Фаворит. Русские не сдаются!

Глава 7

Глава 7

Пьянство есть упражнение в безумстве

Пифагор

Юго-западнее города Данциг

28 мая 1734 года

— Представьтесь, сударь! — потребовал я.

— Извольте, господин гвардеец! Лейтенант Антон Иванович Данилов. К вашим услугам! — решительно сказал офицер.

Я мысленно чертыхнулся — случись сейчас дуэль, как же глупо я закончу свои дни в этом времени! Слишком уверенно ведет себя лейтенант, наверняка пользоваться шпагой умеет куда как лучше моего. Жаль, что в этом времени не стреляются. Тут шансов на успешную дуэль для меня было бы больше.

— Правильно ли я расценил слова ваши, что вы бросили мне вызов? — между тем уточнил я.

— Господа! Господа! — между мной и Даниловым встрял другой офицер. — Как можно ссориться, коли война и ворога бить нужно? Когда Отечество призвало и матушка-императрица?

Я стоял и молчал. Давал шанс Данилову или извиниться за оскорбление, или хотя бы первому отступить. Драться со своими же? Не хочу. Придется? Буду, пусть и на потеху засевшему в Данциге врагу, которому на такое представление любо-дорого будет посмотреть.

— Неуместно… Я Отечество свое люблю, — сказал Данилов, явно намеренно пропуская слова про любовь и к матушке-императрице.

Данилов попытался прожечь меня взглядом, но я с легкой ухмылкой выдержал эту атаку.

— Сударь! — сказал Данилов резко поклонился и пошел прочь.

Я проводил взглядом странного лейтенанта. Можно было обострять с ним отношения, я был готов пойти на это, даже временно позабыв о том, что фехтовальщик из меня аховый. Надеюсь, и вправду уймётся этот молодчик.

— Позвольте представиться, господин унтер-лейтенант! Прапорщик Смолин Иван Миронович. А вы не серчайте на Антона Ивановича. У него свои резоны ненавидеть гвардейцев. Но знайте, что мы не желаем видеть вас у себя во врагах. Враг наш там, — он указал в сторону крепости.

— Господа, серчать нет ни желания, ни, как вы изволили сказать, резонов. Я со всей душой к тем, кто служит здесь. Посему не откажите, приходите сегодня вечером, посидим, поедим, если будет желание, так и вина выпьем. Нам, русским воинам, свары меж собой устраивать не с руки, — сказал я, как мог, дружелюбным голосом, хотя внутри кипел.

— Всенепременно! — с неподдельной радостью отвечал мне Смолин.

Скоро я откланялся и ушёл. А я некоторое время еще думал. А правильно ли сегодня мне этих товарищей кормить и поить? Это же я со всей своей пролетарской душой, как русский человек, всегда стремящийся накормить страждущего. Все же нужно… Плодить лучше приятелей, чем врагов, которые, вот пятой точкой чую, у меня появятся.

— Ну и пусть поедят! — усмехнулся я и пошел давать распоряжения Антипу.

Этот солдат у меня стал своего рода интендантом-поставщиком. Ушлый такой мужичок, если дать ему денег, так достанет что хошь. Вот захотелось мне сахарку и чаю… Достал. Нашел даже не маркитанта, а интенданта, у которого и купил прямо со склада и чай, и сахар. Магазин тот был для Миниха и другого командного состава, особый. Так что я, получается, объедаю фельдмаршала. Правда, за такие деньги это делаю на это дело, думал, что и чай в горло не полезет. Полез… Горький, зеленый, в спрессованных листьях, но зашел хорошо.

И не хочется плодить коррупцию, но чаю хотелось больше. Уж больно я его люблю… любил. Ибо грубые зеленые листья, что звались нынче чаем, не очень напоминали тот, советский, со слоном, любимый мой напиток.

— Картошки купи еще! — сказал я после того, как перечислил основное для сегодняшних посиделок.

— Ваше благородие, вы подскажите, что енто такое, там я и найду, выменяю, — взмолился Антип.

Удивительно! А что, Петр Алексеевич разве не привез картошку в Россию? А в Польше разве этот овощ не раньше появился, чем в России? Наверное, что не раньше [картофель в Речи Посполитой стал распространять лишь Август III, правивший с 1734 года].

— Не найдешь, так и не нужно, — отмахнулся я, все же ощущая тоску по дивному овощу, что в прошлой жизни предпочитал всем гарнирам.

Золотой! В целый золотой мне обошелся стол для офицеров.

В итоге было куплено два немалых окорока, колбаса, которую я по своей прежней жизни называл «домашней», или «пальцем пиханной». Надеюсь, что пиханную только пальцем. А то мало ли… Время-то мной еще не изучено досконально. Купили два петуха, репы, да хлеба в больших круглых пышных буханках.

Еда, насколько я уже успел понять, очень неплохая, достойная и офицерского стола. Это же и подтвердили глаза тех офицеров, которые пришли на пьянку.

— Знатно потчуете, господин унтер-лейтенант! — всеобщее одобрение высказал словоохотливый прапорщик Смолин.

