что впереди меня ждал главный экзамен.

— Все ли вы помните, о чем я говорил? Понятно, кого упоминать в разговоре с матушькья? — когда мы рано утром, с первыми петухами, выехали из Стрельны, граф продолжил наседать на меня.

— Да, ваше сиятельство, все помню! — скрывая раздражение, неустанно повторял я.

Понятно, что граф Бирон хочет хоть что-то из ситуации поиметь. И пусть он к моим действиям никоим образом не причастен, но и тут нужно ему урвать славы. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Впрочем, какое-то сравнение неприятное для меня. Я же не паршивая овца. Я, как те аргонавты, что отправились в Колхиду за золотым руном, везу это самое руно в сундуках своей государыне.

— Письма от фельдмаршала Миниха есть? — улучив момент, когда в карете было чуть менее шумно, спросил Бирон.

— Есть, — скупо ответил я, но насторожился.

Этот вопрос вчера не подымался. Я даже несколько был удивлен, почему.

Не видел я никакой возможности скрывать то, что вполне логично. Фельдмаршал меня отправлял к императрице с донесением, значит, это донесение должно быть. Нагло врать Бирону я посчитал неправильным. Впрочем, Христофор Антонович Миних предполагал похожую ситуацию, потому он отдельно дал разрешение показывать Бирону письма. Предусмотрительно со стороны фельдмаршала, и мне теперь не придется быть по этому поводу меж двух огней.

Рано, пока очень рано вовсе думать о своем участии будь в каких интригах. Кто я? Нет, понятно человек Божий, обшит кожей! Да еще и дворянского сословия. Но мой политический вес чуть больше, чем никакой. Подойдя к пожару интриг, я моментально получу ожоги, не совместимые с жизнью.

— Есть в тех письмах хула и крамола на меня? — строго спросил Эрнст Иоганн Бирон.

— Насколько мне известно, ваше сиятельство, ничего предосудительного там нет. Лишь только в некоторой степени восхваление действий и поступков самого фельдмаршала, — честно признался я.

Если в какой-то степени и обманывать таких людей, как герцог Бирон, то нужно не только не злоупотреблять обманом, но и заранее тщательно продумывать, как и зачем это делать. Всегда и во все времена работает прием половинчатой правды.

— Так всё же, кто решил проводить эту операцию с золотом? — после, наверное, получасового молчания герцогу, видимо, стало скучно, и он решил за неимением иного собеседника вновь поговорить хотя бы и со мной.

— Я! — ничтоже сумняшеся последовал мой ответ.

— Скажете, что надоумил вас на такие операции ваш командир Густав Бирон! Он вас обучил, как все справно сделать, — безапелляционно потребовал граф, перейдя в этом разговоре на «вы».

На мой взгляд, потребовал он глупость. Однако уже по этим словам Бирона можно сделать кое-какие выводы о текущем положении дел на самой верхушке власти в Российской империи. Государыня верит в разные россказни. Недаром она большая любительница сказок и нелепых, необычных историй. Наверное, мне стоило бы на этом поле тоже поиграть⁈ Нелепость же, что Густав Бирон, да будь он даже деятельным командиром, мог спрогнозировать такую операцию.

— Меня держись, унтер-лейтенант, от меня всем только добро и прибыток! — сказал граф, когда мы уже подъезжали к вратам Петергофа.

— Сочту за честь, ваше сиятельство! — максимально покорным голосом ответил я.

Вот только я был не уверен, что с Бироном мне по пути. Если верить той основной линии, что он — тиран и сумасброд, то лучше от таких и вовсе держаться подальше. Но в любом случае, не согласиться я не имел никакого права — и не был настолько глуп, чтобы прямо сейчас ответить отказом. Но и Бирон какой-то… ну не увидел я в нем тирана, полного дурака. Может только слишком любящего лошадей, которых предпочел общению со мной.

Однако следовало бы очень хорошо подумать, чью сторону занимать, если такой выбор у меня появится. Не думаю, что даже те подвиги, которые были мною совершены, позволят моментально взлететь на самую вершину российской политики. Нет, конечно. Тут уже есть свой «царь горы» [подвижная игра, в которой стоит задача взобраться на вершину горки, а тот, кто там уже стоит, должен не допустить этого].

Вот только я же не собирался без дела сидеть. Время нынче такое, что найдётся, чему посвятить усилия и где проявить свои лучшие качества и навыки. Так что здесь, как и на «Митаве» или на борту французского фрегата, или пан, или пропал. Не устроит меня статичность жизни и службы. Так ли, иначе ли, но я буду возвышаться или же отдам свою жизнь на благо Отечеству раньше, чем смогу появляться вот в этом чудном парке Петергофа без сопровождения графа.

