Дракула

ГЛАВА IX

Письмо Мины Гаркер к Люси Вестенра

Будапешт, 24 августа

Дорогая моя Люси!

Конечно, ты хочешь знать все, что произошло со мной с тех пор, как мы расстались на вокзале в Уитби. Итак, я благополучно доехала до Халла, затем на пароходе до Гамбурга и на поезде — сюда. Дорогу не помню — все время думала только о Джонатане, о том, как буду за ним ухаживать, а для этого надо сейчас хорошенько отоспаться.

Застала его в ужасном состоянии: он худой, бледный и очень слабый. Его глаза утратили выражение решительности, исчезло и столь характерное для него спокойное достоинство, о котором я часто говорила тебе. От прежнего Джонатана почти ничего не осталось, и он не помнит, что́ с ним произошло в последнее время. Или, по крайней мере, хочет, чтобы я так думала, ну а я, разумеется, не задаю вопросов. Он пережил какое-то ужасное потрясение, и, если станет вспоминать — боюсь за его рассудок. Сестра Агата, добрейшая женщина и прирожденная сестра милосердия, сказала мне, что в бреду он говорил ужасные вещи. Но когда я захотела узнать, что́ именно, она перекрестилась и ответила, что бред больных — тайна, принадлежащая Богу, и сестра милосердия, выслушивающая его по долгу службы, не имеет права злоупотреблять доверием. Эта славная, добрая душа на следующий день, увидев, как я расстроена, вернулась к нашему разговору и, заметив, что никогда не сможет повторить мне, что говорил мой любимый в бреду, добавила:

— Моя дорогая, могу сказать вам лишь следующее: сам он не сделал ничего плохого, и у его будущей жены нет причин для беспокойства. Он всегда помнил о вас и был вам верен. То, что он пережил, так безмерно ужасно, что мало кто из смертных смог бы это вынести.

Вероятно, она подумала, что меня мучает чувство ревности: не влюбился ли мой бедняжка в какую-нибудь девушку? Но могу ли я ревновать Джонатана! И все же, дорогая, по секрету признаюсь: я испытала пронзительную радость, узнав, что не женщина была причиной несчастья. Сижу у его постели и смотрю на него, пока он спит. Просыпается! Попросил меня дать ему куртку — хотел достать что-то из кармана. По моей просьбе сестра Агата принесла его вещи, в том числе записную книжку. Я уж было собралась попросить у него разрешения посмотреть ее — возможно, там ключ к его несчастью, — но, наверное, он по глазам угадал мое желание, потому что вдруг отослал меня к окну, сказав, что хотел бы минуту побыть один. Чуть погодя он позвал меня и серьезно сказал, положив руку на записную книжку:

— Вильгельмина!

Я поняла, что речь идет о чем-то очень важном: он ни разу не называл меня так после того, как сделал предложение.

— Ты знаешь, любимая, мой взгляд на отношения между мужем и женой: полная открытость и доверие. Я пережил сильное потрясение, и теперь, когда вспоминаю о случившемся, у меня голова идет кругом и я не могу понять, произошло ли это на самом деле, или я бредил. Ты знаешь, что я перенес лихорадку и был на грани безумия. Моя тайна здесь — в записной книжке, но я не хочу возвращаться к этому. Хочу жить дальше, хочу, чтобы мы поженились.

(Ведь мы решили пожениться, дорогая Люси, прямо здесь, как только все формальности будут исполнены).

— Согласна ли ты, Вильгельмина, разделить мой отказ от недавнего прошлого и нести груз неведения? Возьми эту книжку и сохрани ее, прочти, если захочешь, но никогда не говори со мной об этом, если, конечно, некий высший долг не призовет меня вернуться к тем страшным часам моей жизни.

Затем он в изнеможении присел на кровать, а я сунула дневник ему под подушку и поцеловала его. Я попросила сестру Агату поговорить с настоятельницей, чтобы наше венчание состоялось сегодня вечером. Жду ответа.

