Дракула

ГЛАВА XI

Дневник Люси Вестенра

12 сентября

Как все добры ко мне! И очень понравился этот милый доктор Ван Хелсинг. Не совсем понятно, почему он так беспокоился из-за этих цветов. Даже напугал меня, уж очень был строг. Впрочем, он, должно быть, прав: мне с ними как-то лучше. Что бы там ни было, а мне одной уже не страшно ночью, могу спокойно заснуть и больше не обращать внимания на хлопанье крыльев за окном. А как ужасна была эта борьба со сном последнее время, мука бессонницы, точнее — мучительный страх заснуть и погрузиться в бездну кошмара! Как же счастливы люди, жизнь которых проходит без таких ужасов, без тревог и сон которых — еженощная благодать, приносящая лишь сладкие сновидения. А я лежу в предвкушении сна, как Офелия с «невестиными венками и россыпями девических цветов»[58]. Прежде я не любила запах чеснока, но сегодня он кажется мне чудесным! В этом запахе — спокойствие, умиротворение. Меня уже клонит ко сну. Спокойной ночи всем!

Дневник доктора Сьюарда

13 сентября

Заехал в гостиницу «Беркли» и застал Ван Хелсинга, как всегда, уже готовым. Нас ожидала коляска, заказанная в гостинице. Профессор захватил с собой сумку (он с нею теперь не расстается).

Изложу все подробно. Мы приехали в Хиллингем в восемь часов. Утро было чудесное. Ярко светило солнце, и вся свежесть ранней осени, казалось, венчала годичный труд природы. Листья на деревьях уже окрасились во всевозможные дивные тона, но еще не начали опадать. Войдя в дом, мы встретили миссис Вестенра, которая всегда встает очень рано. Она тепло поздоровалась с нами и сказала:

— Могу вас порадовать: Люси лучше. Милое дитя еще спит. Я приоткрыла дверь в ее комнату, заглянула, но не стала входить, чтобы не нарушить ее сон.

Профессор, очень довольный, улыбнулся, потер с удовольствием руки и ответил:

— Ага! Значит, я правильно поставил диагноз. Мое лечение подействовало.

— Вы не должны все приписывать себе, профессор, — заметила миссис Вестенра. — Своим сегодняшним состоянием Люси отчасти обязана и мне.

— Что вы хотите этим сказать, сударыня? — спросил Ван Хелсинг.

— Вчера поздно вечером, беспокоясь за свое милое дитя, я вошла к ней. Она крепко спала — так крепко, что даже мой приход ее не разбудил. Но в комнате было очень душно. Везде эти ужасные пахучие цветы, даже вокруг ее шеи. Я испугалась, что тяжелый запах вреден моему милому дитя при такой слабости, поэтому убрала цветы и приоткрыла окно, чтобы слегка проветрить. Не сомневаюсь, вы будете довольны ею.

И она удалилась к себе в будуар, где ей обычно подавали ранний завтрак, лицо же профессора стало пепельно-серым. Он смог сохранить самообладание в присутствии безнадежно больной леди и даже улыбнулся, открывая перед нею дверь в ее покои, но, как только она вышла, резко втолкнул меня в столовую и плотно закрыл дверь.

И тут впервые в своей жизни я увидел Ван Хелсинга в отчаянии. Он воздел руки к небу в немом ужасе, затем беспомощно хлопнул в ладоши, упал в кресло, закрыл лицо руками и разразился рыданиями — горькими, сухими рыданиями, исходившими, казалось, из самой глубины его измученного сердца. А потом вновь поднял руки, словно призывая в свидетели всю вселенную:

— Господи! Господи! Господи! Что же мы такое сделали, чем провинилось это бедное дитя, если нас так жестоко наказали? Или над нами тяготеет какой-то злой рок, проклятие, посланное нам из старого языческого мира? Эта бедная мать совершенно неосознанно, в надежде сделать как лучше, совершает поступок, губящий тело и душу ее дочери, и мы не можем ничего объяснить ей, даже предупредить, иначе она умрет или умрут они обе. О, это уму непостижимо! Все дьявольские силы против нас!

Внезапно профессор вскочил.

— Идем! Пора действовать! — сказал он. — Демоны, не демоны, пусть даже вся дьявольская рать — не важно, мы все равно должны противостоять им.

Он взял в передней свою сумку, и мы поднялись к Люси.

