Дракула

ГЛАВА XIV

Дневник Мины Гаркер

23 сентября

После тревожной ночи Джонатан чувствует себя лучше. Я так рада, что у него много работы, — это отвлекает его от ужасных мыслей и воспоминаний. Особенно радует то, что он освоился и не переживает из-за свалившейся на него ответственности. Не сомневаюсь, что к нему вернется его былая уверенность; и теперь я с гордостью наблюдаю, как мой Джонатан все более соответствует новой должности и легко справляется с новыми обязанностями. Сегодня он вернется поздно: предупредил, что обедает не дома. По хозяйству я уже все сделала; пожалуй, закроюсь у себя в комнате и прочту его заграничный дневник…

24 сентября

Не хватило духу писать что-либо вчера — так поразил меня страшный дневник Джонатана. О бедняжка, мой дорогой! Не знаю, правда ли все это или фантазия, но как он страдал! Конечно, мне бы хотелось знать, случилось ли это на самом деле. Или источник описанных им кошмаров — лихорадка? Или… Боюсь, я так и не узнаю, у него же не решусь спросить.

А мрачный человек, которого мы встретили вчера!.. Бедный Джонатан! Наверное, его расстроили похороны, направив его мысли в печальное русло… Но сам-то он верит во все это. Помню, в день нашего венчания он сказал:

— Лишь высший долг может заставить меня вернуться к тем мучительным часам моей жизни — во сне или наяву, в безумии или здравом уме.

Наверное, тут есть некая связь… Этот ужасный граф собирался в Лондон… А вдруг он уже приехал в этот многолюдный город, населенный миллионами жителей?.. Да, очень может быть, что высший долг и призовет нас, тогда мы должны его исполнить… Что ж, буду готовиться. Немедленно начну расшифровывать стенографические записи и печатать их на машинке. А потом, если потребуется, покажем их другим людям.

И быть может, тогда мне удастся уберечь Джонатана — я смогу выступать от его имени, не дам ему волноваться, нервничать. А позднее, когда он совсем придет в себя, возможно, и сам расскажет мне обо всем, тогда-то я и расспрошу его, выясню все детали и пойму, как можно ему помочь.

Письмо Ван Хелсинга к миссис Гаркер

24 сентября

(лично в руки)

Дорогая миссис Гаркер, прошу прощения за то, что, не будучи Вашим другом, взял на себя миссию послать Вам печальную весть о смерти Люси Вестенра. С разрешения лорда Годалминга, я, глубоко обеспокоенный некоторыми жизненно важными обстоятельствами, прочитал ее бумаги и нашел среди них Ваши письма, свидетельствующие о том, что вы были подругами и что Вы ее очень любите. О мадам Мина, во имя этой любви, умоляю Вас помочь мне! Прошу ради блага других людей — для исправления великого зла, предотвращения многих ужасных бед, которые могут превзойти все самые мрачные фантазии. Могу ли я увидеться с Вами? Пожалуйста, не сомневайтесь во мне. Я — друг доктора Джона Сьюарда и лорда Годалминга (известного Вам по письмам мисс Люси как Артур). Пока что мне хотелось бы сохранить наше знакомство в тайне от всех. Готов приехать в Эксетер, как только Вы сообщите мне, где и когда я могу иметь удовольствие встретиться с Вами. Умоляю простить меня за то, что тревожу Вас, мадам, но я прочитал Ваши письма к бедной Люси и понял, как Вы добры и как страдает Ваш муж; учитывая последнее обстоятельство, прошу Вас ничего не сообщать ему, чтобы никоим образом не беспокоить его. Еще раз прошу прощения.

Ван Хелсинг

Телеграмма миссис Гаркер Ван Хелсингу

25 сентября

Выезжайте сегодня поездом в 10:15, если успеете. Жду Вас в любое время. Вильгельмина Гаркер.