Сестра вернулась и сказала, что послали за священником Английской миссии. Нас повенчают через час, как только Джонатан проснется.

Люси, свершилось! Я чувствую торжественность момента и очень, очень счастлива. Джонатан проснулся чуть позже намеченного часа, когда все уже было готово, и, сидя в постели, обложенный подушками, произнес свое «согласен» твердо и решительно. Я же от избытка переполнявших меня чувств едва сумела вымолвить свое «да»; едва могла говорить, сердце было переполнено, и даже эти слова душили меня. Милые сестры были так внимательны! Бог свидетель, я никогда, никогда не забуду их и свято исполню те серьезные и дорогие моему сердцу обязанности, которые взяла на себя с этого часа. Расскажу тебе о своем свадебном подарке. Когда священник и сестры ушли, оставив меня наедине с моим мужем — о Люси, я впервые назвала его своим мужем, — я достала из-под подушки злополучный дневник, завернула в белую бумагу, перевязала светло-голубой ленточкой, которую носила на шее, и запечатала узелок сургучом, использовав в качестве печати свое обручальное кольцо. Потом поцеловала книжку, показала ее Джонатану и сказала, что это будет на всю жизнь залогом и символом нашего взаимного доверия и я никогда не распечатаю ее, разве что это потребуется ради спасения моего дорогого мужа или во исполнение какого-то неукоснительного долга. Джонатан взял меня за руку — впервые взял за руку свою жену! — и сказал, что я ему дороже всех на свете и, если бы потребовалось, он бы вновь перенес все испытания из своего прошлого ради того, чтобы заслужить такую награду. Бедняжка, конечно, имел в виду лишь недавние испытания, у него, видимо, все сместилось во времени — я не удивлюсь, если поначалу он будет путать не только месяц, но и год.

Дорогая, ну что я могла ответить ему? Только то, что я самая счастливая женщина на свете и вверяю ему все, что имею: себя, свою жизнь, любовь и верность до конца дней своих. Он поцеловал меня и обнял пока еще слабыми руками — это был как бы наш обет друг другу.

Люси, милая, знаешь ли, почему я все это рассказываю тебе? Не только потому, что это самые сладостные минуты моей жизни, но и потому, что ты всегда была и будешь очень дорога мне. Я ценю твою дружбу как дар судьбы и смею надеяться, что была тебе другом и советчиком с тех пор, как ты со школьной скамьи шагнула в жизнь. И теперь мне хочется, чтобы ты взглянула на мир моими глазами, глазами счастливейшей жены, и убедилась, что верность долгу ведет к счастью, и в своем замужестве была бы не менее счастлива, чем я. Дорогая моя, да пошлет тебе Господь всемогущий солнечную жизнь, без потрясений, без забвения долга, без взаимного недоверия. Не говорю: «Без огорчений», это невозможно, но мне хочется, чтобы ты была всегда счастлива так, как я счастлива теперь. До свиданья, дорогая. Немедленно отправлю это письмо и, вероятно, скоро напишу опять. Позволь мне на этом закончить. Джонатан просыпается — займусь своим мужем!

Неизменно любящая тебя

Мина Гаркер

Письмо Люси Вестенра к Мине Гаркер

Уитби, 30 августа

Моя дорогая Мина!

Океан любви и тысячи поцелуев, желаю тебе и твоему мужу поскорее вернуться домой. Как бы я хотела, чтобы вы побыли здесь с нами! Морской воздух быстро вылечит Джонатана, как почти вылечил меня. Я теперь настоящая обжора, сплю прекрасно, радуюсь жизни. Совершенно перестала вставать по ночам, по крайней мере не брожу во сне уже целую неделю — тебя это должно порадовать. Артур говорит, что я начинаю набирать вес. Кстати, забыла сказать тебе — он приехал. Мы совершаем прогулки пешком и верхом, катаемся на лодках, играем в теннис, удим рыбу. Я люблю своего жениха больше прежнего. Артур признался мне, что совсем потерял голову от любви. Я не верю: он еще тогда, вначале, сказал мне, что невозможно любить сильнее, чем он любит меня. Но это все чепуха. А вот и Артур — зовет меня. Пока всё.