Однако он, как и другие офицеры, кроме только что Данилова, рассматривали стол и вокруг его с особым интересом, будто бы ожидали что-то ещё увидеть. Я понял, что именно.

— Венгерское, господа! — провозгласил я, выуживая из мешка два больших бутыля с вином [в России в те времена шампанского или не знали, или пили его крайне мало, всё больше употребляли венгерское вино, порой называя так и другие вина. Французский посол Шетарди привез шампанское в Россию].

— Вот это дельно! Сие по-нашенски! — сказал Смолин, а лица иных офицеров озарили счастливые улыбки.

— Немудрено, что у гвардейца серебро водится. Это иным за выход не заплатят, а гвардии завсегда, — пробурчал Данилов.

Я проигнорировал его реплику, тем более, что она была сказана тихо, можно было и не услышать. Но насторожился — не хочет униматься лейтенант. А мне хотелось бы избежать ссоры. Плодить вокруг врагов — не мой метод. Особенно, когда предельно понятно, кто именно враг.

Колбаски были уже нанизаны на прутья и доходили на углях до готовности. Аромат шёл необыкновенный, шашлычный. Собравшиеся офицеры то и дело задирали носы кверху и смотрели в сторону сержанта Кашина, которого мне пришлось поставить следить за готовкой.

На мой зов прийти на ужин откликнулись семь офицеров, чьи подразделения полагались по соседству. Конечно, кормить весь офицерский состав оперативного резерва полковника Юрия Федоровича Лесли я не собирался. Его приглашать не стал. Но предварительно уточнил у Смолина, насколько будет уместным пить вино с полковником. Неуместно. По крайней мере, при большом скоплении офицеров.

Ну, и не будем.

Наибольший чин из присутствующих, насколько я сумел понять, был у ротмистра Саватеева Дмитрия Алексеевича. Он и вел себя степеннее, посматривал на всех, словно отец за сыновьями. Было видно, что Саватеев чувствовал себя ответственным за все, что происходит.

— Господа, за здоровье её императорского величества! — провозгласил я первый тост и осушил глиняный стакан с вином.

Бокалов и фужеров наше застолье не предполагало.

— Лейтенант Данилов! — строго и даже несколько со злобой произнёс ротмистр Саватеев.

Это обращение привлекло внимание всех присутствующих. Данилов поморщился. С вызовом посмотрел на меня, а после на ротмистра, и всё же выпил свою порцию венгерского.

Занятно. Ведь налицо явное пренебрежение персоной императрицы. Ведь Данилов не только скривился от упоминания мной Анны Иоанновны, он попробовал и отставить чарку с вином. Насколько я знал, при этой императрице были введены жесткие законы, когда даже монету с ее изображением нельзя бросать, не попав под подозрение в осквернении имя государыни.

Не сказать, что я так сильно воспылал любовью к государыне. Но понимал, что раз она признанная императрица, то невозможно начинать застолье без того, чтобы выпить за её здоровье.

Впрочем, инцидент не имел продолжения. Господа офицеры, будто и не заметили ни поступка Данилова, ни того, что ротмистр все же призвал его к порядку. Все стали жадно есть. В какой-то момент я даже подумал, что, хоть и накупил еды с лихвой, её может не хватить. Сразу два окорока были взяты в руки. Ели мясо не чинясь, не опасаясь вымазаться. И остро заточенные ножи русских драгунов начали срезать мясо большими ломтями. Не остались без внимания и петухи.

Этикет? Нет, не знают мои гости, что это такое! Или не считают нужным здесь и сейчас манерничать. Но мне подобное поведение офицеров даже по нраву. Не любил я и в прошлой жизни жеманности и показушности за столом. Дескать, все вокруг быдло, а я умею распознавать среди множества вилок ту, которой едят моллюсков! Интересно, а при дворе так же? [Возможно, сама Анна Иоанновна и не блистала этикетом, но при дворе неизменно были столовые приборы с ножами, вилками для разных блюд и всем сопутствующим].

— За гостеприимного хозяина! — провозгласил тост ротмистр Саватеев.

Казалось, что присутствующим уже вообще не важно, за что пить, главное — не прекращать это увлекательное дело.

— Позвольте, господа, выпить мне за своё! — решительно произнес лейтенант Данилов.

— Не портили бы вы вечер, сударь! — всё же не выдержал я. — Если у вас есть ко мне вопросы, я отвечу на них. Но такое поведение неприемлемо.

Данилов поморщился, отошёл в сторонку и залпом выпил вино. А я недоумевал, что с лейтенантом не так, и почему такая реакция на моё присутствие. И зачем тогда он вовсе пришёл?

Вскорости начал накрапывать дождь. Тот навес, что был над столом, не спасал — уже скоро дождь усилился и пошёл косо, так что спрятаться от ненастья можно было только в шатре.

Солдаты споро перенесли стол, три лавки, взятые в аренду у того же Саватеева. Пришлось ютиться на крайне ограниченном пространстве. Все же мой шатер был куда как меньше Миниха, где и пять десятков человек разместятся.

