Дракула

ГЛАВА XV

Дневник доктора Сьюарда (продолжение)

У меня в глазах потемнело от негодования — такое чувство, будто он при мне дал пощечину живой Люси. Стукнув кулаком по столу, я вскочил.

— Профессор Ван Хелсинг, вы что, с ума сошли?

Он поднял голову и взглянул на меня — лицо его было грустным и добрым, это сразу остудило мой пыл.

— Если бы! Уж лучше сумасшествие, чем такая реальность. О мой друг, подумай, почему я так долго ходил вокруг да около и не решался тебе признаться? Неужели потому, что ненавижу или ненавидел тебя всю жизнь? Неужели потому, что хотел причинить тебе боль? А может, я решил хоть и поздновато, но отомстить тебе за то, что ты спас мне когда-то жизнь, уберег от ужасной смерти? Конечно нет!

— Простите меня, — сказал я.

— Мой друг, — продолжал Ван Хелсинг, — просто я как мог старался смягчить удар — ведь я же знаю, что ты любил эту милую девушку. Хотя, допускаю, ты и сейчас мне не веришь. Трудно сразу принять даже абстрактную истину, если ты всю жизнь ее отрицал, а уж принять столь печальную конкретную истину, да еще касающуюся мисс Люси, еще труднее. Сегодня ночью хочу проверить, прав ли я. Рискнешь пойти со мной?

Я был в нерешительности. Никому не хочется подвергать сомнению то, во что веришь, исключение лишь Байрон, когда речь идет о ревности:

И подтвердила истину, страшившую его[75].

Заметив мои колебания, профессор добавил:

— Моя логика проста; на сей раз это уже не логика безумца, прыгающего в тумане по болоту с кочки на кочку. Если моя догадка не подтвердится, мы вздохнем с облегчением; во всяком случае, проверка никак не повредит. А если подтвердится! Да, это будет ужасно, но, возможно, в само́м этом ужасе есть и надежда на спасение. И вот мой план: во-первых, немедленно навестим в больнице того ребенка. В газете написано, что он в Северном госпитале, а там работает доктор Винсент — мой и, думаю, твой друг со времен учебы в Амстердаме. Если он не пустит друзей, то пустит ученых — взглянуть на больного. Скажем, что нас интересует этот случай исключительно с научной точки зрения. А потом…

— «А потом»?

Он вытащил из кармана ключ и показал мне.

— А потом мы с тобой проведем ночь на кладбище, где похоронена Люси. Это ключ от ее склепа. Я взял его у агента похоронного бюро, чтобы передать Артуру.

У меня защемило сердце от недобрых предчувствий — нас ожидало что-то ужасное. Но делать было нечего, я собрался с духом и сказал, что нам лучше поторопиться, наступает вечер.

Ребенок уже отоспался, поел и чувствовал себя хорошо. Доктор Винсент, сняв повязку с его шеи, показал нам ранки. Их тождественность ранкам Люси не вызывала сомнения. Они были лишь поменьше, а края посвежее. Мы спросили Винсента о том, как он их объясняет. По его мнению, это был укус какого-то животного — возможно, крысы, но, скорее всего, одной из тех летучих мышей, которых полно в холмистой северной части Лондона.

— Среди совершенно безвредных, — заметил он, — могли оказаться хищные экземпляры из южных стран. Вероятно, какой-нибудь моряк привез такую мышку домой, а она улетела или же какая-нибудь экзотическая особь из семейства вампировых вырвалась из зоопарка. Такое, знаете ли, бывает. Дней десять назад оттуда сбежал волк и бродил, кажется, по нашей округе. Потом целую неделю дети в Хит и окрестностях играли только в Красную Шапочку, пока не началась паника с этой «феей» и все с восторгом переключились на нее. Даже этот бедный крошка, проснувшись, спросил сиделку, нельзя ли ему уйти. А когда та поинтересовалась куда, объяснил, что хотел бы поиграть с «феей».

— Надеюсь, — сказал Ван Хелсинг, — после выписки вы предупредите родителей ребенка, чтобы за ним строго следили. Все фантазии и прогулки очень опасны, еще одна такая ночь может обернуться уже роковыми последствиями. Надеюсь, он пробудет здесь еще хоть несколько дней?

— Конечно, по крайней мере неделю или даже дольше, пока ранка не заживет.

Мы вышли из больницы позже, чем рассчитывали. Солнце уже село.

