Дракула

ГЛАВА X

Письмо доктора Сьюарда к достопочтенному Артуру Холмвуду

6 сентября

Дорогой мой Арт! Не очень хорошие новости. Люси сегодня утром стало хуже. Но нет худа без добра: обеспокоенная ее видом, миссис Вестенра обратилась ко мне за консультацией. Я воспользовался случаем и сказал ей, что мой старый учитель Ван Хелсинг, выдающийся врач и диагност, как раз приезжает ко мне в гости и мы вместе займемся здоровьем ее дочери. Так что теперь мы сможем бывать у них свободно, не боясь встревожить миссис Вестенра своими визитами: любое волнение чревато для нее роковым исходом, а для Люси в ее теперешнем состоянии это может обернуться гибельными последствиями. Мы попали в очень сложную ситуацию — я имею в виду всех нас, мой дорогой друг, — но, даст Бог, все-таки выйдем из нее благополучно. При малейшей необходимости напишу тебе, мое молчание будет означать лишь то, что новостей нет. Извини — пишу второпях.

Всегда твой

Джон Сьюард

Дневник доктора Сьюарда

7 сентября

Встретил Ван Хелсинга на Ливерпул-стрит, и он сразу спросил меня:

— Ты уже сообщил что-нибудь своему другу, ее жениху?

— Нет, — ответил я. — Хотел, как и написал в телеграмме, сначала повидать вас. Просто послал ему письмо о том, что вы приезжаете, поскольку мисс Вестенра чувствует себя неважно, и попросил его ждать моих дальнейших сообщений.

— Правильно, друг мой, — сказал профессор. — Ты поступил совершенно правильно! Пока ему лучше ничего не знать; возможно, он никогда и не узнает. Дай-то Бог! А уж если возникнет необходимость, он узнает всё. И, друг мой Джон, позволь мне предостеречь тебя. Ты по долгу службы имеешь дело с сумасшедшими. Конечно, все люди в той или иной степени безумны. И поэтому, пожалуйста, будь так же осторожен со всеми блаженными, то есть всем остальным миром, как и со своими сумасшедшими. Ты же обычно не рассказываешь пациентам, что и почему ты делаешь или что думаешь. До поры до времени держи при себе все, что знаешь, и умножай свое знание. Вот и мы с тобой сохраним то, что известно здесь и здесь. — И он указал сначала на мои сердце и лоб, а затем — на свои. — У меня есть кое-какие соображения. Позднее я изложу их тебе.

— Почему не теперь? — спросил я. — Это может быть полезным — мы смогли бы прийти к какому-нибудь решению.

Ван Хелсинг взглянул на меня и сказал:

— Друг мой Джон, бывает так, что зерно созревает, однако еще не поспело — молоко матери-земли уже есть в нем, но солнце еще не окрасило его в золотой цвет, и вот крестьянин срывает колос, трет его меж ладоней, сдувает зеленую шелуху и говорит тебе: «Взгляни, какое хорошее зерно, в свое время оно даст хороший урожай».

Я не уловил, к чему он клонит, и спросил его. Вместо ответа профессор протянул руку, шутливо дернул меня за ухо, как когда-то давным-давно на занятиях, и добавил:

— Хороший крестьянин говорит это, когда знает уже наверняка, не раньше. Он не станет выкапывать пшеницу, чтобы посмотреть, проросла ли она, — так делают лишь дети, играющие в крестьян, а не крестьяне, для которых это дело жизни. Теперь понимаешь, друг Джон? Я посеял свое зерно, теперь дело за Природой: если оно прорастет, тогда есть надежда, — и я буду ждать, пока колос не созреет. — Он помолчал и, только убедившись, что я наконец понял, продолжил очень серьезно: — Ты всегда был очень добросовестным студентом, тщательнее других вел истории болезней. Тогда ты был лишь студентом, а теперь ты уже сам мастер своего дела, но, думаю, хорошие привычки сохраняются. Помни, мой друг, что знание сильнее памяти, и не следует полагаться на то, что слабее. Но если даже ты не сохранил этот полезный навык, позволь обратить твое внимание на то, что случай нашей дорогой мисс, возможно, — заметь, я полагаю «возможно»! — представляет для нас, и не только для нас, такой интерес, что, брошенный на чашу весов, этот случай перетянет, как говорят англичане, все прочие болезни. Поэтому хорошенько все записывай. Важна любая мелочь, ничего не упускай. И даже свои сомнения и догадки. Потом проверишь, насколько был прав. Нас учит не успех, а неудачи!

Я описал ему симптомы болезни Люси — те же, что прежде, но более выраженные. Он выслушал очень внимательно, но ничего не сказал.

Ван Хелсинг привез с собой сумку с инструментами и лекарствами — «ужасные атрибуты нашей благотворной профессии», как когда-то, на одной из лекций, он назвал снаряжение практикующего медика.

