Дракула

ГЛАВА XXVII

Дневник Мины Гаркер

1 ноября

Ехали весь день, причем в страшной спешке. Лошади, вероятно, чувствуют, когда к ним хорошо относятся, и несутся во весь опор. Мы уже несколько раз меняли упряжки; обстоятельства складываются благоприятно — может быть, и все путешествие пройдет так же. Профессор Ван Хелсинг немногословен: он объясняет крестьянам, что спешит в Бистрицу, и хорошо платит за смену лошадей. Наспех глотаем горячий суп, кофе или чай и едем дальше.

Местность очень живописна, много прекрасных и разнообразных пейзажей, люди храбрые, сильные, простые, и вообще в них много хорошего, но они до крайности суеверны. В первом же доме, где мы остановились, женщина, прислуживавшая нам, заметив рубец у меня на лбу, перекрестилась и подняла два пальца, чтобы уберечься от дурного глаза. Кажется, она даже положила в нашу еду вдвое больше чеснока, чем следует, а я его совершенно не выношу. С тех пор не снимаю шляпку или вуаль, чтобы избежать ненужных подозрений.

Едем без кучера, но очень быстро, а значит — опережаем нелепые слухи о себе; однако боязнь дурного глаза, наверное, будет преследовать нас постоянно. Профессор просто неутомим. Весь день он правил лошадьми, меня же уговорил поспать и долго не будил. На закате он провел со мной сеанс гипноза; говорит, что ничего нового я не сказала: «Темно, журчание воды, скрип дерева»; видимо, наш враг все еще на реке. Боюсь думать о Джонатане, хотя почему-то уже не испытываю страха ни за него, ни за себя.

Пишу в доме фермера в ожидании лошадей. Профессор Ван Хелсинг спит. Бедняжка, он такой усталый, постаревший, седой, но даже во сне у него решительный вид и рот сжат твердо, как у победителя. Когда тронемся в путь, я заставлю его отдыхать и буду править сама. Объясню ему, что впереди еще несколько дней пути и перед решающим этапом нам следует поберечь силы… Все готово, скоро отправляемся.

2 ноября, утро

Мне удалось уговорить профессора, и всю ночь мы правили по очереди. Наступает день, ясный, но холодный. В воздухе — странная тяжесть (пишу «тяжесть», так как не могу подобрать более точного слова). Что-то гнетет нас обоих. Очень холодно, выручает только теплая меховая одежда. На рассвете Ван Хелсинг загипнотизировал меня и получил в ответ: «Темно, скрип дерева, сильный шум воды» — похоже, они поднимаются вверх по реке и ее течение меняется. Надеюсь, мой милый избежит опасности — но если она появится, то пусть будет хотя бы не такой большой; мы все в руках Божьих…

2 ноября, ночь

Целый день быстрой езды. Местность становится все более дикой, необитаемой. В Верешти, издалека, громады Карпатских гор казались невысокими на линии горизонта, а теперь они обступили нас со всех сторон и высятся перед нами.

Мне кажется, что мы оба в хорошем настроении. Но думаю, что просто стараемся поддержать друг друга и таким образом взбадриваем самих себя. Профессор Ван Хелсинг говорит, что утром мы будем уже в ущелье Борго. Дома́ попадаются редко; по мнению профессора, мы больше уже не сможем поменять лошадей. Последний раз мы сменили двух, и ему удалось раздобыть еще двух, так что сейчас в нашей упряжке крепкая четверка. Все выносливые, послушные и не причиняют нам никаких беспокойств. Теперь маловероятна встреча с людьми, поэтому я могу свободно править. В ущелье Борго мы будем на рассвете, раньше нам и не нужно, так что едем медленнее, давая друг другу подольше отдыхать. Ох, что же ждет нас завтра?! Попробуем разыскать место, где мой милый так настрадался. Да поможет нам Бог выехать на правильный путь, да сохранит Он моего мужа и тех, кто нам дорог и подвергается смертельной опасности. Я же недостойна Его милости. Увы! Для Него я нечистая и останусь таковой, пока Он не позволит мне предстать перед Ним среди тех, кого Он осенил Своей благодатью.

Записи Абрахама Ван Хелсинга

4 ноября

Эти записи адресованы моему старому и верному другу Джону Сьюарду — доктору медицины, проживающему в Пёрфлите, Лондон, — в случае, если я его не увижу. Надеюсь, они помогут ему кое в чем разобраться.

Утро, пишу при свете догорающего костра; мадам Мина всю ночь помогала мне поддерживать огонь. Холодно, очень холодно; серое тяжелое небо набухло снегом, который валит и валит — и ложится на землю, чтобы не таять теперь всю зиму.