На территорию Петергофа нас пропустили спокойно, без каких-либо проверок, даже дверцу кареты не приоткрыли, чтобы посмотреть, кто именно сидит внутри. Я подумал, что если бы кто-то захотел проникнуть к Анне Иоанновне, то смог бы это сделать без особого труда. Достаточно ведь захватить карету Бирона, а с его курляндским гербом этот транспорт пропустят, выходит, везде.

И это тоже не так сложно. С графом было всего лишь четыре кирасира, двое слуг, ехавших сзади и служивших в том числе и тормозом для кареты. Да, не было тормозов, или они не справлялись даже в элитном выезде фаворита, и слуги придерживали карету. Задуматься над этим? Обязательно. Найти бы возможность еще начать задумки реализовывать.

Понятно, что в одиночку я мог бы не справиться с кирасирами. Но всегда можно найти какого-нибудь исполнителя ещё. Почему-то на ум сразу пришёл Антон Иванович Данилов. Мне кажется, если этого товарища подтолкнуть к идее уже завтра свергнуть Анну Иоанновну и поставить царствовать Елизавету Петровну, то он непременно ввязался бы в авантюру.

Надо ли? Что-то я не помню, чтобы лично сама Елизавета Петровна блистала политическим гением. А её фаворитов, из тех, что и в иной реальности проявили себя, можно к делу привлечь и сейчас, без участия дочери Петра.

Но рано что-то я думал об этом. И сам пока мал, и не понятно, какими качествами обладают современные власть имущие. Может, сейчас я увижу деятельную умнейшую правительницу, Анну Иоанновну, которую в своё оболгала Елизавета? Вряд ли, конечно, но ведь всякое бывает — историю пишут победители.

— Здесь будьте! — сказал Бирон, когда мы вышли из кареты рядом с петергофскими фонтанами.

Уже минут через пять я наблюдал, как подъехали еще две кареты, и дворцовые слуги вчетвером пытаются утащить один из сундуков. Зря я, наверное, грешил на солдат, что со мной тянули сундуки, да ещё при этом практически бежали, преследуемые врагом. Хотя всё равно выносливость и силу нужно развивать, мы-то не подносы и веера носим, не с дамочками сражаемся.

Золото утащили, я же остался любоваться на фонтаны. И даже не скажу, чтобы был сильно впечатлён. В будущем-то я бывал в Петергофе не единожды. И то, что я видел теперь, показалось мне простеньким по сравнению с изяществом и красотой, которую демонстрируют туристам XXI века.

А еще дворец. Бывало, приезжал я в Петергоф, так очки солнцезащитные надевал, ибо так ярко отсвечивало золотом Елизаветинское барокко, что ослепнуть можно. Нынешний дворец был, в сравнении будущим, аскетичным, к нему имелись две пристройки по бокам, из дерева. Нет, ну что напраслину наводить — красиво, умеренно, не дорого и богато. Но я же не любоваться сюда приехал.

— Эй ты, пригожий, на человека похожий! — я обернулся и никого не увидел. — Главу свою ладную, на зависть иным молодцам, опусти, великан!

Я опустил глаза и увидел маленькое милое создание. Карлица, с азиатскими чертами лица. Такая миленькая куколка, что прямо хотелось взять на руки и побаюкать. Не гляди, что вполне себе сложившаяся женщина.

— Чем могу быть полезен, сударыня? — в шутливо-приветливой форме спросил я.

— Хочешь, пригожий, быть полезным? А в жёны возьми меня! — сказала низенькая миловидная девушка, уперев руки в бока.

Я невольно рассмеялся. Думал, что своим смехом обижу карлицу, но нет, звонкий девичий хохот разлился по округе.

— Ты ли тот славный молодец, что чёрта Лещинского обокрал? Как кличут тебя? — проявила немалую осведомлённость девушка.

И когда успела прослышать! Неужели при дворе обо мне говорят? Тогда все должно сложиться хорошо и можно ожидать хороших наград.

— Александр Лукич Норов, — отвечал я таким тоном, как взрослые люди разговаривают с детками, что только-только научились говорить.

Так и распирало попросить: «А покажи пальчиками, сколько тебе годиков!» Но чем-то она заставила меня собраться и не относиться к себе с предубеждением, что девочка — всего лишь одна из шутих императрицы. Глаза у девушки были мудрыми и с хитрецой.

— А я Дуня…

— Весьма приятное знакомство. И лестно, сударыня, правду сказать, несколько удивлён, что слухи обо мне дошли так далеко, — проговорил я с вежливой полуулыбкой, пытаясь разглядеть, шутит ли она или говорит всерьёз.