Как и тогда, я поднял штору, а Ван Хелсинг подошел к постели. На этот раз, увидев осунувшееся, ужасной восковой бледности лицо, он не был, как прежде, поражен, а смотрел печально, с бесконечным состраданием.

— Так я и знал, — пробормотал профессор со столь характерным для него вздохом; потом, ни слова не говоря, запер дверь и разложил на маленьком столике инструменты для переливания крови.

А я уже давно понял, что нужно делать, и начал снимать сюртук, но Ван Хелсинг движением руки остановил меня:

— Нет! Сегодня ты делаешь переливание, а кровь моя. Ты еще слишком слаб.

Профессор снял сюртук и засучил рукав рубашки.

И снова операция, снова снотворно-обезболивающее, снова возвращение красок на бледные щеки и ровное дыхание здорового сна. Теперь я наблюдал за больной, пока Ван Хелсинг подкреплялся и отдыхал.

На сей раз профессор предупредил миссис Вестенра, что не нужно ничего убирать из комнаты Люси без его ведома: цветы обладают целебным действием, а вдыхание их аромата входит в курс лечения. Потом он сказал, что берет все в свои руки: эту и следующую ночь будет сам дежурить подле больной и сообщит мне, когда нужно прийти.

Люси проснулась через час — свежая, веселая — и вроде бы не чувствовала себя хуже после ужасного происшествия.

Что все это значит? Я уже начинаю бояться, не сказывается ли на моем собственном разуме долгое пребывание среди сумасшедших.

Дневник Люси Вестенра

17 сентября

Четыре спокойных дня и ночи. Я так окрепла, что едва узнаю́ себя. Мне кажется, будто я пережила долгий кошмар, проснулась — и вижу чу́дное солнце, ощущаю свежий утренний воздух. Смутно припоминается долгое тревожное ожидание, пронизанное страхом; мрак, в котором не было ни малейшей надежды на спасение, способной хоть как-то смягчить ощущение беды, а потом долгие периоды забвения и, наконец, возвращение к жизни — я словно выныриваю из глубин на поверхность. Однако с тех пор, как профессор Ван Хелсинг со мной, все эти кошмары остались позади. Звуки, пугавшие меня до потери сознания, крылья, бьющие по окну, отдаленные голоса, казалось приближавшиеся ко мне, непонятно откуда доносившиеся резкие шумы, побуждавшие меня к чему-то, сама не знаю к чему, — все это прекратилось. Теперь я не боюсь засыпать и не стараюсь бороться со сном. Я полюбила чеснок, и каждый день мне присылают его из Харлема.

Сегодня вечером доктор Ван Хелсинг уезжает — ему нужно на день в Амстердам. Но за мной уже не надо присматривать, я вполне хорошо себя чувствую. Молюсь Богу за маму, за дорогого Артура, за всех наших друзей, которые так добры ко мне! Возможно, я даже не почувствую перемены: вчера ночью профессор, сидя в кресле подле меня, проспал значительную часть времени: дважды проснувшись, я застала его спящим, но не боялась вновь засыпать, несмотря на то что ветви деревьев или летучие мыши — а может быть, что-то еще — яростно бились об оконную раму.

«Пэлл-Мэлл газетт», 18 сентября

СБЕЖАВШИЙ ВОЛК

Опасное приключение нашего корреспондента

Интервью со смотрителем зоопарка

После долгих расспросов, отказов и бесконечного повторения заветных слов: «Пэлл-Мэлл газетт», мне наконец удалось найти смотрителя той части зоопарка, где содержатся волки. Томас Билдер живет в одном из домиков, расположенных на территории, — сразу за вольером для слонов; он как раз садился пить чай, когда я к нему пришел. Томас и его жена — радушные, немолодые, бездетные люди, но если гостеприимство, с которым они меня встретили, обычно для них, то, очевидно, живут они очень хорошо. Смотритель отказался обсуждать, как он выразился, «дела», пока с ужином не будет покончено, — тут мы достигли полного согласия. Когда со стола было убрано, он закурил трубку и сказал:

— А теперь, сэр, поспрошайте меня о чем угодно. Вы уж извиняйте, что не хотел до ужина говорить о делах. Но я и сам сначала даю волкам, шакалам и гиенам почаевничать, а уж потом спрошаю их.

— Спрошаете? Что вы хотите этим сказать? — спросил я, желая разговорить его.