— Спешить нам некуда, — заметил Ван Хелсинг, увидев, что стемнело. — Мы можем не спешить, хотя время пролетело быстрее, чем я думал. Пожалуй, зайдем куда-нибудь поесть, а затем двинемся дальше.

Мы поужинали в «Замке Джека Строу» в веселом и шумном окружении велосипедистов и других посетителей. Около десяти мы вышли из паба. Было очень темно, фонари попадались редко, и, когда мы отходили от них, мрак казался еще гуще. Профессор, видимо, заранее наметил дорогу и шагал уверенно, я же совершенно не ориентировался. Людей по пути попадалось все меньше и меньше: мы даже несколько удивились, встретив конный полицейский патруль, объезжавший участок.

Наконец дошли до кладбищенской стены и не без труда перелезли через нее. В темноте кладбище казалось настоящим лабиринтом. Наконец мы нашли фамильный склеп Вестенра. Профессор открыл ключом скрипучую дверь. Потом, видимо неосознанно, чуть отступив, любезно пропустил меня вперед. В такой изысканной вежливости, проявленной в столь жуткой обстановке, крылась некая ирония. Мой спутник тотчас последовал за мной, осторожно прикрыв за собой дверь, предварительно убедившись, что замо́к не пружинный и она не захлопнется. В противном случае мы оказались бы в незавидном положении. Порывшись в сумке, профессор достал из нее спички, огарок свечи и зажег ее. Даже при свете дня, во время похорон, в склепе — хотя и украшенном свежими цветами — было сумрачно и жутковато, теперь же, ночью, по прошествии нескольких суток, при слабом мерцании свечи он производил поистине ужасное и отталкивающее впечатление: цветы увяли и поникли, их белые лепестки стали ржавыми, а стебли — коричневыми; зато пауки и жуки чувствовали себя здесь как дома. Свет свечи тускло отражался от обесцветившегося со временем камня, от пропитавшейся пылью извести, от ржавого, отсыревшего железа, от позеленевшей меди, от потемневших серебряных табличек с надписями. Все это навевало мысль о скоротечности жизни и бренности всего сущего.

Ван Хелсинг действовал методично — освещал свечой надписи на надгробиях, оставляя на них белые, мгновенно застывавшие пятна стеарина, и наконец нашел гроб Люси.

Снова порывшись в сумке, он извлек отвертку.

— Что вы собираетесь делать? — спросил я.

— Открою гроб — и ты сможешь убедиться.

Он выкрутил винты и снял крышку, под которой оказался еще свинцовый гроб. Это было уже выше моих сил: просто оскорбление покойной, как если бы ее живую раздевали во сне. Я невольно схватил профессора за руку, пытаясь остановить его. Но он лишь возразил:

— Сейчас сам увидишь.

И, вновь порывшись в сумке, достал оттуда крошечную ножовку. Резким ударом, заставившим меня вздрогнуть, он пробил отверткой небольшое отверстие в свинце, достаточное, чтобы в него вставить пилу. Я невольно отступил к двери, ожидая обычного запаха от пролежавшего неделю тела: мы, врачи, знаем, чего следует опасаться, и привыкли к таким вещам. Но профессор и не думал останавливаться: пропилил пару футов вдоль одного края гроба, затем проделал то же самое с другой стороны, отогнул надпиленный угол и, освещая свечой отверстие, подозвал меня.

Я подошел и остолбенел: гроб был пуст!

Я стоял как громом пораженный, Ван Хелсинг же оставался невозмутим. Теперь он почувствовал себя еще более уверенным в своей правоте, и это приободрило его.

— Ну как, дружище Джон, убедился?

А у меня возникло непреодолимое желание возразить ему, оспорить его правоту:

— Я убедился, но лишь в том, что в гробу нет тела Люси… а это свидетельствует только об одном.

— О чем же именно, друг Джон?

— О том, что его там нет.

— Ну, положим, в логике тебе не откажешь, — сказал Ван Хелсинг. — Так и есть. Но как ты объяснишь его отсутствие?

— Возможно, его украли, — предположил я. — Может быть, кто-нибудь из могильщиков?

Я почувствовал, что сморозил глупость, но больше ничего не мог придумать. Профессор устало вздохнул:

— Ну что ж, значит, нужны еще доказательства… Пойдем со мной.