Любящая тебя

Люси

P. S. Привет от мамы. Кажется, eй, моей дорогой бедняжке, получше.

P. P. S. Наша свадьба назначена на 28 сентября.

Дневник доктора Сьюарда

20 августа

Болезнь протекает все любопытнее. Ренфилд успокоился, очередной маниакальный приступ как будто отступил. Первую неделю после припадка он находился в очень буйном состоянии. Но однажды ночью, когда взошла луна, вдруг успокоился и стал бормотать:

— Теперь я могу ждать… могу ждать.

Санитар доложил мне об этом, я немедленно зашел к больному. Ренфилд был все еще в смирительной рубашке и в обитой войлоком палате для буйных, но на лице появилось почти прежнее просительное, я бы даже сказал, угодливое выражение. Довольный его состоянием, я велел, чтобы его освободили. Санитары заколебались, но все-таки выполнили мое распоряжение беспрекословно. Удивительно, пациент настолько наблюдателен, что заметил их недоверие, — он подошел ко мне вплотную и прошептал, поглядывая на них украдкой:

— Боятся, что я вас ударю! Подумать только — чтобы я вас ударил! Придурки!

Утешительно, конечно, сознавать, что хотя бы в глазах этого несчастного обладаешь какими-то качествами, отличающими тебя от других, но я все равно не улавливаю ход его мысли. Значит ли это, что нас с ним якобы что-то объединяет и мы должны держаться вместе, или же он рассчитывает на столь значительную услугу с моей стороны, что мое благополучие важно для него? Поживем — увидим. Сегодня вечером он больше не пожелал разговаривать. Даже мое предложение принести ему котенка или взрослую кошку не соблазнило его. Он заявил:

— Меня не интересуют кошки. Теперь есть кое-что поважнее, и я могу ждать… ждать…

Немного погодя я ушел к себе. По словам санитара, больной всю ночь вел себя спокойно, только перед рассветом пришел в волнение и постепенно разбушевался, потом, предельно измученный, впал в полную апатию, весьма схожую с коматозным состоянием.

Трое суток подряд с ним повторяется одно и то же: днем буйная вспышка, затем полнейшая прострация — от захода до восхода солнца. Понять бы мне, в чем причина! Как будто что-то систематически воздействует на него — наплывает и отступает. Любопытная мысль! Посмотрим-ка сегодня, кто кого: сделаем ставку на здоровые мозги против больных. Недавно Ренфилд сбежал сам, теперь мы ему в этом поможем и понаблюдаем…

23 августа

«Всегда случается то, чего совсем не ждешь». Как же все-таки хорошо Дизраэли знал жизнь[56]! Наша птичка, обнаружив, что клетка открыта, не захотела улететь, и все мои планы пошли насмарку. Но, по крайней мере, мы убедились в одном: периоды спокойствия у нашего пациента довольно продолжительны. Отныне будем ежедневно на несколько часов освобождать его от смирительной рубашки. Я дал распоряжение ночному дежурному: если Ренфилд в спокойном состоянии — просто держать его в обитой войлоком палате всю ночь, вплоть до предрассветного часа. Пусть если не дух, то хоть тело несчастного насладится покоем. Ну вот! Опять что-то стряслось! Меня вызывают — Ренфилд сбежал!..

