Дракула

ГЛАВА XIII

Дневник доктора Сьюарда (продолжение)

Похороны назначили на послезавтра. Люси похоронят вместе с матерью. Всеми печальными формальностями занимался я. Похоронные агенты были расторопны, обходительны, обладали благословенным даром сочувствия, как и их любезный хозяин. Даже женщина, обряжавшая усопших, профессионально-доверительно и дружелюбно поделилась со мной, выйдя из покойницкой:

— Какая у вас красивая покойница, сэр! Это просто честь для меня позаботиться о ней. И уж конечно, ее похороны повысят престиж нашего заведения!

Я заметил, что Ван Хелсинг никуда не отлучался, возможно, из-за неразберихи, царившей в доме. Никто из родственников не присутствовал. Артур должен приехать только завтра, после похорон отца, а нам так и не удалось уведомить никого из тех, кого следовало поставить в известность. Поэтому нам с Ван Хелсингом пришлось самим разбирать письма и документы. Профессор непременно хотел просмотреть личные бумаги Люси. Опасаясь, как бы нам по неведению не нарушить какие-нибудь законы, — ведь Ван Хелсинг был иностранец и не разбирался в тонкостях английского права, — я спросил его, почему он так на этом настаивает.

— В общем-то, твои опасения небезосновательны, — ответил профессор, — но не забывай, я не только врач, но и юрист. И тут как раз лучше обойтись без вмешательства законников. Ты же это понимал, когда постарался обойтись без коронера[62]. Мне же нужно избежать большего — возможно, в архиве найдутся еще такие бумаги, как эта. — И он вытащил из бумажника листки, которые Люси хранила за пазухой и разорвала во сне. — Если найдешь адрес поверенного покойной миссис Вестенра, опечатай все ее бумаги и сегодня же напиши ему. А я за ночь обследую эту комнату и прежнюю спальню Люси — ее тайные записи не должны попасть в чужие руки.

Я взялся за дело, через полчаса нашел адрес поверенного миссис Вестенра и написал ему. Ее бумаги были в порядке, даже оставлены четкие указания, где ее похоронить. Едва я запечатал письмо, как в комнату, к моему удивлению, вошел Bан Хелсинг.

— Не могу ли я помочь тебе, Джон? Я освободился и теперь к твоим услугам.

— Вы нашли, что искали?

— Я не искал ничего конкретного, лишь надеялся найти и нашел несколько писем, записок и недавно начатый дневник. Вот они, и пока мы о них никому не скажем. Завтра вечером я увижу нашего беднягу Артура и с его разрешения изучу некоторые из них.

Когда мы покончили с неотложными делами, профессор сказал:

— А теперь, друг Джон, нам обоим необходимо выспаться. Завтра много хлопот, а сегодня — увы! — мы уже не нужны.

Перед сном мы еще раз зашли к нашей несчастной милой Люси. Похоронное бюро хорошо потрудилось: комната превратилась в chapelle ardente[63]. Все утопало в прекрасных белых цветах, и смерть не производила отталкивающего впечатления. Белоснежный саван укрывал лицо усопшей. Профессор наклонился и осторожно приподнял его. Высокие восковые свечи светили достаточно ярко, и мы оба были поражены. Вся прежняя прелесть девушки вернулась к ней — такое впечатление, будто «губительные пальцы смерти»[64], вместо того чтобы разрушить, за прошедшие часы восстановили всю ее живую красоту; мне даже стало казаться, что Люси не умерла, а лишь спит.

Профессор был очень серьезен, даже суров. Конечно, он не любил ее так, как я, и в глазах его не было слез.

— Побудь здесь, я сейчас вернусь, — сказал он и вышел.

Вскоре он вернулся с охапкой белых цветов чеснока из недавно доставленного почтой ящика, стоявшего нераспакованным в передней, и рассыпал их среди других цветов на кровати, а затем и вокруг нее. Потом, сняв с себя маленький золотой крестик, положил его на губы покойной, снова прикрыл ее саваном. И мы вышли.

Я раздевался у себя в комнате, когда раздался стук в дверь, — вошел Baн Хелсинг и с порога заявил:

— Прошу тебя, раздобудь завтра к вечеру набор инструментов для вскрытия.

— Хотите сделать аутопсию?