Дневник Мины Гаркер

25 сентября

Очень волнуюсь перед приездом Ван Хелсинга: может быть, он хоть как-то сможет истолковать печальные приключения Джонатана и расскажет мне о последних днях моей милой Люси — ведь он наблюдал ее во время болезни. В этом и причина его визита, скорее всего связанного с Люси и ее лунатизмом, а не с Джонатаном. Эх, видимо, я уже никогда не узнаю правды! Господи, как же я глупа. У меня не выходит из головы этот ужасный дневник, он затмевает все остальное. Разумеется, Ван Хелсинг приезжает из-за Люси. Думаю, к бедняжке вернулась ее привычка, из-за нее она, наверное, и заболела в ту страшную ночь. Погрузившись в свои заботы, я почти забыла о ее страданиях. Вероятно, Люси рассказала ему о ночном приключении на утесе и о том, что я все об этом знаю, и, наверное, он хочет выслушать меня и разобраться в произошедшем. Поступила ли я правильно, ничего не сказав миссис Вестенра? Никогда бы не простила себе, если бы хоть чем-то навредила моей милой бедной подруге. Надеюсь, профессор Ван Хелсинг не будет меня винить. Я столько пережила в последнее время, что чувствую — большего не вынесу.

Иногда просто необходимо поплакать, становится легче — так освежается воздух после дождя. Возможно, меня выбил из колеи дневник Джонатана, а может быть, и его отъезд по делам сегодня утром — это наше первое после свадьбы расставание на целый день и ночь. Очень надеюсь, что у него все пройдет хорошо и ничто его не растревожит. Уже два часа. Скоро приедет Ван Хелсинг. Ничего не буду говорить ему о дневнике Джонатана, если он сам не спросит. И я так рада, что перепечатала на машинке собственный дневник; если Ван Хелсинг заговорит о Люси, просто дам ему свои записи, это избавит меня от лишних расспросов.

Позднее

Был и ушел. Какая необычная встреча, у меня голова идет кру́гом! Я как во сне. Реально ли все это… или хотя бы часть? Если бы прежде я не прочитала дневник Джонатана, то ни за что бы не поверила, что такое возможно. Бедный, бедный мой милый Джонатан! Сколько он пережил! Господь всемогущий, пожалуйста, огради его впредь от таких страданий! Постараюсь и я уберечь его. Впрочем, если его преследуют сомнения и он наконец узнает, что глаза и уши его не обманывали, что все это правда, может быть, ему станет легче, несмотря на весь ужас произошедшего и его последствия. Вполне вероятно, именно сомнения не дают ему покоя, и, если они отпадут — неважно, что окажется истиной, сон или явь, — он немного успокоится и ему будет легче справиться с пережитым.

Я догадывалась, что доктор Baн Хелсинг, должно быть, очень хороший и умный человек, раз он друг Артура и доктора Сьюарда и они пригласили его из само́й Голландии для лечения Люси. А теперь я и сама убедилась, что он действительно хороший, добрый и благородный. Завтра он придет снова — посоветуюсь с ним насчет Джонатана; бог даст, и все эти тревоги и невзгоды наконец уйдут. Когда-то я думала, что буду вести дневник, следуя правилам интервью. Друг Джонатана из «Эксетер ньюз» говорил ему, что для интервью главное — память, нужно уметь точно воспроизвести почти каждое слово, даже если потом и придется текст слегка отредактировать. По-моему, наш разговор с профессором можно оформить как замечательное интервью, попытаюсь зафиксировать наш диалог verbatim[69].

В половине третьего раздался стук в дверь. В ожидании я собралась с силами à deux mains[70]. Через пару минут Мэри доложила:

— Доктор Ван Хелсинг.

Когда он вошел, я встала и поздоровалась с ним. Это был мужчина среднего роста, крепкого телосложения, широкоплечий, с хорошей осанкой. Своей манерой держаться он производит впечатление человека умного, властного, волевого. Голова аристократичная, крупная, четких пропорций. Лицо чисто выбритое, с массивным квадратным подбородком, большим, решительным, подвижным ртом, довольно крупным прямым носом, но с тонкими, деликатными ноздрями, которые расширяются, тогда как высоко расположенные густые брови постепенно сужаются, губы сжаты. Лоб широкий, красивый и покатый, а над ним — две шишки, или два бугра. Рыжеватые волосы зачесаны назад, но ниспадать на лоб они и не могли бы из-за его формы. Широко поставленные большие синие глаза очень выразительны, и взгляд то ласков, то строг.

— Миссис Гаркер, не так ли?

Я кивнула.

— Бывшая мисс Мина Меррей?

Я снова кивнула.

— Я пришел к Мине Меррей как к подруге бедной милой девушки, Люси Вестенра. Собственно я здесь из-за нее, мадам Мина.