— В тесноте, да не в обиде! — произнес я известную присказку.

Не скажу, что с моими словами согласились все гости, наверное, и никто не согласился. Но деваться некуда. Начался настоящий ливень с грозой и молнией.

Однако через час обильного питья и поедания, как по мне, так слегка сыроватых колбасок, всем было уже абсолютно безразлично, в тесноте ли они находились, или в просторном помещении. Только один человек всё бросал косые взгляды.

Я хотел уже было подойти к Данилову, потребовать от него объяснений, но, с одной стороны, уединиться для разговора не было где, если только под дождем, с другой стороны — вездесущий, говорливый Смолин опередил меня, обращаясь к лейтенанту:

— Антон Иванович, а как же лихость да удаль показать?

— Дождь нынче. И без того в войсках хворых четверть. Еще и мне захворать? — вполне рассудительно ответил Данилов.

Но вскоре ливень сошел на нет, и вся наша компания, успев несколько набраться вином, вывалила наружу. Я, как и остальные, был в штиблетах, полуботинках, которые почти моментально пропустили воду, и ноги стали мокрыми. Первый путь к простуде.

— Лейтенант Данилов! — вопрошал ротмистр Саватеев, показывая на небольшой, размером скорее в грейпфрут, кочан капусты.

Теперь до меня дошло, зачем офицеры притащили с собой овощи. Сперва я подумал, что это еда. Нет, это мишени.

Смотря на меня, Данилов извлек из ножен свою тяжелую, армейскую шпагу и ухмыльнулся.

— Кидай! — с задором сказал Данилов, и Смолин подкинул капусту.

Два взмаха, и кочан был нашинкован. Два! Еле уловимых взмаха! Я невольно посмотрел в сторону, где стоял сержант Кашин, с расстояния взирающий на начавшееся представление. Иван Кашин также был впечатлен. Так что это не только я, по незнанию или неопытности в деле фехтовании, поразился мастерству лейтенанта. Данилов и вправду показывал что-то удивительное.

И с ним дуэлировать? А ведь я сам близок к тому, чтобы вызвать гордеца Данилова. Уже и терпения не хватает, чтобы выдерживать недовольную мину лейтенанта.

— Ставь! — радостно сказал Данилов.

Смолин понял его, и на деревянном прутике появилась луковица. Лейтенант отвернулся, закрыл глаза… Резко повернулся и точно срезал самую верхушку овоща своей тяжелой шпагой. При этом луковица, только чуть насаженная на прут, осталась на нем же.

И был в этот момент Данилов каким-то другим. Он словно ребенок веселился. Как дети часто хотят похвалы и внимания от родителей, радостно кричат: «Папа, смотри, как умею!» и делают ну совсем обычный прыжок вперед. Вот только нужно похвалить свое чадо, он же старался, прыгал. Эх… Потерял я свою семью. И похвалил бы Данилова, но как-то неуместно.

— А что, гвардия, так можешь? — сказал уже другой Данилов, с лицом неискренним, а наполненным злобой.

— А стоит? И с чего вы со мной, словно с мужиком говорите? — я решил не смягчать тона.

Во-первых, ну надоело. Каждому терпению приходит конец. Во-вторых, я так не умел, мое мастерство владения шпагой явно не дотягивало до уровня Данилова. И если сейчас, так сказать, не изменить информационную повестку, то придется признаться в отсутствии мастерства. Что подумают? Что гвардеец, который позиционирует себя боевым офицером, не способен что-то показать из своих навыков владения шпагой?

— А вы и есть мужик! — выкрикнул Данилов.

Я спокойно подошел к лейтенанту и коротким апперкотом пробил ему в бороду, отправляя строптивца в нокаут с одного удара.

— Вот так может мужик. А в остальном вы зарвались, сударь. Я ничего плохого вам пока не сделал. Но вы ведете себя, как свинья! — сказал я, спокойно отходя на несколько шагов назад.

Моментально между мной и лежащим в луже Даниловым оказались трое офицеров. Они стеной стали, но лицом ко мне. Наверное, бить с кулака не особо принято? Ну а если сильно хочется? Мне хотелось сильно, и я ударил.

— Дуэль… немедленно! — привстав на локтях, не поворачивая в мою сторону головы, сказал лейтенант.

— Как угодно, сударь! — решительно сказал я.

А в голове уже роились мысли, что я могу такого сделать, чтобы вмиг не быть проколотым, как кусок шашлыка шампуром. И тут только уповать на те ухватки и приемы, удары, что мне известны из будущего. Так что не факт, что сегодня — последний день моей второй жизни.

— Как старший в чине, я прошу вас, господа, извиниться друг перед другом! — потребовал Саватеев.

— Сие вопрос чести… — сказал Данилов, отряхиваясь от грязи. — И его решить нужно.

— Дуэли запрещены. Лишь только по окончанию войны… И тогда уж ваше дело, господа. Нынче же это дело и мое! — настаивал Саватеев. — Али каторга вам более мила, чем служба и честь защищать Отечество наше? Один офицер убитым будет, иной арестован и на каторгу сослан. А кто воевать станет?