— И да и нет. Необходимо сделать операцию, но не ту, что ты думаешь. Тебе скажу, но больше никому ни слова. Хочу отрезать ей голову и удалить сердце. Ай-ай-aй, хирург, а так шокирован! И это ты, недрогнувшей рукой спасавший жизни и делавший операции, от которых другие хирурги отказывались. Конечно, мой милый друг Джон, я не должен забывать, что ты любил ее. Но я и не забываю. Операцию я беру на себя, ты будешь только ассистировать мне. Я бы сделал это сегодня, но из-за Артура придется отложить. Он освободится лишь завтра, после похорон отца, и, конечно, захочет еще раз взглянуть на нее — на то, что осталось от нее. Потом ее положат в гроб, и мы, когда все лягут спать, откроем его, проведем операцию и все вернем на место, чтобы, кроме нас, никто ничего не знал.

— Но зачем это? Девушка умерла. К чему без нужды терзать ее бедное тело? Ведь никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни человечеству вскрытие не принесет! И без того все это так ужасно!

Профессор положил мне руку на плечо и сказал очень ласково:

— Друг Джон, мне очень жаль твое бедное, обливающееся кровью сердце, я еще больше люблю тебя за то, что ты способен так глубоко переживать. Если бы это было в моих силах, я бы взял на себя всю тяжесть с твоей души. Однако есть то, чего ты не знаешь, но в свое время узнаешь и тогда поблагодаришь меня за то, что узнал, хотя вряд ли это тебя порадует. Джон, мальчик мой, ты много лет был моим другом, вспомни — делал ли я хоть раз что-нибудь без серьезных на то оснований? Я могу ошибаться — все мы люди! — но я всегда продумываю свои поступки и уверен в необходимости того, что делаю. Не потому ли ты вызвал меня, когда пришла эта беда? Конечно, поэтому! А разве тебя не удивило и даже не возмутило, когда я не позволил Артуру поцеловать возлюбленную и изо всех сил отшвырнул его, хотя она умирала? Разумеется, удивило! Но разве ты не слышал и не видел, как она потом благодарила меня слабым голосом, взглядом прекрасных угасающих глаз, как она целовала мою морщинистую старческую руку и молила о покое? Разумеется, видел! А разве ты не помнишь, как я поклялся ей исполнить ее просьбу и она спокойно закрыла глаза? Разумеется, помнишь! Так вот, у меня есть серьезные основания для того, что я намереваюсь сделать. Ты долгие годы верил мне, но в последние недели происходили такие странные явления, что в душу твою могло закрасться сомнение. Так поверь же мне еще раз, друг Джон. Если же ты больше не доверяешь своему старому профессору, тогда мне придется поделиться с тобой своими соображениями, а это пока преждевременно и не приведет к добру. А если я продолжу работать без друга, без его веры в меня — а я все равно продолжу работать, неважно, верят мне или нет, — то, конечно, мне будет очень тяжело и, что ж тут скажешь, одиноко. Ведь именно теперь я так нуждаюсь в помощи и поддержке!

Немного помолчав, он многозначительно добавил:

— Друг Джон, нам предстоят тяжелые и страшные дни. Так давай же будем верить друг другу, и тогда мы добьемся успеха. Ты веришь мне?

Я пожал ему руку и обещал помочь. Задумавшись, не закрывая дверь своей комнаты, я смотрел, как он прошел к себе и затворил дверь. Вслед за ним одна из служанок — она была спиной ко мне и не видела меня — тихо пробежала по коридору в комнату, где лежала Люси. Это покорило меня. Преданность — редкое явление и невольно трогает, особенно когда проявляется бескорыстно по отношению к тем, кого мы любим. Бедная девушка, преодолев естественный страх смерти, хочет побыть рядом с любимой хозяйкой, чтобы та не чувствовала себя покинутой, пока не обретет вечный покой.

Должно быть, я спал долго и крепко — уже вовсю светило солнце, когда Baн Хелсинг разбудил меня. Подойдя к моей кровати, он сказал:

— Можешь не беспокоиться насчет инструментов: все отменяется.

— Почему? — удивился я, поскольку накануне вечером его решительность произвела на меня глубокое впечатление.

— Потому, — ответил он сурово, — что уже слишком поздно или слишком рано. Взгляни! Ночью его украли. — И показал мне свой золотой крестик.

— Как же его украли, — спросил я удивленно, — если он у вас?