— Сэр, — сказала я, — для меня нет лучшей рекомендации, чем то, что вы были другом Люси и помогали ей. — И протянула ему руку.

Профессор пожал ее и очень мягко ответил:

— О мадам Мина, я не сомневался, что у этой бедной милой девушки замечательная подруга, но реальность превосходит мои ожидания… — И он учтиво поклонился.

Я спросила, чем обязана его интересу к моей персоне, и профессор сразу перешел к делу:

— Я прочел ваши письма к мисс Люси — простите меня за это, — и мне захотелось кое-что уточнить, но спросить было не у кого. Знаю, вы отдыхали с нею в Уитби. Она время от времени вела дневник — не удивляйтесь, мадам Мина. После вашего отъезда она начала делать записи, последовав вашему примеру. Среди прочего она упоминает о своей лунатической прогулке и о том, как вы спасли ее. Я был потрясен и теперь прошу вас не отказать мне в любезности и поведать о том, что вы помните.

— Думаю, доктор Ван Хелсинг, я смогу рассказать вам все.

— Ах, неужели! Стало быть, у вас хорошая память на факты и события? Это не так часто встречается среди молодых дам.

— Нет, доктор, просто я все записала тогда и могу показать вам, если хотите.

— О мадам Мина, буду очень признателен. Вы окажете мне большую услугу.

Я не устояла перед соблазном слегка озадачить его — это, наверное, чисто женское свойство; возможно, всему виной вкус того запретного райского яблока, который до сих пор помнит каждая женщина, — и подала ему стенографический дневник.

Он благодарно поклонился.

— Вы позволите мне прочесть его?

— Если желаете, — ответила я притворно застенчиво.

Профессор открыл дневник — и на мгновение лицо его изменилось. Он встал и вновь поклонился.

— О, какая вы умница! Я знал, что мистер Джонатан — весьма одаренный человек; оказывается, у его жены те же достоинства. Но не будете ли вы так любезны помочь мне расшифровать его? Увы, я не владею стенографией.

Тут я поняла, что на этом вся моя шутка исчерпана; мне стало неловко, я достала из рабочей корзинки напечатанный на машинке экземпляр и протянула Ван Хелсингу.

— Простите, — сказала я, — неудачная шутка, но, конечно, я подумала о том, что вам, может быть, захочется расспросить о бедной Люси, а времени у вас мало, — вот я и напечатала все на машинке.

Он взял у меня листки, и глаза его просветлели.

— Как любезно с вашей стороны, — сказал он. — Не позволите ли прочесть его сразу? У меня могут возникнуть вопросы.

— Конечно, пожалуйста, а я пока распоряжусь насчет ланча, за которым вы сможете задать мне вопросы.

Ван Хелсинг поклонился и, устроившись в кресле спиной к свету, углубился в чтение. Я же вышла под тем предлогом, что должна распорядиться по поводу ланча, но главным образом для того, чтобы не мешать ему. Когда я вернулась, он нервно ходил взад и вперед по комнате, лицо у него пылало от волнения. Бросившись ко мне, он взял меня за руки.

— О мадам Мина, если б вы знали, чем я вам обязан! Эти записки как луч солнца. Они открыли мне глаза. Я ошеломлен, я ослеплен — столько света, хотя всякий раз за солнцем скрываются тучи! Но вы, конечно, пока не понимаете, о чем я говорю; пока это непросто понять. Ах, как я благодарен вам, какая же вы умница! Мадам, — сказал он очень серьезно, — если когда-нибудь Абрахам Ван Хелсинг сможет быть чем-то полезен вам или членам вашей семьи, надеюсь, вы дадите мне знать. Сочту за честь и удовольствие помочь вам как друг. И как друг сделаю для вас и ваших близких все, что позволят мои знания и опыт, все, что в моих силах. Есть люди с темной душой и светлой; вы излучаете свет. И вас ожидает солнечная и благополучная жизнь, а ваш муж будет счастлив благодаря вам.

— Но, профессор, вы переоцениваете меня — вы же меня совсем не знаете.