Ван Хелсинг вернул крышку на место, собрал все свои вещи в сумку и, задув свечу, положил ее туда же. Мы вышли из склепа. Заперев дверь, он протянул мне ключ:

— Возьмешь? Тогда у тебя будет меньше сомнений.

Я засмеялся — признаюсь, мой смех был невеселым — и отмахнулся:

— Ключ — это ерунда, ведь могут быть дубликаты, да и открыть такой замо́к пара пустяков.

Профессор не стал возражать, сунул ключ в карман и велел мне караулить на одной стороне кладбища, сам же пошел в другой его конец. Я устроился за стволом тиса и видел, как его темная фигура движется среди памятников и деревьев; потом потерял его из виду.

Ожидание было тоскливым. Я слышал, как вдалеке часы пробили полночь, потом час, два… Я продрог, нервничал, сердился на профессора за то, что он втянул меня в эту историю, ругал себя за то, что согласился. И так замерз, так хотел спать, что начал терять бдительность, но, боясь подвести профессора, боролся со сном.

Ситуация была пренеприятная, нелепая и невыносимо тягостная…

Вдруг, обернувшись, я увидел, как между двумя темными тисами в самой удаленной от могилы части кладбища мелькнул какой-то белый силуэт, и тут же к нему устремилась темная фигура с той стороны кладбища, где находился профессор. Я тоже поспешил к призрачному силуэту, но по дороге пришлось обходить памятники и склепы, а несколько раз я чуть не упал, споткнувшись о могилы. Было еще темно, но где-то пропел ранний петух. Невдалеке за редкими кустами можжевельника, посаженного вдоль дорожки к церкви, вновь появился смутный белый силуэт, он двигался к склепу, окруженному деревьями. И из-за них я не разглядел, куда он скрылся. Тут мне послышался шорох в той части кладбища, где я впервые заметил белый силуэт. Я кинулся туда — и обнаружил профессора с маленьким ребенком на руках. Увидев меня, Ван Хелсинг показал на него:

— Ну как, теперь убедился?

— Нет, — ответил я довольно резко.

— Разве ты не видишь ребенка?

— Вижу, но кто принес его сюда? У него что, есть ранки?

— Сейчас посмотрим, — сказал профессор.

Мы поспешили покинуть кладбище. Ван Хелсинг нес на руках спящее дитя.

Неподалеку от кладбища, в какой-то рощице, мы остановились и при свете спички осмотрели малыша: на его шее не было ни царапин, ни ранок.

— Ну, и кто прав? — торжествующе спросил я.

— Мы пришли как раз вовремя, — ответил с явным удовлетворением профессор.

Надо было решить, что делать с ребенком, и мы стали совещаться. Если заявиться с ним в полицейский участок, придется дать отчет о наших ночных похождениях или, по крайней мере, о том, как мы нашли ребенка. Поэтому мы решили отнести его в Хит, дождаться приближения полицейского и оставить кроху где-нибудь на видном месте, чтобы полицейский его непременно нашел, самим же как можно быстрее отправиться по домам.

Наш план удался. На входе в Хэмпстед-Хит мы, заслышав тяжелые шаги полицейского, положили малыша на дорожку. Дежурный полисмен шел, освещая путь фонарем, потом мы услышали, как он ахнул от удивления, увидев дитя. Тогда мы тихонько удалились, очень удачно около паба «Испанцы» наняли кэб и поехали домой.

Не могу заснуть, вот и решил все описать. Но, конечно, нужно поспать хоть несколько часов — в полдень за мной зайдет Ван Хелсинг. Он хочет, чтобы мы предприняли еще одну вылазку.

27 сентября

Возможность повторить наш опыт представилась лишь в два часа дня. Закончились чьи-то похороны, начавшиеся в полдень, медленно удалились последние участники траурной церемонии. Спрятавшись в зарослях ольхи, мы видели, как церковный сторож запер за собой ворота. Итак, до утра нас здесь никто не потревожит; впрочем, по словам профессора, нам требовалось не более часа. И вновь я ощутил ужас реальности, по своей фантастичности превосходящей любую фантазию; а тут еще гнетущее сознание того, что мы рискуем предстать перед судом как осквернители могилы. Кроме того, мне казалось, что наш новый приход на кладбище лишен смысла. Просто кощунственно вскрывать свинцовый гроб, чтобы убедиться: женщина, умершая неделю назад, действительно мертва, и уж совсем верх глупости — вскрывать его вновь, когда мы собственными глазами видели, что гроб пуст. Я пожал плечами, но не стал возражать Ван Хелсингу — раз у него свой план действий, он и слушать не будет никаких увещеваний.