— Я отобрал его у служанки — эта негодная девчонка обобрала и мертвых, и живых. Она, конечно, будет наказана, но не мною, ибо она не ведала, что творит, — думала, совершает лишь кражу. Теперь нам придется подождать.

С этими словами он вышел, задав мне новую загадку, очередную головоломку.

Утро прошло тоскливо, а в полдень пришел стряпчий — мистер Маркенд из компании «Сыновья Холмен, Маркенд и Лиддердейл». Очень приветливый, он одобрил все, что мы сделали, и остальные заботы, вплоть до мелочей, взял на себя. За обедом он рассказал нам, что миссис Вестенра, зная о своей болезни и с некоторых пор ожидая смерти, привела свои дела в полный порядок и все состояние, движимое и недвижимое, завещала Артуру Холмвуду — все, кроме родового имения отца Люси, которое теперь, за отсутствием прямых наследников, перейдет к побочной ветви семьи.

— Честно говоря, — продолжал стряпчий развивать эту тему, — мы как могли старались воспрепятствовать такому завещанию, говорили ей о возможных ситуациях, при которых ее дочь может остаться без единого пенни или же лишенной той свободы действий, которая необходима в брачном союзе. В результате чуть не дошло до конфликта, миссис Вестенра даже прямо спросила о том, намерены ли мы исполнять ее волю. Выбора у нас не было, пришлось согласиться. Хотя в принципе наша правота подтверждается жизнью в девяноста девяти случаях из ста. Но, откровенно говоря, должен признать, что в сложившейся ситуации без такого завещания исполнить ее волю было бы невозможно. Не оставь она такого распоряжения, после ее смерти все состояние перешло бы к дочери, и если бы та пережила мать хоть на пять минут, то вся собственность — не будь завещания, а в данном случае его было практически невозможно составить — досталась бы наследникам по закону. В этом случае лорд Годалминг, хотя он и был близким другом семьи, не имел бы никаких имущественных прав. А родственники, даже самые дальние, едва ли из сентиментальных соображений отказались бы от своих прав в пользу постороннего человека. Уверяю вас, джентльмены, я рад такому результату, очень рад.

Конечно, стряпчий был неплохой человек, но речь все же шла о большой трагедии, и его радость по поводу частного дела, в котором он профессионально заинтересован, — наглядный пример ограниченной способности людей к пониманию и сочувствию.

Мистер Маркенд пробыл недолго и сказал, что зайдет попозже — поговорить с лордом Годалмингом. Приход стряпчего немного отвлек и успокоил нас — по крайней мере, мы могли не бояться критики в свой адрес в связи с нашими распоряжениями в эти дни.

Артур должен был приехать к пяти часам. Перед этим мы зашли в спальню, ставшую настоящей усыпальницей, — теперь в ней лежали мать и дочь. Похоронных дел мастер продемонстрировал все свое мастерство, и траурная атмосфера тягостно подействовала на наше настроение. Однако Ван Хелсинг распорядился восстановить все, как было накануне, объяснив, что лорду Годалмингу, который вот-вот появится, будет легче увидеть сначала только свою невесту. Мастер сильно огорчился из-за своей недогадливости и быстро исправил положение, так что к приезду Артура было сделано все, что хоть как-то могло пощадить его чувства.

Бедный Артур! Он был разбит и пребывал в отчаянии. Тяжкие переживания сказались даже на его мужественной внешности. Он был, я знал, искренне привязан к отцу. И эта утрата — большой удар для него, да еще при таком стечении обстоятельств! Со мной он был, как всегда, сердечен, с Ван Хелсингом — очень любезен. Но я почувствовал в нем какую-то скованность, профессор тоже заметил это и знаком дал мне понять, чтобы я проводил Артура наверх.

У дверей спальни я остановился, думая, что ему хочется побыть с Люси наедине, но он, взяв меня под руку, завел в комнату и сдавленным голосом сказал:

— Ты тоже любил ее, старина. Она мне все рассказала, говорила, что у нее нет друга лучше, чем ты. Не знаю, как мне благодарить тебя за все, что ты сделал для нее. Я еще не могу…

Тут силы изменили ему, он обнял меня, прильнул и заплакал:

— О Джек, Джек! Как мне жить дальше! Я внезапно потерял все, что мне было дорого, и в целом мире не осталось ничего, ради чего мне стоило бы жить!