Позднее

Очередное ночное приключение. Ренфилд хитроумно выждал момент, когда дежурный входил с проверкой в палату, проскользнул мимо него и помчался по коридору. Я велел санитарам следить за ним. Он опять побежал к пустому соседнему дому, мы застали его на том же месте — у дверей старой часовни. Увидев меня, он пришел в бешенство и, не перехвати его служители вовремя, вполне мог попытаться меня убить. Тут произошло нечто неожиданное. Сначала он сопротивлялся нам с удвоенной силой, а потом вдруг затих. Я невольно огляделся, но ничего не заметил. Тогда я проследил за взглядом больного, направленным на освещенное луной небо, но там не было ничего особенного, только большая летучая мышь бесшумно, как призрак, летела на запад. Обычно летучие мыши носятся кругами или взад-вперед, эта же летела по прямой траектории, как будто зная, куда и зачем. Больной все более успокаивался и наконец сказал: «Не нужно связывать меня, я не стану вырываться!»

В больницу мы вернулись без приключений. Что-то зловещее чудится мне в спокойствии Ренфилда… Не забуду эту ночь…

Дневник Люси Вестенра

24 августа, Хиллингем[57]

Нужно последовать примеру Мины и вести дневник. А потом, встретившись, мы всё обсудим. Но когда это будет?! Как бы мне хотелось, чтобы она опять была со мной, — без нее так плохо! Прошлой ночью снова снились кошмары, как тогда в Уитби. Возможно, из-за перемены климата или так на меня подействовало возвращение домой. Приснилось что-то мрачное, ужасное, но что́ — толком не помню. Однако мне жутко, чувствую усталость, слабость. Артур пришел к обеду и, увидев меня, огорчился, у меня же не было сил притворяться веселой. Может быть, смогу спать сегодня у мамы в комнате. Попробую ее уговорить.

25 августа

Еще одна ужасная ночь. Мама не согласилась на мою просьбу. Она сама не очень хорошо себя чувствует и явно боится потревожить мой сон. Я попыталась не спать, и некоторое время мне это удавалось, хотя потом, видимо, все-таки задремала, потому что в полночь проснулась от боя часов. Что-то как будто скреблось в окно, слышалось хлопанье крыльев, но я постаралась не обращать внимания и больше ничего не помню — наверное, заснула. Опять снились кошмары, но, к сожалению, совершенно не помню какие. Сегодня утром я совсем без сил. Лицо бледное, как у призрака. Болит шея. Видимо, что-то случилось с легкими — не хватает воздуха. Попытаюсь взбодриться к приходу Артура и не огорчать его своим видом.

Письмо Артура Холмвуда к доктору Сьюарду

Отель «Албемарл». 31 августа

Дорогой Джек!

Нужна твоя помощь. Заболела Люси, не могу сказать ничего определенного, но выглядит она ужасно, и с каждым днем ей хуже. Я пытался выяснить у нее, в чем дело. Не решаюсь говорить об этом с миссис Вестенра — любые волнения опасны для ее здоровья и могут иметь фатальные последствия. Она призналась мне, что обречена: у нее серьезный порок сердца; бедняжка Люси об этом пока не знает. А у меня нет сомнений, что опасность грозит душевному здоровью моей дорогой девочки. Я в смятении, не могу без боли смотреть на нее. Сказал ей, что попрошу тебя ее осмотреть. Сначала она противилась, и я догадываюсь почему, старина, но в конце концов согласилась. Понимаю, дружище, тебе будет нелегко, но сделай это ради нее, обращаюсь к тебе без колебаний, и ты действуй так же. Приезжай завтра в Хиллингем к двум часам — на обед, чтобы не вызвать подозрений у миссис Вестенра; после обеда вам с Люси удастся побыть наедине. Я буду к чаю, и потом мы можем уйти вместе. Очень тревожусь и хотел бы знать твое заключение сразу после осмотра. Не подведи!

Артур

Телеграмма Артура Холмвуда доктору Сьюарду

1 сентября

Срочно вызван к отцу, ему стало хуже. Вечерней почтой пришли подробное письмо в Ринг. Если необходимо, телеграфируй.