Открыв склеп ключом, профессор вновь любезно пропустил меня вперед. Внутри было не так мрачно, как прошлой ночью, но и при свете солнца от холодных стен веяло промозглой сыростью, запущенностью и тоской. Ван Хелсинг подошел к гробу Люси, я последовал за ним. Он наклонился и потянул на себя отпиленную накануне часть свинцового верха — тут изумление и страх пронзили меня. Девушка лежала в гробу! И выглядела точно так же, как накануне похорон! Пожалуй, она казалась даже еще более ослепительно прекрасной, если можно так выразиться. Я не мог поверить, что она мертва. Пунцовые, ярче прежнего, губы, на щеках — нежный румянец.

— Это что, какой-то трюк? — прошептал я.

— Ну, теперь убедился? — вопросом на вопрос ответил профессор и, протянув руку, жестом, от которого я содрогнулся, раздвинул губы покойной — обнажились белые зубы. — Посмотри, они еще острее, чем раньше. Этим и этим, — он указал на один из верхних клыков и нижний зуб под ним, — она и кусала малышей. Ну что, друг мой Джон, теперь веришь?

Дух противоречия снова взыграл во мне. Я просто не мог признать его правоту и с полемическим жаром, вызвавшим у меня самого чувство неловкости, возразил:

— Может быть, ее вчера сюда положили.

— Неужели? И кто же это сделал?

— Не знаю. Кто-нибудь.

— Обрати внимание — она умерла неделю назад. Обычно за такой срок покойники очень меняются.

Тут мне нечего было сказать. Ван Хелсинг же, казалось, не обратил никакого внимания на мое молчание: ни в коей мере не досадовал и не торжествовал. Он изучал лицо покойной, поднимал ей веки, разглядывал глаза, вновь осмотрел зубы. Потом повернулся ко мне и сказал:

— Перед нами из ряда вон выходящий случай, ничего подобного до сих пор никто не описывал! Речь идет о так называемой двойной жизни. Ее укусил вампир, когда она в состоянии транса разгуливала во сне. О, ты поражен, ты не догадывался об этом, мой дружище Джон, но позднее тебе все станет ясно. Он высасывал у нее кровь во время приступов лунатизма. В состоянии транса Люси умерла и в трансе остается «живым мертвецом»[76]. Этим она отличается от других. Обычно, когда «живые мертвецы» спят дома, — и он выразительно повел рукой, указывая, что́ разумеет под «домом» вампира, — по их лицам видно, кто они такие; а Люси такая милая, что, переставая быть вампиром, то есть «живым мертвецом», обретает вид обычной покойницы, и тогда она не опасна, поэтому мне будет так тяжело убить ее.

Я весь похолодел и вдруг понял, что верю Ван Хелсингу. Но если она действительно мертва, почему же мысль об ее убийстве показалась мне такой ужасной? Он взглянул на меня и явно заметил перемену в моем лице, потому что вдруг спросил с надеждой:

— Ну, теперь веришь?

— Пожалуйста, не требуйте от меня всего сразу. Я почти готов признать вашу правоту. Но как вы собираетесь убить ту, что уже мертва?

— Отрежу ей голову, наполню рот чесноком и проткну насквозь колом.

Я содрогнулся при мысли о том, как он изуродует тело моей любимой женщины. И все же моя реакция оказалась не так сильна, как я ожидал. На самом деле мне уже стало не по себе в присутствии этого, по словам Ван Хелсинга, «живого мертвеца», к которому у меня невольно возникло отвращение. Неужели любовь целиком зависит от субъективных или объективных обстоятельств?