Я утешал его как мог. В таких случаях не нужно много слов. Пожать руку, обнять за плечи, вместе поплакать — вот знаки сочувствия, дорогие мужскому сердцу. Я тихо стоял и ждал, пока он успокоится, а потом мягко сказал:

— Пойдем посмотрим на нее.

Мы подошли к кровати, я откинул покрывало с ее лица. Господи! Как она была хороша! Казалось, с каждым часом красота ее расцветала. Это изумило и напугало меня. Артур же дрожал, как в лихорадке; в конце концов сомнение вкралось ему в душу. После долгого молчания он тихо прошептал:

— Джек, она действительно умерла?

Я с грустью сказал ему, что это так; нужно было немедленно рассеять это ужасное сомнение, мне пришлось объяснить ему, что довольно часто у покойных черты лица смягчаются и даже восстанавливается их былая красота, особенно если смерти предшествовала мучительная или продолжительная болезнь. Мне показалось, что я убедил его. Артур опустился на колени и долго всматривался в лицо Люси, потом отвернулся. Я напомнил ему, что надо прощаться, — начинаются приготовления к похоронам. Он поцеловал ее руку, затем, наклонившись, коснулся губами холодного лба. Уходя, обернулся и вновь посмотрел на свою невесту долгим любящим взглядом.

Оставив Артура в гостиной, я сообщил Ван Хелсингу, что мой бедный друг простился с Люси. Профессор прошел на кухню, где ожидали работники бюро, и распорядился завинтить крышку гроба и начать приготовления к похоронам. Когда он вернулся, я пересказал ему, о чем спрашивал меня Артур, И он ответил:

— Это меня не удивляет. Я сам только что на миг усомнился в ее смерти.

Мы обедали все вместе, и я видел, что бедняга Арт старается держаться изо всех сил. Ван Хелсинг все время молчал и заговорил, лишь когда мы закурили сигары.

— Лорд… — начал было он.

Но Артур перебил его:

— Нет, нет, ради бога, только не это! По крайней мере, не теперь. Простите, сэр, не хочу вас обидеть, но мне бы не хотелось сейчас слышать этот титул — моя рана слишком свежа.

— Я назвал вас так, — мягко пояснил профессор, — лишь потому, что не знаю, как к вам обращаться. Не могу называть вас «мистер», ведь я полюбил вас — да, мой милый мальчик, я полюбил вас как… как Артура.

Молодой человек горячо пожал руку старика.

— Называйте меня как хотите. Надеюсь, за мной навсегда сохранится титул вашего друга. И позвольте мне — я просто не нахожу слов — поблагодарить вас за доброе отношение к моей бедной Люси. — Артур сделал паузу и продолжил: — Знаю, она очень ценила вас. И прошу простить меня, если я был резок с вами или как-то проявил недовольство — помните, в тот день?

Профессор кивнул и ответил очень сердечно:

— Знаю, как трудно вам было тогда понять меня. Чтобы признать необходимость столь сурового поведения, нужно понять причины. Допускаю, что вы и теперь не вполне мне доверяете, поскольку по-прежнему не понимаете, в чем дело. Но возможно, возникнут и другие ситуации, когда мне потребуется ваше доверие, а вы при всем желании не сможете — да и не должны будете — пока понять смысл моих действий. Однако придет время — вы всё поймете и станете полностью доверять мне, тьма отступит, и в солнечных лучах все тайное станет явным. И тогда вы будете благодарить меня за себя, за других и за ту, чей покой я поклялся оградить.

— Конечно, конечно, сэр, — горячо заговорил Артур, — я во всем доверяю вам. Я знаю: вы человек благородной души, вы друг Джека, вы были и ее другом. Делайте все, что считаете нужным.

Профессор смущенно откашлялся и наконец заговорил:

— Могу ли я попросить вас кое о чем?

— Конечно.

— Вы знаете, что миссис Вестенра оставила вам все свое состояние?

— О господи! Понятия не имел!