— А ты не думай, что если я маленькая, то и уши у меня короче. При дворе кто хочет выжить, тот слухами живёт, а уши аки у зайца имает, — ответила она бойко. — Такой… пригоженький красавец может и остаться при дворе. Зазнобу найти сможешь. А ты сладишь? Выживешь тут? Умеешь выживать?

И смотрит так хитро, но и вполне серьёзно. У меня даже легкий холодок по спине пробежал. Выжить при дворе? Не хотелось бы воевать в этой локации.

— Умею, — все же подтвердил я. — Только вот не всё, что умею, годится для придворных балов и интриг.

— А и не надо тебе туда. Тебе бы в полк или в море. А лучше в спальню к Анне Иоанновне, — неожиданно добавила она и, заметив моё изумление, опять звонко рассмеялась. — Шучу, шучу. Там и без тебя… В спальне государыня почивать привыкшая, а не это творить…

Авдотья сказала, по сути, крамолу — и теперь явно ждала моей реакции.

— Коли ты, дорогая знакомица, не хочешь ссоры со мной, то не говори более дурного про государыню! Нет желания забижать такую милую девицу, но придется, — сказал я то, что должно, а после поспешил вовсе тему разговора перевести. — А ещё я и фрегат вражеский взорвал, а русскому кораблю не позволил сдаться.

— Экий ты молодец-удалец! Одним взмахом семерых убивахом! — рассмеялась девушка.

Я огляделся вокруг и увидел немалое количество разнообразных людей, стоящих чуть в стороне. Собрала же императрица у себя всяко-разных — в душе прекрасных, а снаружи… Но так ведь главное же — душа, если она есть. Но никто к нам с карлицей ближе не подходил, словно все боялись.

Интересно. Может, я разговариваю с предводительницей этого сообщества особенных людей?

— А как звать-то тебя, девица-красавица? Не приличествует к тебе обращаться, как к Дуне, — решил я, наконец, узнать имя собеседницы, были подозрения о том, с кем я разговариваю.

— А я Авдотья Ивановна. Да ведь и не Авдотья, коли по чести. Да и не Ивановна… Но все едино, зови, как назвалась. Буженинова я! К вашим услугам, сударь! — сказала девушка и так смешно поклонилась, что я не выдержал и засмеялся.

До меня не сразу дошло, что, может, она мне весьма и весьма знакома. По тем историческим знаниям, что все еще оставались у меня в голове.

— Буженину, выходит, любишь? — спросил я.

— Приходится! Я всё люблю то, что любит матушка! — как-то не сильно весело ответила Прасковья.

И тут я вспомнил. Это же эта девушка и должна была выйти замуж за шута императрицы князя Голицына. Роман «Ледяной дом» я читал, там об этом безобразии в красках написано. И теперь понял, с кем именно разговариваю. С любимой шутихой Анны Иоанновны.

Можно сколько угодно говорить о том, что шуты — чуть ли не бездушные, жестокие сухие существа, и что ума у них палата. Вот только у шута может быть больше власти и возможности влиять на правителя, чем у самого умного и разумного чиновника. Вспомнить того же шута Шико, что верховодил французским королем Генрихом III.

Уж по-любому паяц при дворе, да просто ради того, чтобы выжить, должен знать и характер правительницы, и её привычки, когда она может быть доброй, а что её разозлит обязательно. И тогда можно подать абсолютно любую информацию под определённым соусом, чем и повлиять на мнение государыни.

— А что, Авдотья Буженинова, будем дружить с тобой? — скорее, в шутливой форме спросил я.

— Ты всё же шустрый! Ко мне в друзья князья просятся, кваском заманивают… Но и отчего же мне не подружиться с пригожим отроком, так, еще не ставшим генералом? Но больно хорош ты ликом и статями… Буду другом, — сказала Прасковья [о князе с квасом — отсылка к князю Голицыну, бывшему шутом и квасником у Анны Иоанновны].

— Так, а если друзья мы с тобой, так подскажи, как правильно вести себя с императрицей, что говорить, а чего, может, не следует! — поспешил я воспользоваться новым знакомством.

— Всем вам, пригожим, лишь одно от калмычки Бужениновой потребно, все на честь девичью посягаете…

Я выпучил глаза, удивляясь словам калмычки-карлицы. Правильно же я расценил, что она намекает на близость?