— Не знаю вас? Я, старец, всю жизнь изучавший людей; я, исследовавший человеческий мозг человека в его разных проявлениях?! Я прочитал ваш дневник, который вы любезно перепечатали для меня, — каждая строка в нем дышит истиной. Я прочитал ваше милое письмо к бедной Люси о вашем замужестве и надеждах — и я не знаю вас?! О мадам Мина, то, что рассказывают достойные женщины о своей жизни, о каждом их дне, часе, минуте, позволено читать и ангелам. А у нас, мужчин, которые хотят об этом знать, глаза ангелов. Вы благородны, как и ваш муж: вы доверяете людям, а люди низкие подозрительны. Расскажите же мне о своем муже. Он уже окончательно поправился? Лихорадка прошла бесследно, он снова здоров и полон сил?

Тут я воспользовалась возможностью поговорить о Джонатане.

— Он почти совсем выздоровел, но смерть мистера Хокинса выбила его из колеи…

Ван Хелсинг перебил меня:

— О да, знаю, знаю. Читал ваши последние письма.

— Думаю, эта утрата сильно расстроила его, потому что, когда в прошлый четверг мы были в Лондоне, у него снова случился срыв.

— «Срыв»? Так скоро после лихорадки! Это может иметь тяжкие последствия. А что за срыв?

— Ему показалось, что он видел кого-то, кто напомнил ему о чем-то ужасном: о том, что, собственно, и привело к болезни.

И тут я не выдержала. Все разом нахлынуло на меня: и жалость к Джонатану, и пережитый им кошмар, и жуткая тайна его дневника, и страх, не покидавший меня с тех пор. Меня охватило смятение, и, наверное, случилась настоящая истерика — я бросилась на колени и, протянув руки, умоляла вылечить моего мужа. Доктор Ван Хелсинг взял меня за руки и, усадив на диван, сел рядом, а потом сказал с безграничной сердечностью:

— Моя жизнь — пустыня, я одинок. И всегда так много работал, что времени для дружбы оставалось мало. Но с тех пор как мой друг Джон Сьюард вызвал меня сюда, я узнал столько хороших людей, видел столько благородства, что теперь пуще прежнего ощущаю свое стариковское одиночество. Уверяю вас в своей бесконечной преданности — вы вселили в меня надежду, — и тут дело не лично во мне, а в том, что все-таки остались женщины, благодаря которым жизнь становится счастливой, и сама их жизнь может послужить достойным образцом для детей. Я рад, очень рад, что могу быть полезным вам; ваш муж болен, но его болезнь в моей компетенции. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы он выздоровел, обрел душевное равновесие, а вы были счастливы. А теперь вам нужно подкрепиться. Вы переволновались и, возможно, излишне тревожитесь. Вашему Джонатану не понравится, что вы так бледны. А все, что ему не нравится в тех, кого он любит, ему не на пользу. Поэтому ради него вам нужно поесть и улыбнуться. Теперь, когда вы рассказали мне все о Люси, мы больше не будем говорить о ней, чтобы не расстраиваться. Я переночую в Эксетере — хочу обдумать то, что вы сообщили, а затем, если позволите, задать вам несколько вопросов. Кстати, вы еще должны рассказать мне о болезни вашего Джонатана, но не сейчас. Теперь вам надо поесть, а потом вы всё мне расскажете.

Когда после ланча мы вернулись в гостиную, Ван Хелсинг кивнул мне:

— А теперь расскажите мне всё о нем.

И тут мне стало страшно: а вдруг этот серьезный ученый решит, что я полная дурочка, а Джонатан — сумасшедший, ведь у него такой сумбурный дневник. Я было заколебалась, но, подумав о доброте Ван Хелсинга и обещании помочь, все-таки решила довериться.

— Доктор Ван Хелсинг, — начала я, — мой рассказ будет столь необычным, что прошу вас не смеяться надо мной или моим мужем. Со вчерашнего дня я и сама охвачена какой-то лихорадкой — меня терзают сомнения; пожалуйста, будьте снисходительны и не считайте меня наивной простушкой из-за того, что я хоть в какой-то мере поверила в реальность столь невероятных событий.

Его слова и то, как он их произнес, успокоили меня:

— О моя дорогая, если бы вы знали, по какому невероятному поводу нахожусь здесь я, то смеялись бы вы. Я умею уважать чужой опыт, каким бы он ни был. И всегда стремился быть открытым миру и постигать непознанное; и, конечно, для меня представляют интерес не повседневные и обыденные, а именно странные, необычные, заставляющие сомневаться явления, и неважно, кажутся они бредом или находятся в пределах нормы.