Кажется, погода подействовала и на мадам Мину; она изменилась, стала сегодня вялой, непохожей на себя — спит, спит и спит! Обычно такая энергичная и живая, она весь день ничем не занималась и начисто утратила аппетит. Даже перестала делать записи в своем блокнотике — это она-то, раньше использовавшая любую передышку, чтобы вести дневник. Чувствую, что-то тут нечисто. Однако к вечеру она выглядела более vif[111]. Долгий сон освежил ее, подбодрил, и теперь она весела и мила, как обычно. На закате я попытался ее загипнотизировать, но — увы! — ничего не вышло; в последнее время мое влияние ослабевало с каждым днем, а сегодня и вовсе сошло на нет. Ну что ж, на все воля Божья, что бы там ни случилось!

Теперь — к фактам. Поскольку мадам Мина больше не ведет стенографические записи, придется это делать мне моим нескладным старомодным почерком, чтобы ни один наш день не был пропущен.

В ущелье Борго мы въехали вчера после восхода солнца. Незадолго до этого, перед рассветом, я остановил повозку, мы отошли немного в сторону, чтобы нам не помешали, и подготовились к сеансу гипноза. Я соорудил меховое ложе, мадам Мина легла как обычно и с величайшим трудом на очень короткое время впала в транс. Единственное, что я от нее услышал, было все то же: «Темно, журчание воды». И она пришла в себя, веселая и радостная. Затем мы продолжили наш путь и скоро были в ущелье. И тут внезапно мадам Мину словно озарило, к ней вернулся дар ясновидения — она указала в сторону и сказала:

— Нам сюда.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Знаю, — ответила она и, помолчав, добавила: — Разве мой Джонатан здесь не ездил и не описал свое путешествие?

Сначала я удивился, но, присмотревшись, увидел, что там действительно есть дорога, хотя явно ею пользуются редко, она отличается от широкого, наезженного большака, ведущего из Буковины в Бистрицу.

Мы поехали по этой дороге. И теперь, когда нам попадаются другие проселки, еще более запущенные и засыпанные свежим снегом, — даже нет уверенности, что по ним можно проехать, — мы предоставляем выбор лошадям: они сами чуют путь. Я отпускаю поводья, и наши смышленые лошадки ведут нас туда, куда надо. Постепенно начинаем узнавать места, которые описал Джонатан в своем замечательном дневнике. И едем, и едем — долгие часы. Вначале я уговорил мадам Мину поспать, она послушалась и заснула. И теперь спит, не просыпаясь, я уже начинаю подозревать неладное и пытаюсь разбудить ее. Но она спит и спит — не могу добудиться, хоть и стараюсь. Конечно, я не очень ее тормошу, боюсь навредить: ведь она слишком много страдала и сон для нее крайне важен. Кажется, я и сам задремал, но внезапно остро ощутил чувство вины, будто сделал что-то не то, и осознал, что сижу с поводьями в руках, а добросовестные лошади не спеша бредут и бредут вперед. Проверил — мадам Мина еще спит. Солнце клонится к закату, и поверх снега струятся золотистые потоки света, а наш экипаж отбрасывает длинную тень на отвесную гору. Мы по-прежнему поднимаемся вверх, и все вокруг такое дикое и каменистое, словно это край земли.

Наконец мадам Мину удалось разбудить. На этот раз она проснулась довольно легко, и я попытался загипнотизировать ее. Но она не поддавалась гипнозу — мои старания были напрасны. Но я все не прекращал, пока совсем не стемнело; когда я опомнился, солнце уже зашло. Мадам Мина смеется, я оборачиваюсь и смотрю на нее. Она совсем проснулась и выглядит просто замечательно: последний раз я видел ее такой в ту ночь, когда мы впервые пробрались в дом графа в Карфаксе.

Я удивлен, и мне как-то не по себе, но она так мила, внимательна, заботлива, что страхи мои отступают. Развожу огонь, ведь у нас с собой запас дров; она готовит ужин, а я распрягаю лошадей, привязываю их в укромном месте, кормлю. Когда я возвращаюсь к костру, еда для меня готова. Хочу положить и мадам Мине, но она с улыбкой говорит, что уже поела, — от голода даже не смогла меня дождаться. Мне это не нравится, у меня возникают серьезные сомнения, но пугать ее не хочется, и я молчу. Она подает мне еду, и я ем один. Потом, завернувшись в меха, устраиваемся на ночлег поближе к костру. Уговариваю Мину поспать, пока я буду следить за огнем. Однако вскоре забываю о своей обязанности и впадаю в дремоту, а когда вдруг, спохватившись, вспоминаю, то вижу, что она лежит тихо, не спит и смотрит на меня странно блестящими глазами. Это повторяется несколько раз. К утру мне все-таки удается выспаться.

Проснувшись, пытаюсь загипнотизировать ее, но увы! Она, хотя и закрывает послушно глаза, гипнозу не поддается. Солнце поднимается все выше, и выше, и выше; а мадам Мина наконец засыпает — но уже слишком поздно, — да еще так крепко, что никак не могу ее добудиться. После того как я запряг лошадей и закончил приготовления к дороге, пришлось перенести ее в экипаж. Она по-прежнему спит и выглядит во сне здоровее и румянее. Ох, не нравится мне это. Я боюсь, боюсь, боюсь! Боюсь всего. И даже думать боюсь, но сворачивать с пути нельзя. На карту поставлены и жизнь, и смерть, и даже нечто большее; мы не должны отступать.