— Теперь все принадлежит вам, и вы вправе располагать всем по своему усмотрению. Я хочу, чтобы вы позволили мне ознакомиться с письмами и бумагами мисс Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. У меня есть для этого серьезные основания, которые она несомненно одобрила бы. Вот эти бумаги. Я взял их до того, как мне стало известно о ваших правах, — мне не хотелось, чтобы чужая рука коснулась их и чужой взгляд проник в ее душу. Если вы не против, я оставлю эти бумаги у себя. Даже вам я пока не хотел бы их показывать, но можете не сомневаться: у меня они будут в полной сохранности. Не пропадет ни единое слово. В свое время я верну их вам. Понимаю, что прошу очень многого, но вы ведь не откажете… ради Люси?

Артур ответил со столь свойственной ему сердечностью:

— Доктор Ван Хелсинг, делайте все, что считаете необходимым. Я чувствую, что Люси одобрила бы мое решение. И не буду беспокоить вас вопросами, пока не настанет время.

Профессор встал и сказал очень серьезно:

— Вы поступаете правильно, нас ждет еще много страданий, и не только страданий, и страдания эти продлятся долго. Всем нам, и в первую очередь вам, мой милый мальчик, предстоит вкусить много горечи, прежде чем мы вновь ощутим радость жизни. Но не стоит падать духом, надо исполнять свой долг, и тогда все будет хорошо!

Эту ночь я спал на кушетке в комнате Артура. Ван Хелсинг вообще не ложился. Он ходил взад-вперед, точно охранял дом, и внимательно следил за комнатой, где в гробу лежала Люси, осыпанная белыми цветами чеснока, тяжелый и резкий запах которого смешивался в ночном воздухе с ароматом лилий и роз.

Дневник Мины Гаркер

22 сентября. В поезде по дороге в Эксетер

Джонатан спит. Кажется, только вчера я сделала последнюю запись в дневнике. А уже столь многое отделяет меня от жизни в Уитби, когда Джонатан был далеко и не подавал никаких вестей. Теперь я замужем за ним, он — стряпчий, богат, совладелец, а затем и владелец фирмы; мистер Хокинс умер и похоронен, а у Джонатана снова приступ, опасный для его здоровья. Когда-нибудь, возможно, он станет расспрашивать меня об этом. Все проходит. Да, я, конечно, немного подзабыла стенографию — вот что делает с нами неожиданное богатство, — так что не мешало бы слегка освежить забытые навыки.

Похороны были очень скромные, но торжественные. За гробом шли только мы, несколько слуг, пара старых друзей мистера Хокинса, приехавших из Эксетера, лондонский агент фирмы и еще один джентльмен, представитель сэра Джона Пакстона, президента Юридического общества. Мы с Джонатаном стояли, держась за руки, и ощущали, что потеряли нашего самого дорогого, самого близкого друга.

Потом мы вернулись в город, доехав омнибусом до Гайд-парка. Джонатан решил, что мне будет интересно прогуляться по Роу[65]: мы посидели там, народу было мало, от пустовавших кресел веяло грустью. Они напомнили нам о пустом кресле у нас дома. Мы встали и решили пройтись по Пикадилли.

Джонатан держал меня за руку, как в былые времена, еще до моей работы в школе. Мне это показалось не совсем приличным — когда несколько лет учишь девушек правилам хорошего тона, невольно сама становишься чересчур щепетильной, — но я не стала возражать: все-таки это был Джонатан, мой муж, а вокруг лишь незнакомые люди. Так мы и шли, держась за руки. Я засмотрелась на очень красивую девушку в шляпе с широкими полями, сидевшую в двухместном экипаже у магазина Гильяно. Вдруг Джонатан до боли сжал мне руку и еле слышно прошептал:

— О господи!

Я в постоянной тревоге за него, боюсь, как бы какое-нибудь волнение не вызвало рецидива болезни. Моментально повернувшись к нему, я спросила, что случилось.

Побледнев, Джонатан во все глаза, изумленно и испуганно, смотрел на высокого худого человека с крючковатым носом, черными усами и острой бородкой, пристально глядевшего на ту же хорошенькую барышню и не замечавшего нас. Поэтому я смогла хорошо разглядеть его. Лицо у него было недоброе, жестокое, чувственное; крупные белые зубы, казавшиеся еще белее из-за ярко-красных губ, больше походили на зубы хищного зверя, чем человека. Джонатан не спускал с него глаз, и я испугалась, как бы тот не заметил: ему это могло не понравиться, а вид у него был очень злобный и агрессивный. Я вновь спросила Джонатана, что его так взволновало, и он ответил, явно уверенный, что я все знаю так же, как и он:

— Разве не видишь, кто это?