Я молчал. Безусловно, ротмистр был прав. Ну какие дуэли, если война идёт? Однако я не мог быть миротворцем. Уже не мог.

— Лейтенант Данилов, есть ли нужда напомнить вам то, как вы тут оказались? — загадками говорил Саватеев, приводя, как оказалось, убийственный аргумент.

— Нет, ваше высокоблагородие! Пойду я, пожалуй, мундир очищу! Дуэль в сей же час, как закончится осада! — сказал Данилов и попрощался со всеми, кроме меня.

В дальнейшем вечер прошел скомкано и даже исполнение «Черного ворона» было пусть и воспринято, как что-то необычное, но не вернуло общение в непринужденное русло.

Следующий день прошел в почти ничегонеделании. Я лишь, как тот полководец, ходил да руками водил. Всё определял, где копать отхожие ямы, как организовывать дежурства, где оборудовать кострище для кипячения воды, а где для приготовления еды. Солдаты выкосили траву в нашем лагере, а также изрядную часть на ближайшем поле, почти до леса. Так что санитарное состояние лагеря стало действительно хорошим исходя из того, что в принципе возможно сделать в таких условиях.

Начался второй день. Я решил, что хватит нам прохлаждаться, если целый день благоустройства можно назвать «прохлаждением». Так что построил своих бойцов и стал определять задачи.

Моя эйфория от нового здорового тела постепенно сходила на нет, — уже понятно, что это самое тело не такое тренированное, как мне бы хотелось. Куда там мне нынешнему до меня в конце Отечественной войны, да и после неё ещё лет так тридцать! Силы мало, растяжки никакой, даже реакция меня не устроила. Думаю быстро, принимаю решения мгновенно, а вот для реализации задуманного требуется непозволительно много времени.

И это надо исправлять.

— Стройсь! — выкрикнул я, когда мои солдаты, недовольные ранней побудкой, как сонные мухи, вышли в одних портках и босиком на воздух.

Ещё и дождик моросил, ветер был порывистый. Лежать бы в палатках да мечтать о женщинах, а я их — на зарядку.

Построились… Пришлось объяснять, что на тренировках я хочу видеть бойцов не в колоннах, как на параде… Объяснил, как именно. И что, началась тренировка? Как бы не так. Боевые построения, как и маршевые, мои солдаты знали. А вот физические упражнения — считай, что и нет. Как можно учить солдат воевать, если они не умеют делать махи руками? Не говорю уже о более сложных упражнениях.

Но вначале всегда тяжело. Надеюсь, что только вначале. Так как битый час мы потратили на то, чтобы я объяснял стойки и порядок выполнения лишь некоторых, базовых для разминки упражнений, которые знает любой школьник в покинутом мной будущем. Даже изнеженные детки двадцать первого века, и те знали, как правильно приседать, делать махи руками и ногами, не говоря уж о тех, кто выпустился из советской школы.

— Могу спросить у вашего благородия, пошто сие нам? Ногами махать да руками? Стойкам, маршировке да ружейным приёмам обучены, но вы ихи не требуйте с нас, — высказался за всех сержант Кашин.

— Силу и ловкость развивать надо, чтобы жиром не заплывать. Одними экзерсисами и маневрами воинскую науку не постичь. А что если пришлось бы нам бегать по лесам? Так выдохлись бы солдаты, ещё не добежав до леса, — отвечал я.

Кажется, что всем давно известно, даже в нынешнем времени, что отжимания формируют силу, или поднятие тяжестей полезно для развития силы и придания рельефа мышцам. Нет, не известно, а нужно растолковывать! Недостаточно, когда вся наука рукопашного боя заключается в поворотах с ружьём с примкнутым штыком с «отнесением оружия перед себя», как это прописано еще в Петровском Воинском Уставе.

Так что потренироваться сегодня не удалось. Полтора часа из двух, отведенных на занятия, приходилось объяснять и показывать, что да как. А Кашину, въедливому субчику, еще и объяснять, для чего всё это. Можно было бы, конечно, лишь приказывать, а потом хоть измываться над солдатами. Но я считал, что когда воин знает, для чего у него пот стекает по спине, то более усердно будет заниматься.

— У меня есть к тебе дело, Иван, но сие тайна… — в очередной раз подумав, заговорил я на опасную тему с Кашиным, когда солдаты были отправлены умываться. — Мне нужно, дабы ты поучил меня бою на шпагах. Она у тебя есть, ты же умеешь?

Сержант сделал шаг назад, выпучил глаза, силясь во мне только ему ведомое рассмотреть. Не знаю, что он хотел высмотреть, надеюсь, не другого человека в теле его командира. Ну и не умалишенного.

— Ваше благородие, да куда же мне до вас? Вы же признанный умелец на шпагах, — казалось, с трудом заново обретя дар речи, сказал сержант.

Ну, а что мне нужно было делать, чтобы освоить шпагу? Дуэль-то не за горами, как оказалось. Я, как тот Д’артаньян, не успел прийти в расположение, а уже получил вызов.