5 ноября, утро

Запишу все точно, в деталях. Хотя нам обоим и довелось повидать много необычного, опасаюсь, как бы вы, друг мой Джон, не подумали, что все пережитые ужасы и нервное напряжение сказались на моем мозге, и я, Ван Хелсинг, сошел с ума.

Вчера мы весь день продолжали ехать, углубляясь во все более дикую и пустынную горную местность. Встречаются огромные мрачные пропасти, много водопадов. Природа и здесь порой устраивает свои карнавалы. Мадам Мина все спит и спит. Я проголодался и поел, так и не сумев ее разбудить даже для того, чтобы накормить. Начал опасаться — чары этого мрачного места роковым образом действуют на нее, отмеченную вампирским крещением.

— Ну что ж, — сказал я себе, — если необходимо, чтобы она спала весь день, придется мне не спать и ночью.

Дорога плохая, старая, тряская; невольно голова моя поникла, и я заснул. Проснулся вновь с чувством вины, не понимая, сколько прошло времени, увидел, что мадам Мина все еще спит, а солнце клонится к закату. Пейзаж изменился — хмурые горы, казалось, отдалились, а мы почти заехали за крутой холм, вершину которого венчал замок, похожий на тот, что описал в дневнике Джонатан. Смешанное чувство торжества и страха охватило меня — к добру ли или к худу, но развязка близка…

Я разбудил мадам Мину и вновь попытался загипнотизировать ее. Но — увы! — бесполезно. И прежде чем стало совсем темно — даже после заката солнечные лучи еще какое-то время, казалось, отражались от снега, — и все погрузилось в сумерки, я распряг лошадей, кое-как устроил их и покормил. Потом развел огонь и усадил рядом с ним закутанную в пледы мадам Мину, теперь уже бодрую и очаровательную.

Приготовил ужин, но она не стала есть, сказав просто, что не голодна. Я не настаивал, понимая тщетность уговоров. Но сам поел, мне нужно было набраться сил за двоих. Затем, опасаясь, как бы чего не случилось, начертил большой круг, в центре которого была мадам Мина, и, раскрошив внутри него освященную облатку, тем самым оградил мою спутницу. Она сидела тихо, неподвижно, как покойница, не говоря ни слова, и только все бледнела и бледнела, пока не стала белее снега. Но когда я подошел к ней, бедная женщина прижалась ко мне, и с болью в сердце я почувствовал, что она вся дрожит. Потом она немного успокоилась, и я, чтобы выяснить, что́ с ней, предложил:

— Пойдемте к костру.

Мадам Мина послушно встала, сделала шаг вперед и остановилась как вкопанная.

— Почему вы не идете? — спросил я.

Она покачала головой, вернулась и села на свое место. Затем, взглянув на меня широко открытыми глазами, какие бывают у только что проснувшегося человека, просто сказала:

— Не могу.

Я обрадовался: то, чего не может она, не могут и те, кого мы боимся. Хотя ей по-прежнему угрожает физическая опасность, душа ее защищена!

Тут лошади начали всхрапывать, рваться с привязи — я подошел к ним и, почувствовав мои руки, они негромко заржали, норовя лизнуть их, и на время успокоились. За ночь я подходил к лошадям много раз — вплоть до того холодного часа, когда все в природе замирает, — и каждый мой приход успокаивал их. В самый холодный час ночи, когда начал мести снег и опустился студеный туман, огонь стал угасать; я собирался выйти за пределы круга, чтобы подбросить дров. Однако в темноте наблюдалось какое-то свечение над снегом; мне стало казаться, будто круговорот снежинок и клубящийся туман принимают форму женщин в длинных одеяниях со шлейфами. Царила зловещая гробовая тишина, лишь лошади негромко ржали и жались друг к другу, словно предчувствуя неладное. Ужас, леденящий кровь ужас стал одолевать меня, но мне удалось взять себя в руки: в пределах своего круга я был в безопасности. И вскоре я уже начал думать, что мои видения — следствие ночи, мрака, усталости и пережитых тревог. Предо мной словно оживали воспоминания об ужасных приключениях Джонатана: снежинки вдруг закружились в туманной мгле, приняв в конце концов облик тех призрачных женщин, которые хотели его поцеловать. Вот и лошади жались друг к другу все сильней и сильней и стонали от страха, как человек от боли. Безумный страх настолько сковал их, что они были не в состоянии бежать, сорвавшись с привязи. Я испугался за мою дорогую мадам Мину, когда эти потусторонние фигуры приблизились и окружили нас. Я взглянул на свою спутницу: она сидела спокойно и улыбалась мне; когда же я двинулся к огню, чтобы поворошить дрова, она схватила меня за руку, потянула к себе и произнесла таким вкрадчивым голосом, какой мне доводилось слышать лишь во сне:

— Нет, нет! Не выходите! Здесь вы в безопасности!