— Благодарю вас, бесконечно благодарю! Вы сняли груз с моей души. Если вы не против, я дам вам прочесть кое-какие бумаги. Текст довольно пространный, я напечатала его на машинке. И тогда вы поймете, что́ тревожит меня и Джонатана. Это копия дневника, который Джонатан вел за границей, там описано все, что с ним произошло. Я не рискну это комментировать сейчас. Прочтете сами и рассу́дите. И тогда, возможно, любезно поделитесь со мной своим мнением.

— Обещаю, — сказал он, и я передала ему бумаги. — Если позволите, завтра утром, когда буду готов, я зайду навестить вас и вашего мужа.

— Джонатан вернется в половине двенадцатого, приходите к ланчу — и вы познакомитесь с ним. Потом можно успеть на скорый поезд в 3:34, он доставит вас на вокзал Паддингтон около восьми.

Профессор был удивлен тем, что я знаю наизусть расписание поездов, а я просто выписала для Джонатана те, которые могут ему понадобиться.

Ван Хелсинг взял бумаги и ушел, а я сижу и думаю — сама не знаю о чем.

Письмо (от руки) Ван Хелсинга к миссис Гаркер

25 сентября, 6 часов вечера

Дорогая мадам Мина!

Я прочитал поразительный дневник Вашего мужа. Вы можете не мучить себя сомнениями. Хоть все это необычно и страшно, но совершенная правда. Ручаюсь головой! Возможно, это и опасно для кого-то, но не для Вас с Джонатаном. Он смелый человек, и уверяю Вас (а я знаю людей), что у того, кто способен спуститься по стене и проникнуть в комнату хозяина замка, — да еще проделать это дважды! — потрясение не может иметь роковых последствий. Его мозг и сердце в порядке, в этом я не сомневаюсь, даже еще не встретившись с Вашим мужем, так что не волнуйтесь. Мне необходимо о многом расспросить его. Я счастлив, что повидал Вас сегодня: узнал сразу так много нового, что просто ошеломлен — ошеломлен больше прежнего и должен все обдумать.

Безгранично преданный Вам

Абрахам Baн Хелсинг

Письмо миссис Гаркер к Ван Хелсингу

25 сентября, 6:30 вечера

Милый доктор Baн Хелсинг!

Бесконечно благодарна Вам за теплое письмо, так облегчившее мне душу. Но неужели это правда и такие кошмары возможны? Какой ужас, если этот господин, это чудовище действительно в Лондоне! Страшно даже подумать об этом. Только что получила телеграмму от Джонатана: он выезжает вечером в 6:25 из Лонстона и будет здесь сегодня же в 22:18, так что скоро я уже перестану бояться за него. И если это не слишком рано для Вас, пожалуйста, приходите к нам завтракать к восьми утра. Вы сможете уехать, если торопитесь, поездом в 10:30, прибывающим на Паддингтон в 2:35. Если Вас это устраивает, можно не отвечать на письмо, тогда я просто жду Вас к завтраку.

Ваш верный, благодарный Вам друг

Мина Гаркер

Дневник Джонатана Гаркера

26 сентября

Думал, с дневником покончено навсегда, но ошибся. Вчера вечером я вернулся домой, мы с Миной поужинали, и она рассказала мне о визите Ван Хелсинга, о том, что отдала ему копии наших дневников, о своей тревоге за меня. Она показала мне письмо профессора, подтверждающее достоверность всех записей в дневнике. Я буквально воспрянул духом. Именно сомнение в реальности происшедшего со мной лишало меня опоры. Я ощущал себя обессиленным, блуждающим в темноте, подавленным. Но теперь, когда я уверен в себе, мне никто не страшен, даже граф. Видимо, он все-таки осуществил свои намерения и приехал в Лондон; похоже, его-то я и видел. Он помолодел, но каким образом? Возможно, Ван Хелсинг, если он в самом деле таков, как его описывает Мина, и есть тот человек, который сможет выследить и разоблачить Дракулу. Мы просидели допоздна, обсуждая все это.

Утром, пока Мина одевается, я через несколько минут отправляюсь в гостиницу за Ван Хелсингом.