— Нет, дорогой, я его не знаю. Кто это?

Его ответ поразил и взволновал меня — казалось, Джонатан не сознает, что разговаривает со мной:

— Это он!

Бедняжка был явно напуган — очень напуган; не обопрись он на меня и не поддержи я его, он бы, наверное, упал. Не отрываясь Джонатан смотрел на этого человека. В это время какой-то господин вышел из магазина с небольшим пакетом, передал его девушке, и она уехала. Мрачный незнакомец, привлекший внимание моего мужа, увидев, что ее экипаж поехал по Пикадилли, быстро нанял извозчика и последовал за нею. Джонатан проводил его взглядом и сказал как бы про себя:

— Кажется, это граф, но он очень помолодел. Господи Боже мой! Неужели это он! О господи! Господи! Если б я был уверен! Если б я был уверен!

Он был так взвинчен, что я побоялась расспрашивать, промолчала и постаралась потихоньку увести его, а он, держа меня за руку, сразу пошел со мной. Мы немного прогулялись и оказались в Грин-парке. День был довольно жаркий для осени, и мы нашли удобную скамейку в тени. Несколько минут Джонатан сидел, уставившись в пространство, потом глаза его закрылись, и, положив голову мне на плечо, он заснул. По-моему, это было лучшее для него лекарство, я не стала его тревожить. Минут через двадцать он проснулся и весело сказал мне:

— Что это, Мина, неужели я заснул? Прости, пожалуйста. Пойдем попьем чаю где-нибудь.

Похоже, он совершенно забыл о мрачном незнакомце, как во время болезни забыл все, что с ним произошло. Мне не нравятся эти его провалы в памяти. Они могут быть следствием травмы мозга, которая вредит ему и теперь. Расспрашивать его я не буду — боюсь причинить этим больше вреда, чем пользы. Но все-таки мне нужно выяснить, что же стряслось с ним за границей. Боюсь, наступило время распечатать заветный пакет и прочитать хранящийся в нем дневник. О Джонатан, я уверена, ты простишь мне, — я сделаю это ради тебя.

Позже

Печальное во всех отношениях возвращение в Эссекс — без нашего доброго друга дом опустел. Джонатан еще бледен и слаб после небольшого рецидива болезни. А тут телеграмма от некоего Ван Хелсинга:

С прискорбием сообщаю: пять дней назад скончалась миссис Вестенра, позавчера — Люси. Обеих похоронили сегодня.

О, сколько горя в нескольких словах! Бедная миссис Вестенра! Бедная Люси! Ушли, ушли — и больше никогда не вернутся к нам! Бедный, бедный Артур — какая страшная утрата для него! Господи, помоги нам перенести все невзгоды!

Дневник доктора Сьюарда

22 сентября

Всё позади. Артур уехал в Ринг с Куинси Моррисом. Какой же этот Куинси славный малый! В глубине души он, наверное, переживает смерть Люси не меньше нас, но держится как настоящий викинг. Если Америка будет и дальше рождать таких людей, она, несомненно, станет мировой державой. Ван Хелсинг прилег отдохнуть — набраться сил перед поездкой: вечером едет в Амстердам, но обещает вернуться завтра к концу дня; у него там дела, которые требуют его личного участия.

Вернувшись, он, если позволят обстоятельства, остановится у меня — говорит, что у него кое-какие дела в Лондоне; возможно, они займут некоторое время. Бедный старик! Боюсь, напряжение последней недели сказалось даже на его железной выдержке. Во время похорон я видел: он был на пределе сил. После траурной церемонии, когда мы окружили Артура, молодой человек вдруг вспомнил о процедуре переливания, когда его кровь перетекла в вены Люси. Слушая его, Ван Хелсинг то краснел, то бледнел. Артур говорит, что с тех пор у него такое чувство, будто они с Люси действительно женаты, она — его жена перед Богом. Никто из нас ни слова не сказал — и не скажет — о тех переливаниях крови, в которых мы приняли участие.