Я повернулся и, глядя ей в глаза, спросил:

— А вы? Ведь я за вас боюсь!

Тут она тихо и неестественно засмеялась:

— За меня! Чего ж за меня бояться? Уж кому-кому, а мне-то они вреда не причинят.

И пока я размышлял над смыслом ее слов, порыв ветра раздул пламя и осветил красный знак на ее лбу. И тогда — увы! — я понял. А если бы не понял в ту минуту, то понял бы чуть позднее, когда призрачные парящие фигуры приблизились к кругу, однако не переступили освященную границу. Затем они стали материализоваться, и наконец — если только Господь не лишил меня рассудка, потому что я видел это собственными глазами, — передо мной возникли три женщины; именно они хотели поцеловать Джонатана в той злополучной комнате, где он их встретил. Я узнал их гибкие фигуры, блестящие и холодные глаза, белые зубы, пунцовые щеки, сладострастные губы. Их смех звенел в ночной тишине, они улыбались бедной мадам Мине, простирали к ней руки и завораживающе заклинали — их голоса Джонатан описал как невыносимо сладостные, подобные звукам, которые извлекает умелая рука, скользящая по кромке бокала.

— Приди же, сестрица! Иди к нам! Иди, иди сюда!

В страхе я взглянул на мою бедную мадам Мину, и сердце у меня радостно забилось: в ее милых глазах застыли ужас, отвращение, страх, и это придало мне надежду. Слава богу, она еще не принадлежала им. Я схватил лежавшее рядом со мной полено и, держа перед собой облатку, двинулся на них, одновременно приближаясь к костру. Они стали отступать и ужасно при этом хохотали. Я подбросил дров в огонь, и страх покинул меня: мы были защищены от этих дьявольских созданий: я — Святыми Дарами, мадам Мина — магическим кругом, из которого она не могла выйти и в который они не смели войти. Лошади перестали стонать и улеглись на землю, снег мягко укутал их белым покровом. Им тоже больше нечего было бояться.

Так мы дождались зари — ее алый цвет проступил сквозь снежную мглу. Я чувствовал себя опустошенным, испуганным, несчастным, мне стало страшно, но при виде прекрасного восходящего на горизонте солнца я ожил. Как только начало светать, жуткие фигуры растворились в клубах тумана и снега. Полосы прозрачного сумрака двинулись прочь от нас, в сторону замка, и исчезли.

Ближе к рассвету я инстинктивно повернулся к мадам Мине, намереваясь провести сеанс гипноза, но она спала так крепко, что мне не удалось ее разбудить. Попробовал загипнотизировать спящую, но безрезультатно. Наступил день. Все еще боюсь двинуться с места. Развел огонь и подошел к лошадям — все они мертвы…

У меня сегодня много дел, но, пожалуй, подожду, пока солнце поднимется выше: мне придется наведаться в такие места, где солнечный свет, несмотря на снег и туман, должен послужить мне защитой.

Подкреплюсь завтраком, а потом меня ждет ужасная работа. Мадам Мина все еще спит. Слава богу! Сон ее спокоен…

Дневник Джонатана Гаркера

4 ноября, вечер

Авария на катере ужасно подвела нас. Если бы не она, мы бы уже давно догнали лодку, и теперь моя дорогая Мина была бы свободна. Боюсь даже думать о ней. Где-то она теперь? Наверное, уже на пустынном нагорье, совсем рядом с кошмарным замком. Мы достали лошадей и собираемся продолжить погоню. Пишу, пока лорд Годалминг готовит все к отъезду. Мы вооружены. Цыганам придется плохо, если вздумают с нами схватиться. Эх, если бы нам еще объединиться с Моррисом и Сьюардом! Будем надеяться! Но если мне уже не придется больше делать записи, то прощай, Мина! Да благословит и сохранит тебя Господь!

Дневник доктора Сьюарда

5 ноября

На рассвете мы увидели группу цыган, отъезжавших от реки. Они, окружив со всех сторон длинную арбу, так спешили, точно их преследовали. Падает легкий снег, в воздухе ощущается необъяснимое волнение, возможно, мы сами его излучаем. А может быть, это не волнение, а, скорее всего, чувство безысходности. Вдали слышен вой волков, снегопад гонит их с гор. Опасности подстерегают нас на каждом шагу. Лошади почти готовы, скоро двинемся в путь. Помчимся навстречу смерти. Одному Богу известно, кто, где, когда и как…

Записи профессора Ван Хелсинга

5 ноября, полдень

По крайней мере, я еще в здравом уме. Благодарю Бога за эту благодать, хотя доказательство было ужасным. Оставив спящую мадам Мину в освященном круге, я направился к замку. Там мне пригодился кузнечный молот, который я захватил в Верешти: хотя все двери были открыты, я сбил их с проржавевших петель, чтобы по чьей-нибудь злой воле или нелепой случайности они не захлопнулись, а я не оказался взаперти. Горький опыт Джонатана сослужил мне службу. Хорошо помня его записи, я нашел старую часовню: тут-то мне и предстояло потрудиться. Воздух внутри был тяжелым. Мне почудился запах серы, от которого временами кружилась голова. То ли у меня шумело в ушах, то ли вдали и вправду послышался вой волков. Тогда я подумал о бедной мадам Мине, и ужасная дилемма встала передо мной.