Так мало того, что меня Данилов на лоскуты порежет, ещё же и опозорюсь. Не то чтобы я проникся мундиром и теперь считаю себя гвардейцем, которому неуместно бегать от драки. Но в прошлой жизни везде оставался воином, в этой сложилось так, что вновь защитник Родины. И понятие чести — всегда со мной, в мыслях, в плоти и крови. И нужно быть готовым эту честь защитить, отстоять.

— В лес пойдём, там и станем тренироваться, дабы никто не видел, — заключил я, когда Кашин все же согласился стать моим инструктором.

— В лес? Так там ить враги. Неровен час, постреляют нас из-за кустов, — недоумённо сказал Кашин.

— И это непорядок, что мы будем бояться в лес ходить. Нужно выбивать вражину, чтобы не гуляли там, где русскому воину отдыхать приходится! — заявил я, выстраивая у себя в голове план действий для моего отряда.

Нужно только согласовать со своим командованием то, что я собираюсь делать. Так что уже завтра с утра я намеревался пойти к полковнику Лесли с предложением организации экологической акции: «Очистим лес от французов вместе!» Ну не сидеть же сиднем, когда готовится генеральный штурм Данцига? Обстрелы, кстати в том числе из тех орудий, что я доставил под крепость, уже идут вовсю, с редкими перерывами, а войска готовятся на штурм.

А я не могу в таких условиях просто сидеть и выжидать результата. Не такой я человек. Не для этого же мне дадена новая жизнь? И спросить-то некого, зачем.

— Так что пойдём, потренируемся на какой поляне, ну, а после обсудим, как бить врага станем, — сказал я и направился за своей фузеей, а заодно за парой пистолетов.

Мало ли, может, действительно, встретим француза в лесу!

Петергоф

3 июня 1734 года

Парк в Петергофе был наполнен людьми. Истинная резервация — или, может, причудливый ковчег, сохраняющий все виды разнообразия человеческого? Если кто-нибудь, не знавший о причудах русской императрицы, попал бы в этот сад, то подумал бы, что человечество сплошь уродливо в своём облике. И речь отнюдь не о цвете кожи, или даже о росте, хотя и он играл свою роль.

Здесь было огромное множество карликов. Сновали на ходулях, словно великаны — высокорослые, но явно нескладные люди, бегали шуты и арлекины. Были темнокожие, люди с некоторыми отклонениями в облике — например, парочка экземпляров отличались необычайно большим носом. Или следовало выделяться узкими глазами, хотя последнего было мало, желательно еще иметь ярко выраженное косоглазие. Была и одна женщина с усами, которым могли бы позавидовать некоторые мужчины.

Императрица Анна Иоанновна, наверное, собирала вокруг себя множество уродцев, чтобы они компенсировали ту нескладность внешности, которой обладала сама русская самодержавная царица. Если бы не статус повелительницы, то она могла бы занять свое достойное место в этом «ковчеге».

Анна Иоанновна была грузной женщиной, даже со скидкой на время, когда пышные женщины более ценились, чем худощавые «селёдки». Она была черноволосой, с излишне густыми бровями, высокого роста, выше многих, даже очень многих, мужчин. Гора с пышными сросшимися бровями и руками — пудовыми булавами.

Однако внешность играла куда как меньшую роль, чем-то величие, которое даже ловчее, чем корону, несла племянница Петра Великого.

Сложно увидеть в нынешней царице ту Анну Иоанновну, коей она была ещё лет пять назад. Нынешняя вдова на троне — истинная русская императрица, куда как более подходящая на роль таковой, чем друга вдова, Екатерина Алексеевна, бывшая без мужа… Да никем, вообщем, только обжорой и той, кто не мешала управлять страной другим.

Анна Иоанновна, большая и несуразная, ждущая своего часа, а после непокорная, как Россия. Она имела волю, она порвала кондиции, добилась прибытия фаворита Бирона, она собрала команду, чтобы те служили, пока сама императрица пребывает в развлечениях.

Уже давно убрали и сожгли ошмётки порванных императрицей кондиций, которые должны были ограничивать власть Анны Иоанновны. И в тот момент, как большие руки царицы рвали требования Тайного Совета по ограничению власти государыни, и рождалась новая личность. А умирала Аннушка, что жила вдовой и могла себе позволить есть гуся только раз в неделю, и то не всегда.

Лёгкий ветерок, пришедший с Финского залива, уносил прочь дым от пороха, образовавшегося после выстрела из штуцера. А государыня стояла у окна и наблюдала, как сражённая ею косуля мучается в предсмертной агонии. В этот момент никто не имел права на слово. Даже, казалось, всесильный фаворит императрицы Эрнст Бирон молчал.

— Говори! — позволила, наконец, императрица своему фавориту.

— Матушкья, свежьяя бужьянина подана к столу, — сказал Бирон и выдохнул.