Артур и Куинси уехали на вокзал, а мы с Ван Хелсингом — ко мне. Как только мы с ним остались в экипаже одни, профессор впал в настоящую истерику — позднее он отрицал, что это была истерика, уверял, что в критических обстоятельствах так проявляется его чувство юмора. Он смеялся до слез — мне пришлось задернуть занавески, чтобы никто нас не увидел и не подумал чего-то предосудительного. Потом профессор заплакал, но его всхлипы сменились смехом — он плакал и смеялся одновременно, как это обычно бывает у женщин. Я попробовал быть с ним построже — с женщинами это иногда помогает, — но безрезультатно.

У мужчин и женщин нервные срывы протекают по-разному! Наконец он успокоился, посерьезнел, и я спросил его:

— С чего бы такое веселье, да еще в такое время?

Ответ был вполне в его духе — логичен, убедителен и таинствен:

— О, ты не понимаешь, друг Джон. Не думай, что мне весело, хотя я и смеюсь. Заметь, я плакал, хотя смех душил меня. Но и не верь, что твой профессор целиком охвачен скорбью, ведь когда я плакал, я и смеялся тоже. Всегда помни, что смех, который стучит в твою дверь и спрашивает: «Можно войти?» — не настоящий. Нет, истинный Смех — король, он является, когда и как ему вздумается. И не выбирает удобное время, а лишь возвещает: «Я здесь». Например, я очень переживаю из-за этой милой девушки, ради которой, хоть я уже стар и потрепан жизнью, пожертвовал кровь, потратил время, знания, не спал, оставил других пациентов. И все же я могу смеяться у ее могилы, смеяться, когда глина падает с лопаты похоронщика, ударяется о крышку гроба и отдается в моем сердце — бух! бух! — пока оно вновь не подкачает кровь к лицу. У меня болит душа за этого бедного милого мальчика — он был бы ровесником моего сына, если бы волею Небес тот остался жив; у них одинаковые волосы, одинаковые глаза… теперь ты знаешь, почему я его так полюбил. Но даже когда он говорит нечто такое, что до глубины трогает мое мужское сердце и заставляет мою отцовскую душу рваться к нему, как ни к кому иному, даже к тебе — с тобой, мой друг Джон, мы на равных, — наши отношения нельзя назвать отношениями отца и сына. И даже в такой момент ко мне заявляется Король Смех и вопит мне в самое ухо: «А вот и я! Вот и я!» — до тех пор, пока кровь не совершит свой пируэт, не вернется ко мне и не оживит мои щеки солнечным светом. О друг Джон, этот мир непостижим, он печален, полон боли, горя и скорби, и все же, когда является Король Смех, он заставляет сию печальную троицу плясать под свою шутовскую дудку. Кровоточащие сердца, иссохшие на кладбище кости, жгучие слезы — все пускаются в пляс под его музыку, исполняемую им без тени улыбки. И поверь мне, друг Джон, благо, когда он приходит. Все мы: и мужчины, и женщины — живем в напряжении, мы как туго натянутые канаты, нас дергают из стороны в сторону. А наши слезы подобны дождю, который, намочив веревки, лишь способствует их натяжению, пока оно не становится предельным, и тогда мы рвемся. И тут, словно солнце, появляется Король Смех. Он снимает напряжение, и мы возвращаемся к своим повседневным заботам.

Я не хотел задеть его, дав понять, что не улавливаю, в чем смысл его рассуждения, но поскольку я действительно не совсем понял, над чем он смеялся, то спросил его об этом прямо. Ван Хелсинг сразу посуровел и ответил в совершенно иной тональности:

— Меня рассмешила мрачная ирония происходившего: красивая леди, вся в цветах, прекрасная, как сама жизнь, — так что мы даже усомнились, в самом ли деле она умерла, — лежит рядом с любимой матерью в дивном мраморном склепе на уединенном кладбище, где покоятся многие ее родственники; церковный колокол так печально и мерно звонит: «Бом! Бом! Бом!» Священники в белых ангельских одеждах делают вид, что читают святые книги, а сами даже не заглядывают в них; мы же стоим склонив головы. А зачем все это? Ведь она умерла, что ни говори… Разве нет?

— Хоть убейте, профессор, — воскликнул я, — не вижу ничего смешного во всем этом. Ваше объяснение совсем сбило меня с толку. Даже если в церемонии похорон было что-то комичное, то что смешного в бедном Арте и его горе? Ведь его сердце разбито.

— Вот именно. Но не он ли сказал, что, после того как его кровь наполнила ее вены, она его жена перед Богом?

— Да, и это его очень утешает.