Я не рискнул взять ее сюда, а оставил в недоступном вампирам круге, но волк-то мог войти в него! И все-таки я решил закончить свое дело здесь, а в остальном положиться на Божью волю. По крайней мере, бедной женщине грозит лишь смерть и последующее искупление. Итак, я сделал за нее выбор. Если бы речь шла обо мне, выбор был бы легким: я бы предпочел утробу волка могиле вампира! И я продолжил работу.

Зная, что здесь должно быть по меньшей мере три обитаемых гроба, я начал искать и искал до тех пор, пока наконец не нашел один. В нем спала женщина — сном вампира, полная жизни и столь сладострастно-прекрасная, что я невольно содрогнулся: неужели мне придется убить ее? О, я уверен, у многих мужчин, намеревавшихся до меня исполнить подобный ритуал, в последнюю минуту могла дрогнуть рука и сдавали нервы. Они медлили, откладывали, оттягивали, пока наконец красота и прелесть порочного «живого мертвеца» не сковывали их по рукам и ногам. Но вот солнце скрывалось за горизонтом, и вампир просыпался, а человек все стоял и стоял. Прекрасные глаза восхитительной женщины открывались и смотрели с любовью, сладострастные губы вытягивались для поцелуя, и — мужчина слаб! — в объятиях вампира оказывалась новая жертва, пополнявшая страшные, безжалостные ряды «живых мертвецов»!..

Соблазн, наверное, действительно очень велик, если даже меня взволновало это существо, хотя оно и лежало в гробу, изъеденном временем, в пыли, копившейся веками, окутанное ужасным смрадом, царившим во всех убежищах графа. Даже меня это зрелище взволновало — меня, Ван Хелсинга, — несмотря на мою цель, решимость и ненависть; возникло желание еще немного помедлить, парализовавшее мою волю. Возможно, сказалось недосыпание и что-то гнетущее в воздухе — меня стал одолевать сон: я словно спал с открытыми глазами, постепенно поддаваясь сладостному очарованию. Но тут сквозь снежное безмолвие пробился протяжный, негромкий, горестный крик, пробудивший меня, как звук горна. Это был голос моей дорогой мадам Мины.

Тогда силы вернулись ко мне, и я занялся своим ужасающим делом. Открывая подряд крышки гробов, я нашел еще одну сестру — брюнетку. Я не стал мешкать и смотреть на нее, как на ее сестрицу, чтобы не поддаться ее дьявольскому очарованию, и продолжал поиски, пока наконец в большом высоком гробу, сделанном явно для самой любимой женщины, не обнаружил еще одну — белокурую сестру, которую я, как и Джонатан, уже видел возникающей из частиц тумана. От нее невозможно было оторвать глаз — она казалась столь ослепительной, столь утонченно-чувственной, что во мне проснулся мужской инстинкт, побуждающий любить и защищать женщин; от невольного волнения голова закружилась. Но, слава богу, вырвавшийся из глубины души крик моей дорогой мадам Мины еще звучал в моих ушах. И прежде чем чары блондинки успели полностью парализовать мою волю, я ревностно принялся за свою жуткую работу. После осмотра всех гробов в часовне стало ясно: кроме этих трех, других «живых мертвецов» здесь нет, тем более что и прошлой ночью нас окружили только они. Особняком стоял гроб колоссальных размеров, он был величественнее остальных и необычайно изысканной формы. На нем значилось лишь одно-единственное слово:

ДРАКУЛА

Итак, вот оно, логово нежити — короля вампиров, которому столь многие хотели воздать по заслугам. Ожидаемая пустота гроба говорила сама за себя. Прежде чем — в результате моей черной работы — вернуть этим женщинам их подлинный облик, я положил в гроб Дракулы облатку и тем самым навсегда преградил ему путь туда.