Я довольно долго ждал, когда же профессор приступит к исполнению своего плана, но он стоял, погрузившись в раздумье. Вскоре он резко захлопнул свой саквояж и сказал:

— Я передумал. Хотя, конечно, нужно действовать решительно и немедленно, но тут может возникнуть много непредвиденных осложнений. И вот почему. Она еще не погубила ни одной жизни, хотя это лишь вопрос времени; действовать немедленно — значит уберечь ее от этой опасности раз и навсегда. Но для этого нам нужен Артур, а как мы ему об этом скажем? Если даже ты не верил мне — а ведь ты видел ранки у нее на шее и такие же у того ребенка в больнице, видел гроб прошлой ночью пустым, а сегодня в нем женщину, которая если и изменилась, то лишь расцвела и похорошела, хотя после ее смерти прошла уже целая неделя, видел и белую фигуру, которая принесла ребенка на кладбище, — то что же мне ожидать от Артура, который ничего об этом не знает? Он усомнился во мне, когда я не позволил ему поцеловать Люси перед смертью. Потом он простил меня, считая, что я исходил из какого-то ошибочного соображения, помешав ему попрощаться с нею как следует; но теперь он может подумать, что мы по ошибке похоронили девушку живой, а затем, чтобы скрыть это, убили ее. То есть для него виноваты будем мы: мол, они убили мою невесту из-за своих заблуждений. Он навеки потеряет покой. Сомнения будут одолевать его, а это самое ужасное. Мысль о том, что его любимую похоронили заживо, станет навязчивой, ужасы ее страданий будут ему сниться. Или же он все-таки признает, что мы правы, а его бесконечно любимая стала «живым мертвецом». Нет, я как-то говорил ему, а с тех пор я и сам многое узнал. Но теперь, когда мне ясно, что все мои предположения оказались правдой, я в тысячу раз больше убежден в том, что Артуру предстоит преодолеть горькие воды, прежде чем он выплывет в чистые. Бедняге придется пережить час, когда даже небо покажется ему черным, но тогда мы придем на помощь, и он обретет душевный покой. Всё, я решил. Пошли. Ты возвращайся в свою лечебницу и проследи там за порядком. А я проведу ночь здесь, на кладбище. Завтра вечером приходи ко мне в гостиницу «Беркли» к десяти часам. Я вызову Артура и еще того славного молодого американца, который поделился своей кровью. И позднее нам всем будет чем заняться. Сейчас доеду с тобой до Пикадилли — там пообедаю. И должен вернуться сюда до захода солнца.

Мы заперли склеп, перелезли через кладбищенскую стену, что оказалось нетрудно, и поехали на Пикадилли.

Записка, оставленная Ван Хелсингом в его дорожной сумке в гостинице «Беркли» для доктора Джона Сьюарда (адресатом не получена)

27 сентября

Друг мой Джон, пишу на случай, если что-то произойдет. Отправляюсь на кладбище в одиночку. Надеюсь, сегодня наш «живой мертвец», мисс Люси, не выйдет на свой промысел, но уж завтра ей не будет удержу. Зная о ее нелюбви к кресту и чесноку, я перекрою ей выход из склепа. Она пока начинающий «живой мертвец» и, пожалуй, поостережется. Кстати, все эти меры предприняты только для того, чтобы помешать нашему «живому мертвецу» выйти, но потом мы не должны препятствовать ей вернуться: в противном случае она может, как все «живые мертвецы», прийти в отчаяние и натворить дел. Я буду на страже всю ночь — от заката до рассвета — и постараюсь понять, как нам действовать дальше. Мисс Люси меня не пугает, опасен тот, кто сделал ее «живым мертвецом», он теперь обладает правом найти убежище в ее могиле. Он хитер и коварен, судя по рассказу мистера Джонатана и по тому, как он обошел нас в истории с Люси. Во многих отношениях «живые мертвецы» очень сильны, а уж у этого силища такая, что с ним и двадцати мужчинам не справиться. Даже наша энергия, вместе с кровью переданная Люси, перешла к нему. Кроме того, он может призвать своего волка и, уж не знаю, кого еще; в общем, следует ожидать чего угодно. Так что, если он пожалует на кладбище сегодня ночью и встретит меня, а вокруг больше ни души, может выйти скверная история. Но вероятно, он все-таки не появится. Особых поводов у него для этого нет, зато есть много других мест, более интересных для него, чем кладбище, где покоится женщина — «живой мертвец», а старик ее караулит.

Однако нужно быть готовым к худшему… В случае чего возьми в этой сумке дневники Гаркера и остальные бумаги, прочти их, разыщи этого могучего «живого мертвеца» и отруби ему голову, а сердце сожги или вбей в него кол, чтобы наконец избавить мир от чудовища.

На всякий случай — прощай.