Письмо доктора Сьюарда к Артуру Холмвуду

2 сентября

Старина!

Спешу сообщить тебе, что у мисс Вестенра нет никакого функционального расстройства или другой известной мне болезни. В то же время я всерьез обеспокоен ее видом, она удручающе изменилась со времени нашей последней встречи. Конечно, сам понимаешь, мне не удалось осмотреть ее как следует: этому мешают наши дружеские отношения, и тут медицина бессильна. Пожалуй, лучше изложу тебе все как было, а ты сделаешь собственные выводы. Итак, слушай, что я сделал и что предлагаю.

Я застал мисс Вестенра вроде бы в хорошем настроении, с виду веселой. Но быстро понял, что она всячески старается ввести в заблуждение мать — та была рядом — и тем самым уберечь ее от волнений. Даже если Люси и не знает, то догадывается, что это необходимо. Обедали мы втроем и так старались веселить друг друга, что в конце концов наши старания были вознаграждены: нам действительно стало весело. После обеда миссис Вестенра пошла прилечь, а Люси осталась со мной. Она держалась очень стойко — наверное, из-за слуг, которые сновали туда-сюда. Лишь в своей комнате, когда дверь закрылась, она сбросила с себя маску веселья и в изнеможении упала в кресло, закрыв лицо руками. Увидев смену ее настроения, я поспешил приступить к обследованию. Она с грустью заметила:

— Если б вы знали, как я не люблю говорить о себе.

Я напомнил ей о врачебной тайне и сказал, что ты серьезно обеспокоен ее здоровьем. Она сразу поняла, что я имел в виду, и отреагировала мгновенно:

— Расскажите Артуру все, что сочтете нужным. Для меня главное он, а не я.

Так что могу быть с тобой откровенным.

Я сразу обратил внимание на то, что она несколько бледна, но обычных признаков анемии у нее нет. Совершенно случайно мне удалось взять у нее пробу крови: когда она открывала тугое окно, потянула веревку, разбила стекло и слегка поранила руку. Порез пустяковый, но мне удалось набрать несколько капель и сделать анализ. Состав крови в рамках нормы и, должен признать, сам по себе он свидетельствует о крепком здоровье. Таким образом, физическое состояние не вызывает никакой тревоги. Но я пришел к выводу, что, возможно, причину нездоровья надо искать в сфере психического. Люси жалуется на затрудненное дыхание, тяжелый, как бы летаргический сон с кошмарными сновидениями, которые она потом не может вспомнить. Говорит, что в детстве у нее была привычка ходить во сне, и в Уитби эта привычка к ней вернулась, а однажды ночью она вышла из дома и поднялась на Восточный утес, где ее и нашла мисс Меррей, но в последнее время ночные прогулки, как уверяет Люси, прекратились.

Я в полном недоумении, поэтому лучшее, что мог сделать, — написать своему учителю и старому другу, профессору Ван Хелсингу из Амстердама; он, как никто другой, разбирается в необычных болезнях. Я попросил его приехать, а поскольку ты предупредил, что берешь все под свое начало, я счел необходимым рассказать ему о тебе и твоих отношениях с мисс Вестенра. Сделал я это, мой дорогой друг, выполняя твою волю, но я и сам горд и счастлив хоть чем-то быть ей полезным. Не сомневаюсь, что Ван Хелсинг поспешит на помощь хотя бы из расположения ко мне, но, каковы бы ни были его условия и пожелания, мы должны их принять. Профессор производит впечатление самоуверенного человека, но это объясняется лишь тем, что он действительно знает, о чем говорит. Он философ, метафизик и один из лучших ученых нашего времени. Думаю, он обладает необычайным умом, плюс к этому железная выдержка, хладнокровие, неукротимая решительность, сила воли, терпимость в сочетании с даром творить добро и самое отзывчивое и искреннее сердце — вот что помогает ему в его благородной теоретической и практической работе на благо человечества; взгляды его широки, а сострадание и сочувствие безграничны. Сообщаю тебе все это лишь с тем, чтобы ты понял, почему я так на него полагаюсь. Я просил его приехать немедля.