— Бывает, зверей лупят по башке, а бывает — чешут за ухом, это когда джентльмены хотят повыпендриваться перед своими зазнобами. Я-то не прочь огреть зверя палкой и потом не дать ему харчей, но если хочу приголубить его, то, пожалуй, лучше подождать, пока он примет, так сказать, свой херес и кофе. Вы не приметили, — добавил он философски, — что у человека и животных много общего? Вот вы пришли сюда расспросить о моих делах, а я брюзга и мне бы лучше за ваши паршивые полфунта вышвырнуть вас отсюда, лишь бы не отвечать. Особливо после ехидного вопроса, не взять ли у старшо́го разрешение покалякать со мной. Не в обиду — не велел ли я вам убраться к черту?

— Да, велели.

— А когда вы сказали, что пожалуетесь на меня за брань, то будто палкой по голове огрели, но полфунта все уладили. Я не хотел кусаться, просто ждал харчи, а рычанием выражал то же, что волки, львы и тигры. Ну а теперь, когда старушенция впихнула в меня кусок кекса и прополоскала из своего паршивого чайника, а я покуриваю, ради бога, чешите меня за ухом, рычать больше не буду. Валяйте вопросы. Небось, вся-то канитель из-за сбежавшего волка?

— Совершенно верно. Хотел бы услышать ваше мнение. Просто расскажите мне, как это произошло. Кроме того, мне интересно, что вы думаете о причине случившегося и чем, на ваш взгляд, все это кончится.

— Хорошо, босс, история такова. Волк этот — зовут его Берсикер — был одним из трех серых хищников, привезенных из Норвегии торговцу животными Джамраху, у которого мы и купили его четыре года назад. Зверь был славный, послушный — никакого подвоха от него не было. Я опешил, что именно он слинял. Но, видно, волкам можно доверять не больше, чем женщинам.

— Не берите в голову, сэр! — вмешалась жена Томаса и рассмеялась. — Он так давно возится с волками, что, видит бог, сам стал похож на старого волка! Но не опасен.

— Итак, сэр, вчера через пару часов после кормежки мне послышался какой-то шум. Сам-то я в обезьяньем домике мастерил подстилку для заболевшей молодой пумы, но, услышав визг и вой, тут же выбежал. Смотрю — Берсикер бешено кидается на прутья клетки, вроде как рвется на свободу. В зоопарке народу мало, у клетки только один господин — высокий, худой, нос крючком, борода клинышком и с проседью. А глаза-то у него красные и взгляд тяжелый, холодный. Ох, не понравился он мне! Кажись, он-то и взбесил зверей. Рукой в белой лайковой перчатке он указал мне на волков и говорит: «Смотритель, видите — эти серые хищники из-за чего-то расстроены». А я ему: «Может, из-за вас», потому как не понравился мне его вид — да и вообще он сам. Он не обозлился, как я ждал, а эдак нагло улыбнулся, обнажил белые острые зубы и говорит: «О нет, едва ли». «О да, — передразнил я его, — точно, из-за вас. Волки всегда не прочь в это время, к чаепитию, поточить зубы о косточки, а в вас их целый мешок». Чудно́, но звери, увидев, как мы разговариваем, угомонились, легли, а я подошел к Берсикеру, и, как обычно, он дал мне потрепать себя за ухо. А этот господин, ей-богу, просунул руку меж прутьев и тоже погладил по голове старого волка! «Поосторожнее, — говорю, — Берсикер у нас прыткий». А он отвечает: «Не беспокойтесь, я к ним привык». «Работаете с ними?» — спрашиваю и в знак уважения снимаю шляпу: ведь укротитель волков — лучший друг смотрителя зверей. «Нет, — отвечает, — не совсем, я не профессионал, но приручил нескольких волков». Потом эдак вежливо, прямо как лорд, приподнимает шляпу и уходит. И пока не скрылся из виду, старый Берсикер все глядел ему вслед, а потом весь вечер пролежал в углу. И нынче ночью, только взошла луна, все волки завыли. Вроде бы не из-за чего выть: поблизости никого, лишь где-то вдалеке на Парк-роуд какой-то тип звал собаку. Пару раз я делал обход — все было в порядке. Потом вой прекратился. Около двенадцати я снова вышел посмотреть, что там, прежде чем лечь спать, и когда подошел к клетке старого Берсикера, то увидел, что она пуста: часть прутьев сломана, часть — погнута. Вот и все, что я знаю.

— А больше никто ничего не заметил?