Затем приступил к выполнению тяжкого долга, преодолевая страх и опасения. О, если бы речь шла хотя бы об одной… Но три! Трижды проходить через один и тот же кошмар! Раз уж это было так ужасно в случае с милой мисс Люси, чего же можно ожидать от этих незнакомок, переживших века, обретших силу с течением времени; будь у них возможность, как бы они боролись за свои оскверненные жизни…

О мой друг Джон, это была работа мясника. И если бы не мысль о двух наших женщинах — той, умершей, и этой, живой, над которой нависла такая опасность, — я бы не смог довести дело до конца. Дрожь не оставляет меня до сих пор, хотя, слава богу, мои нервы выдержали. Если бы я не увидел выражения покоя и последующей радости на лице первой женщины перед ее обращением в прах, мгновение торжества души, то не смог бы продолжить эту бойню. И не смог бы вынести пронзительного визга, когда вбивал кол в сердце; вида корчащегося в муках тела и кровавой пены на губах. Я бы в ужасе бежал и не довел бы дело до конца.

Но теперь всё позади! Эти бедные души — теперь я могу оплакивать их, думая о том, что́ им пришлось пережить, и вспоминая промелькнувшее на их лицах выражение блаженного покоя перед превращением в пригоршню праха. Друг мой Джон, едва мой нож отсекал им головы, как их тела начинали распадаться и рассыпа́лись в пыль, будто смерть, которая должна была наступить несколько веков назад, наконец настигла их и сразу же громко возвестила: «Я здесь!»

Прежде чем покинуть замок, я так запечатал все входы, чтобы граф уже никогда не смог войти в него «живым мертвецом».

Когда я вернулся в круг, мадам Мина спала, она проснулась и, увидев меня, вскрикнула, видимо, в знак сочувствия тому, что́ выпало на мою долю:

— Скорее! Покинем это ужасное место! Пойдемте навстречу моему мужу, я чувствую, он уже близко.

Она была такой худой, бледной, слабой, но ее ясный взгляд излучал энергию.

Я не огорчился из-за ее бледности и болезненного вида, кошмарные воспоминания о безмятежно спящих румяных сестрицах были еще слишком свежи.

Итак, с верой и надеждою, хотя и не без страха, мы идем в восточном направлении навстречу друзьям и ему, как сказала мне мадам Мина, — она это точно знает.

Дневник Мины Гаркер

6 ноября

День уже клонился к вечеру, когда мы с профессором отправились на восток, оттуда, как я знаю, должен появиться Джонатан. Дорога шла круто под гору, но мы брели медленно, сгибаясь под тяжестью пледов и теплых вещей, — без них просто невозможно было обойтись в такой холод и снег. Пришлось также взять и провизию — ведь мы были совсем одни, в окружавшей нас снежной мгле не наблюдалось никаких признаков жилья.

Пройдя около мили, я устала от тяжелой дороги и села отдохнуть. Оглянувшись, увидела на фоне неба четкий силуэт графского замка, венчавшего вершину того утеса, у подножия которого мы находились, — отсюда открывался чудесный вид на Карпатские горы, расположенные, как казалось, гораздо ниже. Замок предстал перед нами во всем своем величии, он располагался выше нас на тысячу футов — на самом краю пропасти, с разных сторон отделявшей его от соседней крутой горы. Местность была дикой и таинственной. Вдали слышался приглушенный пеленой снегопада вой волков, и, несмотря на расстояние, он не мог не вызывать страх. Судя по тому, как профессор Ван Хелсинг осматривал окрестности, я поняла, что он ищет безопасное место, куда мы могли бы укрыться в случае нападения. Каменистая, припорошенная снегом дорога по-прежнему вела вниз.

Вскоре профессор жестом подозвал меня — я подошла к нему. Он нашел замечательное место — нечто вроде естественной пещеры в скале; ее вход, ограниченный двумя валунами, напоминал дверной проем. Ван Хелсинг взял меня за руку и ввел внутрь.

— Ну вот, — сказал он, — здесь вы будете в безопасности, а если нагрянут волки, я смогу разделаться с ними по очереди.

Он принес наши меха, приготовил мне уютное ложе и, достав еду, стал уговаривать поесть. Но я не могла проглотить ни кусочка, и, как бы ни хотела сделать ему приятное, пересилить себя не удалось. Профессор очень расстроился, но не сказал и слова упрека. Вытащив из футляра бинокль, он поднялся на скалу, стал вглядываться в даль и вдруг воскликнул:

— Посмотрите! Мадам Мина, скорее! Взгляните!

Я подскочила к нему и встала рядом, а он протянул мне бинокль и показал, куда смотреть. Неистово кружился густой снег, потому что подул сильный ветер. Однако временами снегопад стихал, и тогда можно было разглядеть как окрестности, так и отдаленную местность. С нашей высоты даже сквозь снежную пелену угадывалась извивающаяся черная лента реки, а навстречу нам, уже довольно близко — я удивилась, как это мы не заметили их раньше, — мчалась группа всадников. Они сопровождали арбу, которая, виляя, словно собачий хвост, подпрыгивала на ухабах неровной дороги. Фигуры всадников четко вырисовывались на снежном фоне, и, судя по одежде, это были жители деревень или цыгане.