Ван Хелсинг

Дневник доктора Сьюарда

28 сентября

Просто удивительно, какое же благо ночной сон. Еще вчера я был готов поверить Ван Хелсингу — его чудовищным идеям, а сегодня они мне кажутся отвратительными, противоречащими здравому смыслу. Хотя, несомненно, сам он во все это искренне верит. Не знаю, может быть, он слегка помешался. Но должно же существовать хоть какое-то рациональное объяснение всех этих таинственных явлений. Возможно ли, чтобы профессор сам все это подстроил? Он так невероятно умен, что если свихнется, то будет необычайно последователен в воплощении в жизнь всех своих навязчивых идей. Не хочется даже думать об этом; нет, просто немыслимо, чтобы Ван Хелсинг сошел с ума, но на всякий случай все-таки внимательно послежу за ним. Может быть, найду какую-нибудь разгадку этой тайны.

29 сентября, утро

Вчера вечером, около десяти, Артур, Куинси и я пришли в гостиницу к Ван Хелсингу, и он заявил нам, что рассчитывает на нашу поддержку, обращаясь, правда, в основном к Артуру, будто он главный среди нас.

— Нам предстоит выполнить важный долг. Вас, конечно, удивило мое письмо? — Этот вопрос был обращен к лорду Годалмингу.

— Пожалуй. Впрочем, скорее встревожило, — ответил Артур. — С некоторых пор беды просто преследуют меня, я надеялся хоть на какую-то передышку. Но мне, конечно, интересно знать, что вы имеете в виду. Чем дольше мы с Куинси обсуждали этот вопрос, тем больше недоумевали. Я и сейчас почти ничего не понимаю.

— Я тоже, — коротко отозвался Куинси.

— Что ж, — кивнул профессор, — тогда вы оба все-таки ближе к истине, чем друг Джон, которому предстоит еще проделать долгий путь, чтобы к ней приблизиться.

Видно, Ван Хелсинг сразу, без слов, уловил, что прежние сомнения вернулись ко мне. Обращаясь к Артуру и Куинси, он очень серьезно сказал:

— Мне нужно ваше согласие на то, что я считаю необходимым сделать сегодня ночью. Понимаю, что прошу многого, но, лишь узнав, что́ именно я намереваюсь сделать, вы поймете, сколь велика моя просьба. Поэтому мне хотелось бы, чтобы вы дали мне разрешение авансом; тогда потом, если вы и будете сердиться на меня некоторое время — а я не исключаю такую возможность, — вам, по крайней мере, не в чем будет упрекнуть себя.

— Что ж, во всяком случае, сказано откровенно! — воскликнул Куинси. — Я не сомневаюсь в профессоре и, хотя не совсем понимаю, куда он клонит, готов поклясться, что он искренен; для меня этого достаточно.

— Спасибо, сэр, — прочувствованно ответил Ван Хелсинг. — Это честь для меня — иметь такого друга, как вы; ваша поддержка очень ценна.

Он протянул руку, и Куинси пожал ее. Тут заговорил Артур:

— Видите ли, профессор Baн Хелсинг, мне не хотелось бы покупать свинью в мешке, как говорят в Шотландии, и если будет затронута моя честь джентльмена или вера христианина, то я просто не могу дать своего согласия. Оно возможно лишь при гарантии, что не пострадает ни то, ни другое, хотя, ей-богу, я не улавливаю, к чему вы клоните.

— Принимаю ваши условия, — сказал Ван Хелсинг, — и прошу лишь об одном: прежде чем выносить приговор моим действиям, хорошенько все обдумать и разобраться, противоречат ли они вашим принципам.

— Согласен! — сказал Артур. — Это справедливо. А теперь, когда pourparlers[77] закончены, могу я узнать, что же все-таки мы должны делать?

— Я хочу, чтобы вы пошли со мной на кладбище в Кингстед — тайно, ни одна живая душа не должна об этом знать.

— Туда, где похоронена Люси?

Профессор кивнул.

— Зачем?

— Чтобы войти в склеп!

Артур встал.

— Вы это серьезно, профессор, или это какая-то жестокая шутка?.. Простите, я вижу, вы не шутите. — Он снова сел с чувством собственного достоинства, непреклонный и явно задетый за живое, и, помолчав немного, спросил: — В склеп? Но зачем?

— Чтобы вскрыть гроб.

— Ну это уж слишком! — гневно воскликнул Артур и вновь встал. — Я готов поддерживать все разумное, но такое… осквернение могилы той… которую…

От негодования у него перехватило дыхание, и он не смог продолжить. Профессор посмотрел на него с сочувствием.