— Бужьянина! — передразнила императрица и громоподобно рассмеялась. — И когда ты уже выучишь русский язык? Впрочем, Эрнестушка, что такого важного ты хочешь мне сообщить, коль упоминаешь моё любимое лакомство? Расположения моего хочешь, экий ты плут! Всё тебе мало?

Более всех остальных кушаний, если только не брать в расчёт сладкое, которое императрица поглощала без счёту, именно буженина нравилась Анне Иоанновне. И когда фаворит упоминает об этом блюде, значит чего-то хочет. Только лишь с виду она оставалась недалёкой женщиной, глупой, чтобы не понимать, когда ею манипулируют. Понимала, и очень даже. Но эти обстоятельства её даже забавляли. Пусть думают, что она глупа. Нет, она ленива, очень ленива, даже для того, чтобы показывать свою сообразительность.

Эрнст Иоганн Бирон старательно, с искренним рвением учил русский язык, который ему давался, впрочем, нелегко. По крайней мере, всяко хуже, чем другому немцу, Остерману, одному из соперников Бирона. Следовало бы отметить, что у Иоганна друзей, как таковых, и не было, сплошь соперники, если не враги. Но пока именно он — ночной гость в спальне Императрицы, все они не осмелятся на него даже косо посмотреть [Есть свидетельства того, что фаворит учил русский язык, например, есть блокнот Бирона, в котором он записывал русские слова и выражения].

Как только императрица отошла от окна, прямо на месте, у шутливой скамейки, егеря стали разделывать убитую косулю. Животное, конечно, было специально подогнано под окно императрицы, чтобы она смогла выстрелить и тем самым либо зарядиться хорошим настроением на весь последующий день, либо же расстроиться, если бы промахнулась.

Обязательно мясо этой косули не далее как к вечеру будет подано к столу. Стреляла государыня на удивление лихо, так что чаще всего пребывала в хорошем настроении, порой убивая и не одно животное вот так, из окна. Она бы охотилась в лесах — вот только при движении на десятом шаге начиналась одышка, а на двадцатом так и бок колол.

— Пошли снедать, Эрнестушка! — сказала государыня и призывно махнула рукой своему фавориту. — Вижу, что доложиться хочешь. Вот за столом и обскажешь, что нужно.

Эрнст Иоганн Бирон нехотя, пусть и не показывая раздражения, поплёлся следом. Он не хотел есть. Во флигеле дворца с видом на Финский залив проживала семья Бирона, вот там его и уговорила позавтракать жена. Впрочем, прошло уже пару часов, и Эрнст сможет съесть хотя бы один ломтик опостылевшей буженины.

— Что хотел? Мне из всего любо слышать о викториях, так что не огорчай плохими вестями, — сказала императрица уже с набитым ртом, жадно пожирая буженину и запивая её пивом.

Напиток тонкой струйкой стекал по подбородку государыни. Сперва по первому, а после и по второму, капая на подложенную слугой салфетку.

Бирон подумал и решил высказать новости объективно, одновременно изучая реакцию государыни, чтобы вовремя сориентироваться и понять, к чему же она больше склоняется. И только Бирон решил начать разговор, как на середину обеденного зала без всякого стука и предупреждения вбежал один из карликов.

— Матушка, красавица ты наша, кормилица и благодетельница. К тебе, прежде, чем отправиться коров пасти, пастушка Лизкин пожаловала, — кривляясь, доложил карлик.

— Ну что же ты так, негодник! Разве же можно про дочь Петра Великого так говорить! — смеясь так, что изо рта не только текло пиво, но брызгала слюна, сказала императрица. — Разве же это её беда, что любит девка пастуха? Отчего же дочери прачки не любить пастуха? Я вон конюха люблю, не гляди, что императрица! Зови Лизкин! Может, она, бедняжка худосочная, хоть поест вдоволь!

Эрнст Иоганн Бирон не смог скрыть своего пренебрежения. И дело не в словах про конюха, с отсылкой на то, что его отец заведовал конюшнями у Курляндского герцога. Фаворит откровенно недолюбливал дочь Петра Великого и прачки Марты Скавронской.

Эта нелюбовь была взаимной. И, что характерно, тихой, так как государыня позволяла лишь только себе вот так нелестно высказываться о племяннице. Ну, если не считать юродивых, которым, казалось, позволялось всё в отношении всех, кроме, может быть, только самой матушки-императрицы.

В обеденный зал не вошла, а вплыла лебёдка. Всё было хорошо в Елизавете. И даже её курносый носик нисколько не портил общей картины. По местным меркам, особенно относительно государыни, Елизавета Петровна была даже худа. Правда, и взгляду императорского фаворита было за что зацепиться, он даже был бы не прочь зацепиться за эти выпуклости и руками. Более того, уже цеплялся ранее…

Кроткий взгляд, вроде бы, невинной девицы, хотя все знали, что не девицы вовсе, выдающаяся грудь Елизаветы Петровны — всё это не могло оставить ни одного мужчину равнодушным. Ну, а если этому мужчине удастся увидеть ноги прелестницы, то пылкая влюблённость обеспечена.