На повозке я увидела большой прямоугольный ящик. Сердце у меня ёкнуло — я почувствовала приближение развязки. Наступал вечер, и я прекрасно понимала, что существо, находившееся в ящике, на закате обретет свободу и, приняв один из своих многочисленных обликов, вновь ускользнет от нас.

В тревоге я повернулась к профессору — к моему изумлению, его не оказалось рядом. Он был уже внизу — обвел скалу защитным кругом, таким же, как и тот, что уберег нас минувшей ночью. Закончив дело, он поднялся ко мне и сказал:

— По крайней мере, так вы будете защищены от него!

Ван Хелсинг взял у меня бинокль; тут как раз снегопад на время прекратился, и все стало ясно видно.

— Обратите внимание, — произнес профессор, — как они гонят лошадей, скачут во весь дух. — Помолчав, он глухо добавил: — Хотят успеть до захода солнца. Как бы мы не опоздали. Да поможет нам Бог!

Снова пошел густой снег и скрыл всю округу из виду. Но скоро он прекратился, и Ван Хелсинг опять припал к биноклю, рассматривая равнину.

— Смотрите! Скорее, скорее! — вдруг закричал он. — С юга несутся два всадника. Это, должно быть, Куинси и Джон. Возьмите бинокль! Взгляните, пока снег еще не мешает.

Я посмотрела и увидела, что всадниками, вероятно, действительно были доктор Сьюард и мистер Моррис. Во всяком случае, не Джонатан. В то же время я знала, что он уже где-то недалеко. Оглядевшись, я заметила еще двух всадников, мчавшихся во весь опор с северной стороны, и сразу же поняла, что один из них — Джонатан, а вторым, конечно, был лорд Годалминг. Они тоже преследовали повозку. Когда я сказала об этом профессору, он от радости по-мальчишески вскрикнул и внимательно следил за развитием событий, пока вновь не повалил снег. Потом он зарядил винчестер и прислонил его к валуну при входе в наше убежище.

— Они уже вот-вот сойдутся, — пояснил он. — Скоро придется столкнуться с цыганами, а их много.

Я приготовила револьвер; вой волков стал громче — они явно приближались. Когда вьюга вновь поутихла, мы вновь по очереди приникали к биноклю. Невероятно: у нас тут шел снег, то и дело налетала метель, а там, дальше, ярко сияло солнце, клонившееся к вершинам дальних гор. Оглядывая окрестности, я заметила на снегу движущиеся темные точки: волки — поодиночке, по двое, по трое или большими стаями — сбегались со всех сторон, почуяв добычу.

Минуты ожидания казались вечностью. Сильные порывы ветра взметали снег, порой ничего не было видно даже на расстоянии вытянутой руки, но иногда завывающий ветер очищал пространство, все прояснялось, и мы могли обозревать округу. Последнее время мы так часто наблюдали рассвет и закат, что уже довольно точно предвидели их; вот и сейчас было ясно, что солнце скоро скроется. Трудно было поверить, что мы провели в нашем скалистом убежище менее часа, когда на горизонте с разных сторон возникли всадники и стали стремительно двигаться в нашем направлении. Тут сильный, порывистый ветер с севера разогнал мрачные тучи, и теперь падал редкий снег. Мы беспрепятственно наблюдали и за преследователями, и за преследуемыми, которые, казалось, не замечали погони или не обращали на нее никакого внимания, однако, когда солнце спустилось еще ниже — к вершинам гор, стали как бешеные хлестать лошадей.

Расстояние между всадниками, а также между ними и нами сокращалось. Мы с профессором затаились на нашей скале, держа оружие наготове. Я видела, что Ван Хелсинг собран, сосредоточен и полон решимости не пропустить цыган. О нашем присутствии никто даже не подозревал.

Вдруг два голоса прокричали:

— Halt![112]

Один — голос моего Джонатана, крайне взволнованный; другой — мистера Морриса, прозвучавший спокойно и решительно, как приказ. Цыгане, скорее всего, не знали немецкого, но тон, которым была произнесена команда, исключал всякие сомнения относительно ее смысла. Они невольно придержали коней, и тут же их нагнали лорд Годалминг и Джонатан с одной стороны, а с другой — доктор Сьюард и мистер Моррис.

Вожак цыган, смуглый красавец, сидевший в седле как влитой, — настоящий кентавр! — помахал им и резко что-то крикнул; видимо, велел своим товарищам гнать дальше, потому что цыгане хлестнули лошадей — и те рванулись вперед. Тогда наши мужчины вскинули винчестеры и недвусмысленно потребовали остановиться. В то же мгновение мы с профессором Ван Хелсингом выглянули из-за камня, направив на цыган оружие. Видя, что они окружены, цыгане натянули поводья и остановились. Вожак что-то сказал им — и они, вынув ножи и пистолеты, приготовились к нападению. Все это произошло в считаные секунды.