— Один из наших сторожей примерно в это время возвращался из певческого клуба домой и видел большую серую собаку, пролезавшую меж прутьями забора. Во всяком случае, так он говорит; мне, правда, что-то не очень верится: придя домой, он ничего не сказал об этом жене, а вспомнил, только когда все уже узнали о пропаже и всю ночь рыскали по парку в поисках Берсикера. Похоже, он приврал.

— Скажите, мистер Билдер, можете ли вы как-то объяснить бегство волка?

— Ну что ж, сэр, — ответил он с подозрительной скромностью, — пожалуй, могу. Правда, не знаю, как вы отнесетесь к моей теории.

— Конечно, очень интересно. Кому же, как не вам, знающему повадки зверей, высказать свои соображения?

— Что ж, сэр, тогда я поделюсь. Кажись, волк сбежал просто потому, что захотел сбежать.

По тому, как Томас и его жена от души смеялись, я понял: эта шутка прозвучала здесь не впервые, все это просто игра на публику и торг. Конечно, куда мне было состязаться в остроумии с уважаемым Томасом, и я, подумав, что есть более верный путь к его сердцу, предложил:

— Послушайте, мистер Билдер, будем считать, что первую четверть фунта вы уже заработали, теперь черед второй — надеюсь, вы изложите мне свой прогноз.

— Ладно, сэр, — живо откликнулся он. — Уж извиняйте мои шутки — это старушенция мне подмигивала и подначивала меня.

— Да я-то тут при чем! — воскликнула почтенная женщина.

— Мое мнение такое: волк где-то прячется. Один наш смотритель вроде как видал, будто тот быстрее лошади галопом мчал на север, но я не верю, сэр: ни волки, ни собаки не мчатся галопом, они устроены по-другому. Умные волки бывают только в сказках. А страшны лишь в стаях — вот тогда могут жуть что натворить, сам черт им не брат, накуролесят такого, что свет не видывал. Но, слава тебе господи, в жизни волк глуп, он вполовину не так умен и храбр, как хорошая собака, а трусливее вчетверо. А Берсикер и уж вовсе не привык охотиться и тем более кормить себя; скорее всего, прячется где-то в парке, дрожит и думает — если вообще думает, — где бы стырить завтрак, а может, где-то еще, в каком-нибудь угольном погребке. Зуб даю, как перепужается кухарка, увидев его горящие зеленые глаза в темном подвале! Если у него нет жрачки, он пойдет ее искать — и тогда, как пить дать, может залезть в лавку мясника. Или же какая-нибудь нянька пойдет прошвырнуться со своим солдатиком, оставив дите без присмотра, — ну, тогда я не удивлюсь, если одним младенцем станет меньше. Вот и всё.

Я дал ему обещанные четверть фунта, и тут вдруг что-то замельтешило в окне. От удивления у мистера Билдера вытянулось лицо.

— Боже мой! — воскликнул он. — Да это ж вроде б сам старик Берсикер пожаловал!

Он бросился к двери и распахнул ее. На мой взгляд, это было совершенно излишне: дикие звери мне всегда нравились больше, когда что-то отделяло их от меня. И личный опыт скорее укрепил меня в этом мнении.

Понимаю, это дело привычки: для Билдера и его жены волк все равно, что для меня собака. Но зверь оказался мирным и вел себя образцово, как прародитель всех волков с картинок детских сказок — лжедруг Красной Шапочки, который, переодевшись бабушкой, пытался втереться к ней в доверие.

Вся эта сцена представляла собою неописуемую смесь комедии и драмы: свирепый хищник, который вот уже почти сутки держал в страхе весь Лондон и заставлял детей дрожать от ужаса, теперь стоял перед нами, словно кающийся грешник, и его приняли и приласкали, как хищного блудного сына.

Старый Билдер с нежной заботливостью осмотрел его и сказал:

— Ну вот, так и знал: бедный старикан влипнет в историю. Я же говорил! Гляньте-ка, у него вся голова в порезах и осколках. Перемахнул через какой-то вшивый забор. На кой черт люди всобачивают по верху оград битое стекло?! Вот к чему приводит. Идем, Берсикер.

Он отвел волка в клетку и запер там, пожаловав ему огромный кусок мяса, равновеликий габаритам откормленного теленка, а затем пошел в дирекцию доложить обо всем.

Я тоже отправился доложить — в редакцию — и опубликовать этот единственный в сегодняшней прессе материал о чрезвычайном происшествии в зоопарке.