Кажется, он удивился моему приходу. Когда я вошел в его комнату и представился, он взял меня за плечо, повернул к свету и, вглядевшись в мое лицо, произнес:

— Мадам Мина сказала мне, что вы были больны, перенесли потрясение.

Так забавно слышать, что этот добрый старик с волевым лицом называет мою жену «мадам Мина»! Я улыбнулся и ответил:

— Я действительно был болен и перенес потрясение, но вы уже вылечили меня.

— Каким образом?

— Своим вчерашним письмом Мине. Меня мучили сомнения, все казалось нереальным, я не знал, чему верить, не верил даже собственным чувствам и был растерян. В результате мне не оставалось ничего другого, как идти проторенной дорогой — просто делать свою работу, но это меня не удовлетворяло, я потерял себя. Доктор Ван Хелсинг, вы не представляете себе, что это значит — сомневаться во всем, даже в самом себе. Нет, судя по тому, как вы нахмурили брови, вы не можете себе этого представить…

Явно польщенный, Ван Хелсинг рассмеялся:

— Значит, вы — физиономист. Здесь я каждый час открываю для себя что-то новенькое. С большим удовольствием позавтракаю у вас. О сэр, извините меня, старика, но должен вам сказать: вы счастливый человек, вам очень повезло с женой.

Похвалы Мине я мог бы слушать целый день, поэтому просто кивнул головой, не желая перебивать.

— Такие женщины сотворены рукой Самого Господа, чтобы показать людям: рай действительно существует и путь туда никому не заказан, а свет его проникает и сюда, на землю. Она такая искренняя, милая, благородная, заботливая, а это, позвольте вам заметить, в наш эгоистический и скептический век большая редкость. Я читал ее письма к бедной мисс Люси, там говорится и о вас, так что я и раньше был о вас наслышан, но по-настоящему узнал вас лишь вчера. Позвольте вашу руку, и будем отныне друзьями.

Мы пожали друг другу руки. Он был так серьезен и сердечен, что тронул меня до глубины души.

— А теперь, — сказал профессор, — могу ли я попросить вас о помощи? Мне предстоит решить сложную задачу, и для начала нужно кое-что выяснить. В этом вы мне можете помочь. Не могли бы вы рассказать, что предшествовало вашей поездке в Трансильванию? Позднее мне может понадобиться ваша помощь и другого характера, но пока достаточно этого.

— Скажите, сэр, — спросил я, — ваши намерения имеют какое-то отношение к графу?

— Имеют, — ответил он многозначительно.

— Тогда я к вашим услугам всей душой и телом. У меня есть кое-какие бумаги, но если вы едете поездом в 10:30, то не успеете прочесть их здесь; пожалуйста, возьмите их с собой и прочитайте в дороге.

После завтрака я проводил его на вокзал. Прощаясь, доктор Ван Хелсинг спросил:

— А смогли бы вы с женой приехать в Лондон, если я вас попрошу?

— Конечно, мы приедем когда угодно.

Я купил ему местные утренние и вчерашние лондонские газеты. Пока мы переговаривались через окно вагона, ожидая отправления, он небрежно перелистывал их. Вдруг что-то привлекло его внимание в «Вестминстер газетт» — я узнал ее по цвету бумаги. Ван Хелсинг побледнел. Внимательно что-то прочитав, он тихо простонал:

— Mein Gott! Mein Gott! Неужели так скоро?!

Кажется, в эту минуту он забыл обо мне. Тут раздался свисток, поезд тронулся. Это заставило его опомниться, он высунулся из окна, помахал мне рукой и крикнул:

— Мое почтение мадам Мине. Напишу при первой же возможности.

Дневник доктора Сьюарда

26 сентября

Поистине, ничему нет конца в этом мире. Не прошло и недели, как я сказал себе: «Finis» — и вот вновь начинаю или, точнее, продолжаю свои записи. До этого дня у меня не было необходимости возвращаться к ним. Ренфилд стал вполне вменяемым, как и прежде. Покончил с мухами, занялся пауками и не доставлял мне никаких хлопот. Я получил письмо от Артура, написанное в воскресенье; судя по всему, он держится молодцом. Ему очень помогает в этом Куинси Моррис — вот уж у кого энергия бьет ключом. В конце оказалась краткая приписка от Куинси о том, что Артур приходит в себя. В общем за них я спокоен. Сам я с прежним энтузиазмом вернулся к работе, так что, пожалуй, рана, нанесенная мне судьбой бедной Люси, начала затягиваться. Но только что эта рана вновь открылась. И лишь Господь знает, чем все это кончится. Мне кажется, знает и Ван Хелсинг, но приоткрывает он завесу лишь время от времени, словно подстегивает мое любопытство.