Завтра вновь повидаю мисс Вестенра. Мы встретимся с нею в гостином дворе, чтобы не встревожить ее мать столь скорым повторением моего визита.

Всегда твой

Джон Сьюард

Письмо доктора медицины, философии, литературы и проч. Абрахама Ван Хелсинга к доктору Сьюарду

2 сентября

Дорогой друг! Получил твое письмо и немедленно выезжаю. К счастью, делаю это без ущерба для моих пациентов. В противном случае поехал бы с тяжелым сердцем, но не откликнуться на просьбу друга помочь тем, кто ему дорог, не могу. Объясни своему приятелю, что ты, высосав яд гангрены из моей раны от нелепого пореза ножом, выскользнувшим из рук нашего чересчур нервного товарища, раз и навсегда получил право на мою поддержку. Так что теперь, когда твой Артур нуждается в моих услугах, твоя просьба перевешивает все его громадное состояние. Я еду прежде всего к тебе, хотя мне и приятно быть полезным твоему другу. Закажи мне номер в «Большом восточном отеле», чтобы я находился неподалеку от вас. И пожалуйста, устрой мне встречу с молодой леди завтра пораньше — очень может быть, мне придется вечером вернуться в Амстердам. Но если будет нужно, я вновь приеду через три дня и смогу пробыть подольше. А пока, друг мой Джон, до свидания.

Ван Хелсинг

Письмо доктора Сьюарда к достопочтенному Артуру Холмвуду

3 сентября

Дорогой Арт! Ван Хелсинг приезжал и уже уехал. Люси устроила так, что во время нашего визита в Хиллингем ее матери дома не было, — она обедала в гостях. Ван Хелсинг очень внимательно осмотрел пациентку. Он вышлет мне результаты осмотра, а я сообщу их тебе — это единственное, что я могу сделать, ибо присутствовал лишь в самом начале процедуры. Боюсь, что профессор был очень озадачен и не стал торопиться с выводами — сказал, что должен подумать. Когда же я напомнил ему о нашей с тобой дружбе и как ты мне доверяешь, он добавил:

— Ты должен сообщить своему другу все, что думаешь по этому поводу. А если прочитаешь мои мысли и после этого захочешь, можешь передать и то, что думаю я. Нет-нет, я не шучу. Тут не до шуток, тут вопрос жизни и смерти, если не больше.

Я спросил его, что́ он этим хочет сказать, ведь звучало это очень серьезно. Разговор происходил уже в городе — за чашкой чая, перед его отъездом в Амстердам. Но профессор так ничего и не пояснил. Не сердись, Арт, — само его молчание означает, что он сосредоточенно размышляет, пытаясь разобраться и помочь Люси. Можешь не сомневаться: он все растолкует в нужный момент. Я сказал ему, что подробно опишу тебе наш визит к Люси, как если бы делал репортаж для «Дейли телеграф». Ван Хелсинг никак не отреагировал, лишь заметил, что туманы в Лондоне не такие густые, как прежде, когда он был здесь студентом. Заключение о результатах осмотра я рассчитываю получить завтра, если он успеет его написать. В любом случае я жду от него письмо.