Дневник доктора Сьюарда

17 сентября

После обеда работал в кабинете: приводил в порядок свои приходно-расходные книги — запустил их из-за других срочных дел и поездок к Люси. Вдруг дверь распахнулась и вбежал Ренфилд с искаженным от гнева лицом. Я опешил — небывалый случай, чтобы больной сам, без сопровождения, явился в кабинет к заведующему лечебницей. Ренфилд сразу же бросился ко мне — в руке он сжимал столовый нож. Понимая, что больной опасен, я постарался держаться так, чтобы нас разделял стол. Однако безумец оказался более ловким и сильным, чем я ожидал, и, прежде чем я успел отреагировать, ухитрился довольно серьезно порезать мне левое запястье. Но ему не удалось ударить меня вновь: я пустил в ход правую руку — и он растянулся на полу. Кровь так сильно хлынула из раненого запястья, что на ковре образовалась лужица.

Видя, что мой приятель более не склонен к атаке, я принялся перевязывать руку, не упуская, однако, из виду распростертую на ковре фигуру. Прибежавшие санитары бросились к нему, и мы увидели, чем он занимается. Меня просто замутило от омерзения: больной лежал на животе и, как собака, слизывал кровь, вытекшую из моей раны. Справиться с ним оказалось нетрудно; к моему удивлению, он совершенно спокойно пошел с санитарами и твердил одно и то же: «Кровь — это жизнь! Кровь — это жизнь!»[59]

Нет, терять кровь мне сейчас нельзя: и так уже отдал достаточно и чувствую себя неважно — видимо, сказывается длительное напряжение, вызванное болезнью Люси с ее ужасными приступами. Я очень устал, нервы на пределе, хочется покоя, покоя, покоя. Хорошо хоть, что Baн Хелсинг не вызвал меня сегодня и я смогу выспаться — иначе просто не выдержу.

Телеграмма от профессора Ван Хелсинга из Антверпена доктору Сьюарду в Карфакс (отправлена в Карфакс, Суссекс; поскольку графство не было указано, доставлена на сутки позже)

17 сентября

Непременно будьте к вечеру в Хиллингеме. Если не сможете дежурить все время, регулярно наведывайтесь, следите, чтобы цветы были на месте, очень важно. Не подведите. Присоединюсь к вам сразу по приезде.

Дневник доктора Сьюарда

18 сентября

Ближайшим поездом выехал в Лондон. Телеграмма Ван Хелсинга привела меня в смятение. Потеряна целая ночь, а я по горькому опыту знаю, что может произойти за ночь. Конечно, вполне возможно, ничего не случилось. А если случилось? Несомненно, злой рок тяготеет над нами, каждый раз какое-нибудь неблагоприятное стечение обстоятельств расстраивает наши планы; возьму с собой валик — закончу эту запись на фонографе у Люси.

Записка, оставленная Люси Вестенра

17 сентября, ночью

Пишу записку и оставляю ее на виду, чтобы ни у кого не было из-за меня неприятностей. Описываю точно, что случилось ночью. Чувствую, что силы покидают меня, пишу с трудом, но это необходимо, пусть даже умру, не закончив.

Легла спать, как обычно, предварительно проследив, чтобы цветы лежали там, куда велел положить их доктор Ван Хелсинг, и вскоре заснула.

Разбудило меня хорошо знакомое хлопанье крыльев об окно, теперь сразу же узнаю́ его, оно преследует меня с тех пор, как я ходила во сне на утес в Уитби, а Мина спасла меня. Я не испугалась, но, конечно, жаль, что доктора Сьюарда нет в соседней комнате и я не могу позвать его. Профессор Ван Хелсинг обещал, что тот будет. Попыталась заснуть, но не смогла. Тут ко мне вернулась прежняя боязнь погрузиться в сон, и я решила бодрствовать. Но, как назло, очень захотелось спать. Мне стало страшно одной, я открыла дверь и крикнула: «Есть кто-нибудь?»

Никто не отозвался. Боясь разбудить маму, я закрыла дверь. Тут за окном в кустах раздался какой-то вой, вроде бы собачий, однако более низкий и свирепый. Я подошла к окну и пригляделась, но заметила лишь летучую мышь — видимо, она и била крыльями по оконному стеклу. Я снова легла в постель, но решила не спать.