— Ха-ха-ха! — заливисто рассмеялась Буженинова. — Коли ты о том, что я про симпатию со мной молвлю, так и не против же. Только нужно благословение матушки взять да в храме обвенчаться. А уж после…

Мне было сложно скрыть свои опасения. Врага в бою я не боялся, но теперь понимал — из каждой шутки может родиться не то что правда., а и судьба. И такое вот желание любимой шутихи императрицы было воплощено в реальности, история знает это. Прасковья захотела замуж — получила в женихи себе князя Голицына, шута, униженного аристократа.

Чтобы и меня вот так вот, не спросив, сосватали и превратили в штатного циркача? Нет, я буду драться, но этого не допущу. Пусть погибну, но с честью.

— Токмо не проси ничего сам, а если что предложит матушка, то покажи ей, родимой, что лепшей милости и выдумать неможно, — объясняла мне прописные истины карлица Буженинова.

Я не стал перебивать девушку. Говорит — и хорошо, что это мне как раз-таки всё понятно. В голове всплыли слова из бессмертного, но ещё не рождённого произведения «Мастер и Маргарита»: «Никогда и ничего не просите, сами предложат и все дадут».

— А вон и за тобой уже идут, пригожий! Ливрейного Никодима отправили, — сказала Прасковья, рукой указывая в сторону парка.

Девушка и сама ретировалась так быстро, что я чуть уловил. Лихо бегает на своих двоих.

— Господин Норов, прошу следовать со мной! — с еле уловимым немецким акцентом сказал слуга и указал рукой в сторону Финского залива и дворца Монплезир.

Мы спустились по лестницам вдоль фонтанов, проследовали дальше. Я старался быть строгим и не смотреть по сторонам, но это было сделать сложно. Ну как не посмотреть на благородного оленя, привязанного верёвкой к одному из деревьев и грациозно, будто бы он хозяин положения, вышагивающего в пределах длины привязи?

Или как не посмотреть на павлинов? Цесарок? Я уже не говорю о том, что, как ни старайся, но взгляд всё равно приковывается ко всем тем людям, которые наполняли парк. И не было ни одного человека, который бы сразу же не показался несколько… нескладным. Но не хочется мне их называть уродами.

У продолговатого, словно крепость, дворца Монплезир, немногим отличавшегося от того, что я видел в будущем, рос дуб. Как раз на том месте, где в будущем экскурсоводы показывали дуб, якобы посаженный самой Екатериной Великой. А вот он, красавец — и не Пётр ли посадил это дерево?

И многое успел сделать великий правитель, заложивший основы Русской Империи европейского образца. И дом построил, да не один, а целую империю выстроил. Вот, как видно, и дерево вырастил. А вот то, что сына не воспитал — конечно, беда для Российской империи.

— Сударь, нам дальше, — невозмутимым тоном сказал ливрейный лакей, указывая рукой направление.

— Вы первый. Укажите мне путь! — сказал я как можно более настойчивым тоном.

Дело в том, что слуга предложил мне проследовать через одну из шутейных скамеек. Ту самую, пройти мимо которой невозможно, чтобы поднятые фонтанчики воды не окатили проходящего.

Неприятно, что вот так вот при дворе встречают героев. Прежде всего, насмехаясь над ними, а уже потом допуская к венценосной особе.

— Прошу следовать за мной! — скрывая недовольство, сказал слуга, обходя стороной ту самую скамейку.

А то я никогда в будущем сам так не подтрунивал над людьми, которые не знают Петергофа! Вот теперь и не купился, стал обходить скамейку.

Я думал, что мне ещё раз предложат присесть на одну из шутейных скамеек, которые также обливаются водой, если только на них взгромоздиться. Но нет, больше попыток меня вымочить не предпринималось. Не думаю, что такой цели не стояло — как знать, возможно, она пока одна такая, эта скамейка.

Меня вывели на самую набережную у дворца. Тут стоял большой шатёр, или скорее белоснежный навес, вокруг которого так и вились различные карлики, хромые, а ещё один старичок. Может, этому мужчине и не было столь много лет, чтобы назвать его истинным стариком, уж я-то знаю, что такое старость, но, порой стареют люди не столько из-за возраста, сколько из-за жизни тяжёлой, нелепой, полной унижения.

— Господин унтер-лейтенант Измайловского полка, Норов Александр Лукич! — громогласно представил меня сопровождающий лакей.

Толпа шутов расступилась, и моему взору открылась картина: на огромном стуле сидела огромная женщина, смуглая, с неприбранными, но явно расчёсанными чёрными, как воронье перо, волосами. Рядом восседал граф Бирон, на стульчике.

Пришло в голову сравнение, что государыня — словно в кресле, а вот граф сидит на табуретке. Внутри себя я улыбнулся, представив Бирона в майке-алкоголичке и протертых трениках.