Вчера профессор ездил в Эксетер и ночевал там, а сегодня в половине шестого ворвался ко мне со вчерашним выпуском «Вестминстер газетт».

— Что скажешь? — спросил он, скрестив руки на груди.

Я просмотрел газету, но не понял, что он имеет в виду. Тогда Ван Хелсинг ткнул в статью о детях, которых заманивали в лес в Хэмпстеде. Это мне ни о чем не говорило, пока я не дошел до того места, где описывались крохотные ранки у них на шее. Так вот оно в чем дело! Я взглянул на профессора.

— Ну что? — спросил он.

— Ранки, как у бедной Люси.

— И что ты об этом скажешь?

— Видимо, причина одна. Что повредило ей, то и им.

Я не совсем понял его ответ.

— В целом ты прав, но в данном случае все обстоит иначе.

— Что это значит, профессор? — Сначала я почти не придал значения его серьезности — четыре дня отдыха от острой, мучительной тревоги вернули мне бодрость духа и настроили на иной лад, но, взглянув на него, я поразился: никогда еще не видел его таким суровым, даже когда мы пребывали в отчаянии из-за Люси. — Объясните мне! — попросил я. — Не рискну ничего предположить. Не знаю, что и думать, мне даже не на чем строить догадки.

— Хочешь ли ты сказать, друг мой Джон, что до сих пор не догадываешься, отчего умерла Люси, даже после того, что увидел своими глазами, не говоря уж о моих намеках?

— От нервного истощения, сопровождавшегося большой потерей крови.

— А отчего произошла потеря крови, ты знаешь?

Я покачал головой. Baн Хелсинг подошел ко мне и сел рядом.

— Ты умный человек, друг мой Джон, и здраво рассуждаешь, но ты загоняешь себя в рамки общепринятых представлений. Ты не позволяешь себе видеть и слышать все, что выходит за пределы обыденной жизни. Ведь те явления, которые тебе непонятны, для тебя не существуют, однако их немало. И ты не веришь, что есть люди, способные видеть то, чего не видят другие? Но с древности и до сих пор есть многое, что недоступно восприятию людей, уверенных, что уж они-то всё знают, — во всяком случае, думают, что знают, хотя знают они лишь то, что услышали от других. Да и наша наука страдает тем же недостатком: она стремится все объяснить, а если что-то не поддается объяснению, то тут же заявляет: «А что тут объяснять?» Мы ежедневно наблюдаем, как возникают новые идеи. То есть их считают новыми, но на самом деле они стары как мир, однако, как оперные примадонны, хотят казаться молодыми. Думаю, ты не веришь в телесный перенос? Не веришь? А в материализацию? Нет? А в астральное тело? Тоже нет? А в чтение мыслей? Нет? А в гипноз?

— В гипноз верю. Шарко[71] убедительно доказал, что это не химера.

Профессор улыбнулся и продолжал:

— А, так значит, в гипноз веришь? И разумеется, ты постиг природу его воздействия. Да? И наверное, понимаешь, как работает метод великого Шарко, — увы, его уже нет в живых, — вот кто проникал в самую душу пациента, которого исцелял. Или всё же нет? Тогда, друг мой Джон, следует ли из этого, что ты просто довольствуешься фактами и не ищешь им объяснения? Тоже нет? Тогда скажи — мне как исследователю мозга это даже любопытно, — как же ты, признавая гипноз, отрицаешь чтение мыслей? Позволь, мой друг, обратить твое внимание: ныне сделаны такие открытия в области электричества, что их сочли бы проделками дьявола даже его первооткрыватели, хотя их самих в не столь отдаленном прошлом тоже сожгли бы, как колдунов. Жизнь всегда полна тайн. Почему Мафусаил прожил девятьсот лет[72], старый Парр — сто шестьдесят девять[73], а бедной Люси, в венах которой струилась кровь четырех человек, не хватило одного дня? Ведь, проживи она еще один день — мы бы спасли ее. А знаешь ли ты тайну жизни и смерти? Можешь ли с позиций сравнительной анатомии объяснить, отчего в некоторых людях так много от животных, а в других — нет? Можешь ли сказать мне, почему маленькие пауки, как правило, умирают рано, но вот нашелся один большой паук, который несколько веков прожил под куполом старой испанской церкви и вырос до таких размеров, что спустился вниз и смог вылакать все масло из церковных лампад? Известно ли тебе, что в пампасах, а может быть, и еще где-нибудь, живут летучие мыши, которые прилетают ночью и прокусывают вены у рогатого скота и лошадей и высасывают из них всю кровь? Или что на некоторых островах западных морей обитают такие летучие мыши, которые целыми днями висят на деревьях, как огромные орехи или стручки, а ночью набрасываются на матросов, из-за духоты спящих на палубе, и утром этих несчастных находят мертвыми и бледными, как мисс Люси?