Теперь о нашем визите. Настроение, да и вид у Люси были явно лучше, чем при моем первом посещении. Уже нет такой пугающей бледности, дыхание нормализовалось. Она встретила профессора очень любезно (в свойственной ей манере), была с ним мила, но я видел, что это требует от нее больших усилий. Думаю, Baн Хелсинг тоже заметил это, судя по хорошо знакомому мне быстрому взгляду из-под густых бровей. Затем он начал непринужденно беседовать на разные темы — о чем угодно, кроме болезней и сугубо личного, — и так развеселил девушку, что она по-настоящему оживилась. Потом постепенно подвел разговор к цели своего приезда и сказал очень деликатно:

— Дорогая моя юная мисс! Мне приятно видеть, что вас так любят. Это очень важно, дорогая, хотя, возможно, я чего-то не знаю. Мне сказали, что у вас упадок сил и что вы очень бледны. А я им отвечу: вздор! — И, щелкнув пальцами в мою сторону, профессор продолжил: — Мы с вами докажем им, что они ошибаются. А этот, — и он сделал в мою сторону жест, которым некогда выгнал меня из аудитории по конкретному поводу, о чем не раз напоминал мне, — разве он понимает что-нибудь в молодых леди? Привык возиться со своими сумасшедшими, возвращать им счастье, а их самих — тем, кто их любит. Это многое значит, ведь в наших силах даровать такое счастье — о, в этом он преуспел, а вот в молодых леди ни бельмеса не смыслит! Нет у него ни жены, ни дочери, да и откровенничать молодые склонны не со своими сверстниками, а с такими старцами, как я, познавшими много несчастий и разгадавшими их причины. Пожалуй, моя дорогая, отправим-ка его в сад покурить, а сами побеседуем наедине.

Я понял намек и вышел прогуляться. Вскоре профессор, подойдя к окну, позвал меня в дом. И очень серьезно сказал:

— Я тщательнейшим образом выслушал и осмотрел ее — никаких функциональных расстройств. Согласен с тобой: она потеряла много крови, недавно, но не теперь. Однако же по природе своей эта девушка не малокровна. Я попросил позвать служанку — хочу задать ей пару вопросов, чтобы ничего не упустить, хотя и так знаю, что она скажет. Но ведь есть же какая-то причина, без причины ничего не бывает. Я должен вернуться домой и все хорошенько обдумать. Каждый день присылай мне телеграммы, и, если будет нужно, я снова приеду. Эта болезнь — а плохое самочувствие и есть болезнь — заинтересовала меня, как и сама эта милая, славная девушка. Она просто очаровала меня, и я непременно приеду теперь уже ради нее, не только из-за тебя и не только как врач. Больше он не сказал ни слова, даже когда мы с ним остались одни. Теперь, Арт, ты знаешь все то, что известно мне. Я буду внимательно следить за ходом дела. Надеюсь, твой бедный отец поправляется. Да, старина, ты угодил в тяжелое положение: плохо сразу двум дорогим тебе людям. Знаю, как ты относишься к сыновнему долгу, ты, конечно, прав; если же понадобится твое присутствие здесь, рядом с Люси, я немедленно сообщу тебе; так что не волнуйся и жди вестей.

Всегда твой

Джон Сьюард

Дневник доктора Сьюарда

4 сентября

Продолжаем наблюдение за нашим пациентом-зоофагом. С того дня у него был всего один приступ — вчера, в неурочное время. Перед самым полуднем он пришел в состояние возбуждения. Санитар, уже знавший симптомы, позвал на помощь, которая, к счастью, прибыла вовремя. Когда часы пробили полдень, Ренфилд так разбушевался, что санитарам пришлось изо всех сил удерживать его. Впрочем, через пять минут он начал постепенно успокаиваться, впал в меланхолию и до сих пор пребывает в этом состоянии. По словам санитара, во время припадка больной орал как резаный. Мне стоило больших усилий утихомирить других пациентов, которых он напугал. Могу их понять: эти крики вывели из равновесия даже меня, хотя я находился довольно далеко. Сейчас в больнице час послеобеденного отдыха. Ренфилд забился в угол и размышляет о чем-то своем с недовольным и даже горестным выражением лица, которое, скорее всего, сигнализирует о чем-то, но неясно, о чем именно. Я так и не разобрался.