Недалеко от них стояла старушка, что-то притопывая и махая руками. Из обрывочных фраз, что доносились до меня, я понял, что она рассказывает какую-то сказку. Или даже показывает её в лицах.

— Пошла вон! — произнесла императрица.

Рассказчица проявила удивительную для старческого возраста гибкость, отвешивая поклон, после чего стоящий рядом с ней лакей подал ей серебряный рубль, и она спешно, семеня маленькими ножками, ретировалась.

Рубль за сказку? А неплохая работа, учитывая то, что нынешний рубль — валюта куда как весомее, чем будет даже лет через сорок.

Я поклонился, несколько копируя поклон бабки, лишь немного левую ногу поставив впереди. Примера больше было не у кого взять, но получилось что-то вроде приветствия, как показывают в фильмах про мушкетеров. За тем исключением, что шляпы с пером на мне нет, вот и махать нечем. Хотя… Нет, наверняка императрица не поймет юмора, если я начну махать перед ее лицом своим париком.

— Ну, говори, красавец, что же ты эдакого сотворил, что предо мной стоишь! — повелела государыня.

— Ваше Императорское Величество! — вложив в приветствие сколько мог почтительности, я начал свой рассказ.

Да… Оскара мне! Я и показывал злобных французов, имитировал удар шпаги и кривлялся, изображая предсмертные хрипы врага. Доходил до откровенной грязи в своем повествовании. Но… государыня смеялась, порой хлопала в ладоши. Вот и приходилось скатываться в такую пошлость, например, описывать, как француз умирал. Но… минута у императрицы всей жизни стоит. И свои плюшки я так и не получил. Может, этим рассказом я из полковника стану бригадиром? Для начала нужно, правда, стать еще полковником.

Кстати, Юрий Федорович Лесли из полковника получил чин генерал-майора. Перешагнул, стало быть, через ступень. Значит, за особые заслуги. Стоит ли мне подобного ждать?

— Ай, молодец, како справно рассказываешь! Надо будет когда еще тебя звать! — рассмеявшись, говорила государыня. — Но то хорошо, иное спытаю… У тебя, граф…

Лицо императрицы резко стало серьезным. Пропал игривый настрой и у меня. Между тем, не дожидаясь ответа Бирона, сама государыня продолжила:

— Так что? Чем же награждать тебя? Чинами, землями? Или невестой справной с приданным добрым? — Анна Иоанновна оперлась на подлокотники своего трона и чуть приподнялась. — Али казнить, как негодника, преступившего закон? А что, граф Бирон, а не забрать ли нам жалование у Тайной канцелярии, у Андрея Ивановича Ушакова? Не провести ли дознание самим?

А может, так оно и было, и нынче государыня изволит веселиться? Показывает уже собственные актерские данные? И, как бы сказал Станиславский: «Верю!» Неизвестно почему, но я верю, что про казнь тут всерьез. Для меня это серьезно, для повелительницы — веселье.

Есть у меня такое убеждение, что если государыня веселится, то обязательно кто-то должен заплакать. Может, не прямо так и зарыдать, но огорчиться — точно. У императрицы явно специфическое чувство юмора, в основе которого лежит унижение людей.

Я напрягся. А когда увидел, как не под конвоем, а, скорее, в сопровождении двух лакеев идет бывший капитан фрегата «Митава» Пьер Дефремери… Напряжение чуть не переросло в панику. Стало понятно, что спектакль только начинается. А что в эпилоге пьесы? Не любезная ли просьба палача прибрать мои все еще длинные волосы, чтобы удобнее рубить было?

Я взял себя в руки, постарался отринуть все эмоции. Внешне точно не проявлял никакого беспокойства. В таких ситуациях нельзя показывать волнение. Те, кто устраивает подобные спектакли, ждут именно такой реакции, и режиссера постановки я не намерен был этим радовать.

Греет лишь только уверенность в своей правоте, непогрешимости. Даже если сейчас француз начнёт рассказывать о моей вине, никаких импульсивных слов или поступков быть не должно.

А то, что он станет это делать, — я уже был уверен. Понурый взгляд, стыдливый, такой бывают у человека, преступившего свои же принципы, сломленного. Он шел и не смел посмотреть на меня, хотя я и пробовал поймать взгляд Дефремери.

— А теперь расскажи-ка, Петруша-француз, за что ты связал Норова, и что, по твоему разумению, случилось на фрегате! Давай же! Что уже рассказывал, то и повтори. А то нынче унтер-лейтенант награды ждет… Пусть уже дождется!