Затем вожак выехал вперед и, указав сначала на солнце, опускавшееся за холмы, потом — на замок, что-то произнес, я не разобрала, что именно. Тогда четверо наших мужчин быстро спешились и бросились к повозке. Наверное, мне следовало бы испугаться, ведь Джонатан подвергался такой опасности, но азарт схватки, видимо, подействовал и на меня — я испытывала не страх, а лишь неистовое, непреодолимое желание что-нибудь сделать.

В ответ на реакцию с нашей стороны цыганский вожак отдал какое-то приказание, которое его люди с необычайным усердием бросились, толкая друг друга, исполнять и мгновенно окружили арбу. Я видела, что Джонатан с одной стороны, а Куинси — с другой пытаются прорваться к повозке сквозь живое кольцо: они явно стремились завершить дело до захода солнца. Казалось, ничто не могло ни помешать им, ни тем более остановить их: ни наведенные на них пистолеты, ни сверкающие ножи, ни вой волков позади, как будто рассчитанный на то, чтобы отвлечь их внимание. Стремительность и безоглядная решимость Джонатана, похоже, вызвали благоговейный страх у цыган, они невольно пропустили его.

В мгновение ока он вскочил на арбу и с невероятной, неведомо откуда взявшейся силой поднял огромный ящик и швырнул его на землю. Тем временем мистеру Моррису пришлось силой пробиваться сквозь кольцо цыган. Я, затаив дыхание, следила за Джонатаном, не упуская из виду и мистера Морриса, который отчаянно рвался вперед; я видела, как ножи цыган, сверкнув, взметнулись и вонзились в него. Продолжая ловко отбиваться ножом Боуи[113], мистер Моррис — мне даже показалось, что он вышел из схватки целым и невредимым, — приблизился к Джонатану, который уже соскочил с арбы, и тут только я увидала, что мистер Моррис прижимает левую руку к боку и кровь струится у него между пальцев. Однако, несмотря на рану, он бросился на помощь Джонатану. Тот отчаянно пытался своим гуркхским ножом приподнять крышку ящика с одной стороны, а мистер Моррис ножом Боуи стал делать то же самое с другой. В результате их усилий скрипнули вырванные гвозди, крышка поддалась и была отброшена.

К этому моменту цыгане под прицелом винчестеров оказались во власти лорда Годалминга и доктора Сьюарда и прекратили всякое сопротивление. Солнце уже почти коснулось горных вершин, и тени людей четко вырисовывались на снегу. Я увидела графа. Он лежал в своем ящике — в земле, после резкого падения с арбы слегка присыпанный черными комьями. На его мертвенно-бледном, как у восковой куклы, лице выделялись зловеще красные глаза, в которых тлело хорошо мне знакомое выражение ненависти; они были прикованы к заходящему солнцу, в них уже сверкнуло торжество… Но в тот же миг в руках у Джонатана блеснул кинжал, он взмахнул им — я вскрикнула, кривое лезвие рассекло вампиру горло; и почти одновременно мистер Моррис ножом пронзил ему сердце.

И тут на наших глазах произошло невероятное: в одно мгновение тело графа рассыпалось в прах и исчезло. Но перед этим на его лице появилось выражение несказанного покоя — в течение всей своей последующей жизни я буду радоваться этому, ибо и представить себе не могла такое благостное выражение на этом страшном лице.

Замок Дракулы четко вырисовывался на фоне багряного неба, и в последних солнечных лучах был ясно виден каждый камень полуразрушенных зубчатых стен.

Цыгане, посчитавшие нас виновниками необъяснимого исчезновения покойника, не говоря ни слова, развернулись и поскакали прочь, явно опасаясь за собственные жизни. Те, у кого не было лошадей, вскочили на арбу и крикнули всадникам, чтобы те их не бросали. Волки, уже отошедшие на порядочное расстояние, последовали за цыганами. Мы остались одни…

Мистер Моррис прилег на землю, опираясь на левый локоть и все так же держась за бок; кровь по-прежнему струилась у него сквозь пальцы. К нему бросились оба доктора и я, более не удерживаемая освященным кругом. Джонатан встал на колени подле раненого, тот положил ему голову на плечо и, со вздохом, собрав все силы, взял меня за руку той рукой, что была не испачкана кровью. И прочитав на моем лице душевную боль и тревогу, он улыбнулся мне и сказал:

— Я более чем счастлив оттого, что смог помочь вам! О господи! — вдруг вскрикнул он, стараясь приподняться и указывая на меня. — Ради этого стоило умереть! Взгляните! Взгляните!

Солнце теперь достигло вершины горы, и его красноватый отблеск падал мне на лицо и окрашивал его в розовый цвет. Охваченные единым чувством, мужчины опустились на колени, и проникновенное «Аминь» вырвалось у них, когда они посмотрели туда, куда им указывал мистер Моррис.

— Слава богу, все было не напрасно! — воскликнул умирающий. — Посмотрите! Ее лоб чище снега![114] Проклятие снято!

И, к великому нашему горю, этот благородный человек тихо скончался с улыбкой на устах…