Бирону приходилось видеть даже и не только, как приличествует, туфельки или тонкие щиколотки, а и немалую часть ног Елизаветы, когда та вытанцовывала на русский манер, приподнимая подол своего платья. А тогда… Ну, когда он ее увлек на конюшню, было не до рассматривания ног, там была быстрая, «по-конячьему», страсть. Правда, со стороны только Бирона, хотя Лиза умела притворяться [про то, как Бирон «покрывал» и «имел симпатию» с Елизаветой Петровной, Эрнст Иоганн рассказывал при первом же случае в ссылке].

— Ваше Императорское Величество, всепокорнейше благодарю вас, что соизволили пригласить меня к вашему столу, — потупив глазки, произнесла Елизавета.

— Возьми, дитя, закуси буженинной! — сказала государыня, поднося ко рту сестры уже наколотый на вилку кусок мяса.

Елизавета тут же прильнула к вилке и, необычайно широко раскрыв свой маленький рот, освободила столовый прибор от буженины.

— Как твой певчий пастух Лешка Розум поживает? — участливым голосом спросила Императрица.

— Здравствует, тётушка, псалмы поёт и молится за ваше мудрое правление, — отвечала Елизавета [авторы в курсе, что Елизавета была двоюродной сестрой, но употребляется «тетушка», как показатель безусловного старшинства].

— Поёт? А голос разве у него не подурнел? Или тебе, Лизкин, иные песни напевает, приватные? — сказала Императрица и рассмеялась.

Никто не знал, не видел, что в голове этой молодой и сиятельной женщины, дочери Петра, творится. Конечно же, она поняла, что её сейчас оскорбили, и прочувствовала унижение. Но Елизавета настолько привыкла играть при дворе роли, что не показала даже движением брови, насколько ей сейчас было тяжело.

Алексей Разумовский, Лёшка Розум, оставался едва ли не единственной отдушиной для Елизаветы. Тем человеком, при котором она могла не играть чью-то роль, а быть самой собой. Ну или почти собой. Это было чувство даже большее, чем-то, что она испытывала к иным своим любовникам.

— Чего тебе, Лизкин? Сказывай, мне недосуг с тобой беседы разводить! А что до стола… Скудный императорский стол, всех кормить — сама голодом маяться стану. Ну же! Так что не обессудь. Ухватила кусок буженины, и будет! — государыня начинала нервничать.

Елизавета Петровна растерялась. Это же императрица её вызвала, значит, ей нужно что-то от дочери Петра. Но тут красавица увидела ухмылку Бирона и всё поняла…

«Конюх похотливый!» — подумала Елизавета, но на её лице не дрогнул ни один мускул.

Было… Что уж тут… Было у Елизаветы Петровны и с Бироном. За то дочь Петра получила возможность уехать в Сарское Село и пребывать там, создавая чуть ли не собственный двор и играя роль императрицы [В это время Царское Село называлось Сарским]. А заартачилась бы Лиза, отказала в похабном Бирону, так была бы при императрице шутливой девкой, не иначе.

— Матушка-благодетельница! Серебра бы мне, — не найдя ничего более нужного, Елизавета попросила вечно недостающих денег.

— А! Платьев понакупаешь… Ну, будет! Дам деньгу тебе, — сказала императрица и улыбнулась, вновь сменив гнев на милость. — Садись давай! Разделю хлеб насущный, чай, не чужая мне!

Настроение государыни могло меняться от хорошего до скверного буквально за полминуты. И порой лишь с большим трудом и должной сноровкой можно было уловить интонации, чтобы обратиться вовремя, не попасть в тот момент, когда Анна Иоанновна не в духе.

Проще, когда рядом с государыней любимые шуты и уроды. Особенно повезёт, если успеть озвучить свою просьбу во время наказания любимого квасника-шута, престарелого князя Голицына. Сразу после того, как пудовая ручища императрица отхлестает униженного князя. Вот тогда императрица поистине весела и готова сказать на всё «да», даже и не расслышав просьбу.

— Ешь! — потребовала государыня, видя, что Елизавета отрезала маленький кусочек буженины, да и тот не спешила класть в рот.

Тогда Лищкин резко подхватила большой кусок мяса и набила им рот. Жуя, она пыталась улыбаться, мол, шутка.

— Вот так! А то худа больно! — прокомментировала императрица.

Худа… Это если сравнивать с огромной Анной Иоанновной. А так, тот же Бирон находил Лизу вполне в телесах, ну, там, в тех местах, где мужским рукам особенно приятно охотиться.

— Матушькиа, так что? Есть одна нелепьица. Письма от Миниха и от Гордона. Они прибыть в одно час, — завёл разговор Бирон, улучив момент, когда государыня забавлялась тем, как под её чутким надзором Елизавета с постным видом уминает уже третий немалый кусок мяса.

Бирон хоть и наслаждался, глядя на Елизавету, однако жалеть её не собирался. Вовремя подвернулась Лиза, создала настроение государыни доброе — вот и пусть кушает подольше, а ему поговорить надо.