Вскоре открылась дверь — и заглянула мама. Увидев, что я не сплю, она вошла, села подле меня и сказала, пожалуй, еще ласковей и заботливей, чем обычно: «Я беспокоилась за тебя, дорогая, и пришла посмотреть, как ты».

Боясь, что она простудится, я уговорила ее лечь со мною. Она согласилась, но даже не сняла халат, сказав, что побудет со мной недолго и пойдет к себе. Мы лежали обнявшись, и вновь раздалось хлопанье крыльев и стук в оконное стекло. Вздрогнув, мама вскрикнула от испуга: «Что это?»

Я попыталась ее успокоить; наконец мне это удалось, и она лежала тихо: было слышно, как сильно колотится ее больное сердце. Немного погодя в кустарнике вновь послышался вой, потом раздался удар в окно, осколки разбитого стекла посыпались на пол. Штору откинуло ворвавшимся ветром, в оконную дыру просунулась серая голова большого тощего волка. Мама в страхе закричала, попыталась приподняться, судорожно хватаясь за все, что попадалось под руку, в том числе и за венок, который профессор Ван Хелсинг велел мне носить на шее, — и нечаянно сорвала его с меня. Секунду-другую она сидела, указывая на волка, в горле у нее что-то странно и пугающе клокотало, потом она рухнула навзничь, как сраженная молнией, и, падая, ушибла мне лоб — на мгновение у меня закружилась голова. Комната и все вокруг вращалось. Я не спускала глаз с окна, но волк исчез, а через отверстие в разбитом стекле с дуновением ветра ворвались мириады мошек — они кружились, словно пыльный вихрь или столп, который наблюдают путешественники в пустыне во время самума. Я попробовала встать, но не смогла пошевелиться, как будто меня околдовали; кроме того, меня придавило тело бедной мамы — оно уже остывало, потому что ее сердце перестало биться, больше я ничего не помню.

Прежде чем я опомнилась, прошло, казалось, немного времени, но оно было кошмаром, жутким кошмаром. Где-то неподалеку звонил похоронный колокол. По всей округе выли собаки. А в нашем кустарнике, как будто прямо под окном, пел соловей. После перенесенного шока, боли и ужаса я была совершенно разбита, но пение соловья показалось мне голосом умершей мамы, вернувшейся, чтобы утешить меня. Видимо, эти звуки разбудили и служанок — я различила легкий топот их босых ног в коридоре. И позвала их; они вошли и закричали, увидев, что случилось, что придавило меня к кровати. Ветер ворвался в разбитое окно — дверь громко захлопнулась. Мне наконец удалось встать. Девушки приподняли тело моей бедной мамы и, уложив его на кровать, накрыли простыней. Они были так напуганы и взволнованы, что я велела им пойти в столовую и выпить по стакану вина. Дверь на мгновение открылась и снова закрылась, отчего девушки вскрикнули.

Потом они спустились в столовую, а я собрала цветы и положила на грудь моей несчастной мамы. Тут я вспомнила, что говорил мне доктор Ван Хелсинг, но мне не хотелось забирать их. Да и зачем, ведь я решила попросить кого-нибудь из служанок посидеть со мной. Удивившись, что девушки так долго не возвращаются, я позвала их, но ответа не было. Тогда я сама спустилась в столовую…

У меня упало сердце, когда я увидела, что произошло: все четыре беспомощно лежали на полу, тяжело дыша. На столе стоял полупустой графин хереса, от него исходил какой-то странный резкий запах. В следующее мгновение я поняла: пахло лауданумом. Это показалось мне подозрительным; взглянув на буфет, я увидела, что флакон, из которого доктор дает — ох, то есть давал! — маме лекарство, пуст. Что делать? Что же мне делать?

Вернулась в свою комнату, к маме. Не могу ее оставить, служанок кто-то опоил наркотиком — и теперь я одна. Одна с умершей мамой! Из дома выйти не решаюсь — слышу за окном глухое завывание волка. В воздухе полно мошек: они проносятся, кружатся в сквозняке из разбитого окна, вспыхивают тусклые голубые огоньки. Что мне делать? Господи, защити меня от ужаса этой ночи! Спрячу эту бумагу у себя на груди, ее найдут, когда будут прибирать меня к похоронам. Моя бедная мама умерла! Теперь моя очередь. Прощай, дорогой Артур, если я не переживу эту ночь. Да хранит тебя Бог, мой дорогой, и да поможет Он мне!