— Боже милостивый, профессор! — Я так и подскочил. — Вы хотите сказать, что Люси была укушена такой летучей мышью и это возможно здесь, в Лондоне, в XIX веке?

Он прервал меня движением руки и продолжал:

— А можешь ли ты объяснить мне, почему черепаха живет дольше, чем несколько поколений людей, слон переживает целые династии, а для попугая смертельны не укусы кошки или собаки, а другие недуги? Скажи мне, почему во все времена и повсюду верили в то, что некоторые люди при благоприятных обстоятельствах могут жить вечно? Известно — и наука подтверждает этот факт, — что в скалах на протяжении нескольких тысячелетий были замурованы живые жабы, так они и жили, запертые в узких расщелинах с первобытных времен. Можешь ли ты объяснить мне, как это индийский факир по своей воле умирает, его хоронят, на его могиле сеют пшеницу, она прорастает, созревает, люди собирают урожай, потом снова сеют, снова она созревает, и ее жнут — и лишь тогда раскапывают могилу, и факир встает живой как ни в чем не бывало?

Тут я перебил его, совершенно ошеломленный перечислением необычных явлений природы и невероятных возможностей человека, — для моего воображения это было слишком. Мне показалось, что Baн Хелсинг подводит меня к некоему выводу, как когда-то в дни моей учебы в Амстердаме, но тогда он говорил яснее, конкретней, и было понятно, к чему он клонит, теперь же я не улавливал его мысли и поэтому попросил:

— Профессор, позвольте мне снова стать вашим послушным учеником. Скажите мне ваш основной тезис, и тогда я смогу проследить за ходом ваших рассуждений. Пока же мысль моя, как у безумца, скачет с одного на другое, и я чувствую себя как заблудившийся путник, — словно бреду в тумане по болоту, перескакивая с кочки на кочку в надежде выбраться, но куда бреду, сам не знаю.

— Хороший образ, — заметил он. — Ну что ж, вот мой основной тезис: хочу, чтобы ты поверил.

— Во что?

— В то, во что ты не веришь. Приведу пример. Мне довелось от одного американца услышать такое определение веры: «Вера — это способность, позволяющая нам принимать то, что нашему разуму представляется невероятным»[74]. В одном я с ним согласен: он имел в виду, что следует шире смотреть на жизнь, не допускать, чтобы крупица истины препятствовала движению истины в целом, как маленькая скала препятствует движению поезда. Сначала мы постигаем крупицу истины. Прекрасно! Мы лелеем и ценим ее, но нельзя принимать ее за истину в последней инстанции.

— Значит, вы опасаетесь, что мои предшествующие убеждения и опыт мешают мне понять некоторые необычные явления? Я вас правильно понял?

— Да, не зря все-таки ты мой любимый ученик. Учеба идет тебе на пользу. Пожелав понять, ты уже сделал первый шаг к открытию. Значит, думаешь, ранки на шее у детей того же происхождения, что и у мисс Люси?

— Мне так кажется.

— Но ты ошибаешься. — Он даже встал, говоря это. — О, если бы это было так! Но увы! Все хуже, гораздо, гораздо хуже.

— Ради бога, профессор, что вы хотите сказать?! — воскликнул я.

Всем свои видом выражая отчаяние, Ван Хелсинг опустился в кресло. Он облокотился о стол, закрыл лицо руками и произнес:

— Эти ранки им нанесла мисс Люси.