— Кто прибыть, Эрнестушка? Миних с Гордоном? Покинули войну? Даже я тебя не всегда разумею, — спросила Анна Иоанновна, не расслышав слов своего фаворита, да и он так сказал, что было непонятно, то ли письма прибыли, а то ли сами командующие армией и флотом.

— Письма, матушкья!

— Дай зачитать Лизкин, а то ничего не пойму от тебя, — сказала императрица, а Бирон резко встал и передал два письма Елизавете Петровне.

— … месяца мая сего года… унтер-лейтенант Измайловского полка Ея Величества Норов Александр Лукич бунт учинил, пошёл супротив приказа капитана фрегата… — читала Елизавета первое письмо, написанное адмиралом Томасом Гордоном.

— Ну так и что ж? Чада, что ли, они неразумные? Я повинна за них всё решать? Казнить, или как там у них? Протянуть под кораблем. Так впредь и перед посадкой на ночную вазу спрашивать дозволу станут, — сказала Анна Иоанновна с раздражением, но тут же громко рассмеялась.

— Матушкья, тут не вся истина. Унтер-лейтенант тот не флотский, подчиньяться не намерен, — объяснял ситуацию Бирон. — И твой же, матушкья, измайловьец!

— Вот оно как! — задумалась императрица. — Измайловец бунт учинил? Это ж как? А не твой ли брат поставлен на полк Измайловский?

И дело вправду было не такое простое, как казалось на первый взгляд. Анна Иоанновна прекрасно понимала внутриполитические расклады, наверное, даже не столько понимала, сколько чуяла их неким звериным чутьём. Измайловцы — опора её трона, её детище, которое и создавалось для того, чтобы противостоять семёновцам и преображенцам. Так что холить и лелеять нужно гвардию, чтобы чего не удумали. Ее на трон усадили, мало ли…

Анна Иоанновна с интересом посмотрела на Елизавету. Нет, не верила императрица, что эта сумасбродка бунт учинит.

— Тётушка, читать иное письмо? — заискивающим, звонким голоском, хотя и чувствовалось, как мешал ей набитый мясом живот, спросила Елизавета.

— Читай, дитя, читай! — сказала Анна Иоанновна и так погладила по пышным щёчкам племянницу, словно отхлестала негодницу.

— … сего года… унтер-лейтенант… с возгласами «Русские не сдаются» восстал супротив сдачи фрегата, глаголя о том, что мортиры и пушки, что оный офицер сопровождал, потребно передать армии. Фрегат сохранён, пушки, окромя одной, в целости и нынче уже выбивают Лещинского с Данцига… — читала Елизавета письмо от Миниха.

— Русские не сдаются! Экий офицер у меня в измайловцах! А говорят, что там токмо немцы службу несут, — императрице явно больше понравилось второе письмо.

Это понял и Бирон, и теперь, наблюдая за государыней, уже формировал решение, не свое, вроде бы, а самой императрицы. Это же уразумела и Елизавета, искренне заинтересовавшись, кто такой этот унтер-лейтенант, что, служа в Измайловском полку, где лишь единицы — из православных, подобные речи о духе русском кричит. Словно на заре становления Петровской империи.

— Lassen wir alle Anstifter frei und erklären wir den Fregattenkapitän von «Mitava» zum Verräter? [нем. Отпускаем всех зачинщиков и объявляем капитана фрегата «Митава» предателем?] — спросил на своём родном языке Бирон.

Императрица скверно говорила на немецком, но понимала хорошо, и теперь не стала в укор своему фавориту ставить то, что он бросил говорить на русском, а задумалась. Анна Иоанновна не любила это дело — думать, но когда надо, голова государыни работала хорошо.

— Не напасёмся мы капитанов справных на флот наш. Так что пущай выменивают того француза, капитана «Митавы». Как его…

Она наморщила лоб.

— Пьер Дефремери, — быстро вспомнил Бирон, который не мог позволить себе не думать и часто выступал своего рода справочным бюро для государыни, за что, в том числе, и был ценим.

— Вот! Его. Судить будем, посмотрим, что да как. Может, тут и крамола была. Он хранцуз, да и с хранцузами баталия морская была… А нам нужно прославлять измайловцев, а то иные думают, что они токмо и без толку по городу ходят. Да и русский он, лейтенант ентот… — Анна Иоанновна задумалась. — Праздник сего дня справить нужно. В честь славной победы полковника Лесли над хранцузами, ну и фрегата Митава над двумя линейными кораблями Людовика.

Императрица посмотрела на свою племянницу.

— Воно как, Лизкин. А ты могла быть хранцузской королевишной. И воевала бы супротив Отечества твоего. А мы били бы тебя и в хвост, и в гриву. И… — Анна Иоанновна рассмеялась. — И под хвост тебе!

Елизавета смеялась вместе с государыней. Она привыкла, почти уже и свыклась. И гвардия любит Анну Иоанновну, которая не задерживает выплаты гвардейцам. А по случаю войны в Польше, так и вовсе всем выдала двойное жалование. Но Лиза верила, что придёт ещё её час, что ее сестра не вечна, особенно с такими-то телесами и вкусами.