Позднее

Новая перемена в Ренфилде. В пять часов я зашел к нему — он выглядел довольным и веселым, как прежде; ловил и поедал мух, делая каждый раз отметку ногтем на обивке двери. Увидев меня, он подошел, извинился за дурное поведение, заискивающе попросил перевести его в прежнюю палату и вернуть записную книжку. Я решил, что следует подбодрить больного, — и вот он снова в своей палате с открытым окном. Сыплет на подоконник сахар, который ему выдали к чаю, и собирает урожай мух. Но теперь не ест их, а, как и раньше, складывает в коробку и уже осматривает углы в поисках пауков. Я попробовал завести с ним разговор о последних днях: любая деталь могла бы помочь мне понять ход его мыслей, но Ренфилд не откликнулся. На мгновение на лице у него появилось скорбное выражение, и он пробормотал отчужденно, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне:

— Все кончено! Кончено! Он покинул меня. Больше не на кого надеяться, только на себя!

И, решительно повернувшись в мою сторону, добавил:

— Доктор, не будете ли вы так добры распорядиться, чтобы мне дали еще немного сахара? Думаю, это пойдет мне на пользу.

— И мухам? — спросил я.

— Конечно! Мухи тоже любят сахар, а я люблю мух, поэтому я люблю сахар.

А некоторые считают, что сумасшедшие не способны логически мыслить. Я велел выдать ему двойную порцию сахара, и, когда уходил, он казался счастливейшим человеком на свете. Как бы я хотел проникнуть в тайны его сознания!

Полночь

Снова перемена в моем больном. Приехав от мисс Вестенра (ей гораздо лучше), я остановился у ворот лечебницы полюбоваться закатом — и услышал его вопли. Окно палаты Ренфилда выходит как раз на эту сторону, и теперь я слышал все отчетливее, чем утром. Это был просто удар для меня: от чудесной красоты дымчатого лондонского заката с его яркими красками, чернильными тенями и дивными оттенками, которые оживляли пасмурные облака, как темную водную гладь, — возвратиться к жестокой действительности, к этому холодному каменному дому, переполненному человеческим страданием, — нет, это уж слишком! Как вынести это моему одинокому сердцу!

Я бросился к Ренфилду и уже из его окна увидел: красный диск клонится за горизонт. Постепенно мой пациент стал затихать; а как только солнце зашло совсем, он обмяк, словно куль, и осел на пол. Поразительно, как быстро сумасшедшие могут восстанавливать свой энергетический потенциал: через несколько минут он как ни в чем не бывало вскочил на ноги и спокойно поглядывал по сторонам. Я подал санитарам знак отпустить его: мне стало любопытно, что он будет делать. Ренфилд подошел к окну, смахнул с подоконника остатки сахара и, взяв коробку с мухами, вытряхнул ее содержимое наружу, а саму коробку выбросил. Потом закрыл окно, направился к кровати и сел. Все это удивило меня, и я спросил:

— Вы больше не собираетесь возиться с мухами?

— Нет, — ответил он, — вся эта дребедень мне надоела!

Ренфилд, конечно, прелюбопытнейший экземпляр. Все-таки мне хотелось бы понять склад его ума и причину внезапных припадков. Стоп! А вдруг разгадка кроется в том, что сегодня его приступы были в полдень и на закате? Неужели солнце может действовать на психику некоторых людей так же пагубно, как луна? Надо понаблюдать.

Телеграмма доктора Сьюарда из Лондона профессору Ван Хелсингу в Амстердам

4 сентября

Пациентке стало лучше.

Телеграмма доктора Сьюарда из Лондона профессору Ван Хелсингу в Амстердам

5 сентября

Пациентке значительно лучше. Хороший аппетит, спокойный сон, отличное настроение, румянец.

Телеграмма доктора Сьюарда из Лондона профессору Ван Хелсингу в Амстердам

6 сентября

Ужасная перемена к худшему. Срочно приезжайте, медлить нельзя. Холмвуду ничего не сообщаю, пока не увижусь с вами.