— Совершенно верно. Но есть небольшое осложнение, друг Джон. Если так, то как же быть со всеми остальными? Хо-хо! Тогда у этой славной девушки несколько мужей. А я в таком случае, обвенчанный со своей ныне покойной, но живой для Бога женой, — просто с ума сойти! — даже я, верный муж теперь уже не-жены становлюсь двоеженцем.

— Не вижу и в этом ничего смешного, — сухо заметил я; мне вообще не понравилось все сказанное им.

Ван Хелсинг положил руку мне на плечо и произнес:

— Друг Джон, прости меня, если причинил тебе боль. Я не делюсь своими чувствами с другими, чтобы никого не ранить, только с тобой, моим старым другом, потому что доверяю тебе. Если бы ты заглянул в мою душу, когда мне хочется смеяться, или когда я смеюсь, или сейчас, когда Король Смех снимает с себя корону и складывает весь свой реквизит, чтобы уехать очень-очень далеко и покинуть меня очень-очень надолго, может быть, ты и пожалел бы меня.

— Но почему? — спросил я, тронутый его душевной, доверительной интонацией.

— Потому что я кое-что знаю!

Теперь нас всех разбросало в разные стороны; и на много дней одиночество осенило своим крылом крыши наших домов. Люси — вдали от шумной лондонской толпы, в фамильном склепе, роскошной обители смерти, на уединенном кладбище, где воздух свеж, солнце освещает Хэмпстед[66] и привольно растут дикие цветы.

Итак, заканчиваю свой дневник, и один лишь Бог знает, начну ли новый. Если начну или как-нибудь продолжу этот, то уже в связи с другими темами и другими людьми, ибо романтический этап моей жизни закончился; я возвращаюсь к работе и с грустью, без надежды на лучшие времена, говорю: «Finis»[67].

«Вестминстер газетт» от 25 сентября

Тайна Хэмпстеда

В окрестностях Хэмпстеда происходят события, перекликающиеся с теми, о которых писали репортеры других газет под рубриками «Ужасы Кенсингтона», «Женщина-убийца», «Женщина в черном». В последние два-три дня отмечены несколько случаев, когда дети надолго пропадали из дому и возвращались с прогулок на пустоши очень поздно. Во всех этих случаях пострадавшие были слишком малы, чтобы связно рассказать о приключившемся с ними, но, оправдываясь, все они говорили, что гуляли «с феей». Происходило это обычно по вечерам, в двух случаях детей нашли лишь на следующее утро.

В окру́ге считают: после того как первый малыш объяснил причину своего отсутствия тем, что «фея» позвала его пройтись, остальные малыши подхватили эту версию и повторяют ее. Чему ж тут удивляться? Ведь любимая детская игра — заманивать друг друга в лес различными хитростями. Как отмечает наш корреспондент, очень забавно наблюдать этих крох, изображающих «фею-соблазнительницу». Редко, когда ирония гротеска столь ярко высвечивает реальность; тут есть чему поучиться нашим художникам-карикатуристам. Фея-соблазнительница стала столь популярным персонажем в этих спектаклях на свежем воздухе именно потому, что соответствовала изначальным ожиданиям публики. Даже Эллен Терри[68], по простодушному замечанию нашего корреспондента, не столь неотразима и очаровательна, как эти чумазые ребятишки, выступающие в роли «феи» и даже отождествляющие себя с ней.

Однако вполне возможно, что все не так забавно, ибо у детей, которые пропадали на ночь, на шеях обнаружились ранки, как после укуса крысы или маленькой собачки. Укусы кажутся неопасными, они однотипны. Но чьи это укусы? Вот в чем загадка.

Полиции дано указание отыскивать в районе Хэмпстед-Хит заблудившихся детей, особенно малолетних, а также бродячих собак.

«Вестминстер газетт» от 25 сентября

Экстренный выпуск

Ужасы Хэмпстеда

Еще один пострадавший ребенок

Снова фея-соблазнительница

Нам только что сообщили, что вчера вечером пропал еще один ребенок. Его нашли утром в кустах утесника на склоне холма Шутерс-хилл — вероятно, самой безлюдной части парка Хэмпстед-Хит. У малыша такая же ранка на шее, как и у других детей. Ребенок был очень слаб и выглядел изможденным. Немного оправившись, он рассказал все ту же историю о заманившей его «фее».