— Если бы у меня была хоть малейшая возможность уберечь вас от боли, мой бедный друг, видит бог, я бы это сделал. Но этой ночью мы должны пройти тернистый путь, иначе потом — может быть, даже вечно — вашей любимой придется ходить по раскаленным углям!

Лицо Артура стало напряженным и бледным.

— Осторожнее, сэр, вы зашли слишком далеко!

— Но не разумнее ли все-таки выслушать меня?! — воскликнул Ван Хелсинг. — Тогда, по крайней мере, вы будете знать, что́ именно и ради чего я предлагаю. Могу я продолжить?

— Это справедливо, — вставил Моррис.

Немного помолчав, профессор продолжал, хотя ему было явно не по себе:

— Мисс Люси умерла, не так ли? Так! В этом случае мы не причиним ей никакого вреда. Но если она не умерла…

От неожиданности Артур просто вскочил.

— Боже мой! — вскрикнул он. — Что вы имеете в виду? Произошла ошибка? Ее похоронили живой? — Он был в таком отчаянии, что казалось ничто не сможет его утешить.

Помолчав, Ван Хелсинг явно с трудом продолжил:

— Дитя мое, никто не говорит, что она жива. Я не это имел в виду. А лишь хотел сказать, что она стала «живым мертвецом».

— «Живым мертвецом»! Но ее нет в живых! Что вы хотите этим сказать? Что за кошмар? Вообще — что это такое?

— Существуют тайны, о которых люди лишь догадываются, и только с течением времени завеса постепенно приоткрывается, но не сразу и не вся. Поверьте, перед нами одна из таких тайн… Пока я бьюсь над ее разгадкой. И пока ничего не сделал. Но надеюсь, вы позволите мне отрезать голову бедной мисс Люси?

— Ни в коем случае! — в бешенстве закричал Артур. — Ни за что на свете я не позволю осквернить ее тело. Профессор Ван Хелсинг, вы злоупотребляете моим терпением. За что вы так мучаете меня, что́ я вам сделал? Что сделала вам эта бедная, добрая девушка, за что вы хотите так надругаться над ее могилой? Может быть, вы сошли с ума и в безумии говорите такие чудовищные вещи? Или это я помешался настолько, что слушаю вас? Даже думать не смейте о таком кощунстве, я ни за что не дам своего согласия. Мой долг — защищать ее могилу, и, видит бог, я так и сделаю.

Ван Хелсинг, все это время сидевший неподвижно, встал и сказал очень сурово:

— Дорогой лорд Годалминг, у меня тоже есть долг, долг перед людьми, долг перед вами и перед покойной, и, видит бог, я выполню его! Прошу вас лишь об одном: пойдемте со мной; смотрите, слушайте и, если позднее я повторю свое предложение, постарайтесь не превзойти меня в рвении. Я же выполню свой долг, невзирая ни на что, и дам вам полный отчет в любое время и где угодно. — Голос у него немного дрогнул, и он продолжал уже гораздо мягче, с явным сочувствием: — Но умоляю вас, не давайте волю своему гневу. За долгую жизнь мне пришлось пережить много неприятного, мучительного, но такое тяжелое, трудное дело выпало на мою долю впервые. Поверьте, наступит время — и вы перемените свое отношение ко мне, и одного вашего доброжелательного взгляда будет достаточно, чтобы снять с меня всю тяжесть этого часа; в свою очередь я готов сделать все, что в человеческих силах, лишь бы избавить вас от скорби. Подумайте только, чего ради стал бы я так стараться и так переживать? Я приехал сюда издалека, со своей родины, потому что был здесь нужен: надо было помочь моему другу Джону и милой девушке, которую ваш покорный слуга полюбил всей душой. Я сделал для нее то же, что и вы, — не хотел говорить, но ради вас скажу: дал ей свою кровь, хотя, в отличие от вас, не был ее возлюбленным, а всего лишь врачом и другом. Я сидел подле нее днями и ночами — до самой ее смерти и после. И если бы моя жизнь могла хоть чем-то помочь ей даже теперь, когда она стала «живым мертвецом», я охотно пожертвовал бы собой.

Профессор произнес все это так проникновенно, с таким благородным достоинством, что Артур был тронут. Он взял старика за руку и сказал срывающимся голосом:

— Немыслимо тяжело даже думать об этом, и я сбит с толку… но что бы там ни было, я пойду с вами.