Когда мы пришли, нас встретила миссис Вестенра, встревоженная, но не в такой степени, как я ожидал. Видимо, так уж распорядилась милосердная Природа, что даже смерть несет с собой противоядие от собственных ужасов. В данном случае, когда любое волнение могло оказаться для миссис Вестенра роковым, срабатывал некий защитный механизм — и все, не затрагивающее ее непосредственно, даже перемена в состоянии здоровья любимой дочери, словно бы не совсем доходило до нее. Это невольно наводит на мысль о том, что Ее Величество Природа облекает чужеродное тело в конверт из некой прочной ткани, защищающей от вреда, которое оно может причинить при контакте. Если это и эгоизм, то не следует спешить осуждать его — причины могут крыться значительно глубже, чем это ве́домо нам. Учитывая душевное состояние бедной женщины, я еще раньше договорился с нею, что она не будет подолгу сидеть около Люси или думать о ее болезни больше, чем этого требует необходимость. Она легко согласилась, так легко, что я вновь увидел в этом руку Природы, борющейся за жизнь.

Нас с Ван Хелсингом провели в комнату Люси. Если вчера ее вид поразил меня, то сегодня просто привел в ужас. Девушка была ужасно бледна, белее мела; краска сошла даже с ее губ и десен, щеки ввалились, резко проступили скулы; мучительно было смотреть и слушать, с каким трудом она дышит. Лицо Ван Хелсинга застыло, как гипсовая маска, брови почти сошлись на переносице. Люси лежала неподвижно, судя по всему, не в силах говорить. Мы постояли молча, потом Ван Хелсинг кивнул мне, и мы потихоньку вышли из комнаты. Быстро пересекли коридор к двери, открытой в соседнюю комнату, в которую он втолкнул меня, тут же вошел сам и, плотно закрыв дверь, сказал:

— Боже мой, какой ужас! Нельзя терять ни минуты. Она попросту умрет от недостатка крови, необходимой для поддержания нормальной работы сердца. Требуется немедленное переливание. Кто из нас: ты или я?

— Я моложе и здоровее, профессор. Конечно, я.

— Тогда готовься. Я возьму сумку с инструментами и начнем.

Я спустился с ним вниз. В это время раздался стук во входную дверь. Мы как раз были в передней, когда служанка открыла.

Стремительно вошел Артур. Он бросился ко мне и взволнованно зашептал:

— Джек, я так беспокоился. Читал твое письмо между строк и просто сходил с ума. Отцу стало лучше, поэтому я примчался сюда, чтобы увидеть все своими глазами. Этот джентльмен — доктор Ван Хелсинг? Я так благодарен вам, сэр, за ваш приезд.

Поначалу в глазах профессора промелькнуло негодование — ему помешали, да еще в такой момент, но, взглянув повнимательнее, он оценил крепкое сложение Артура, буквально излучавшего здоровье, и, пожимая ему руку, сказал:

— Сэр, вы приехали вовремя! Вы — жених нашей дорогой мисс? Ей плохо, очень, очень плохо. Нет, милый мой, вот этого не надо. — Ван Хелсинг увидел, что Артур внезапно побледнел и чуть не в обмороке упал в кресло. — Вы должны помочь ей. И можете сделать больше, чем кто-либо иной. А тут требуется как раз мужество.

— Что я могу сделать? — глухим голосом произнес Артур. — Скажите, я сделаю все что угодно. Моя жизнь принадлежит ей. Я отдал бы за нее всю свою кровь до последней капли.

Профессор всегда отличался хорошим чувством юмора, оно не изменило ему даже в этой ситуации:

— Мой юный сэр, так много я от вас не потребую! Последнюю каплю можете оставить себе!

— Что мне нужно делать? — глаза Артура вспыхнули, он разволновался.

Ван Хелсинг похлопал его по плечу.

— Идемте! Вы настоящий мужчина, а это как раз то, что нам нужно… Вы здоровее меня, здоровее моего друга Джона. — Артур смотрел на профессора с недоумением, и тот любезно пояснил: — Юной мисс плохо, очень плохо. Ей нужна кровь, иначе она умрет. Мы с Джоном посовещались и решили сделать так называемое переливание крови — из полнокровных вен одного человека в обескровленные вены другого, жаждущие этого. Джон собирался дать свою кровь, ведь он моложе и крепче меня. — Артур молча сжал мою руку. — Но теперь вы здесь и, пожалуй, подходите для этого больше нас — старого и молодого, слишком много занимающегося умственным трудом. Наши сосуды не так крепки, а кровь не так бодра, как ваша!

Артур повернулся к профессору и воскликнул:

— Если б вы только знали, как охотно я отдал бы за нее жизнь, вы бы поняли… — От волнения голос у него сорвался.

— Молодец! — сказал Ван Хелсинг. — В скором времени вы будете счастливы оттого, что сделали все для спасения своей любимой. Идемте — и молчок. Вы можете поцеловать ее, прежде чем мы все сделаем, но потом вам придется уйти — я подам вам знак. И ни слова ее матери, вы знаете, что с ней, — волноваться нельзя, а это может ее встревожить. Идемте!

Мы пошли наверх к Люси. Артур, как велел профессор, пока оставался за дверью ее комнаты. Девушка повернула голову и молча посмотрела на нас. Она не спала, но от слабости любое усилие давалось ей с трудом; зато глаза были достаточно красноречивы. Открыв сумку, Ван Хелсинг достал инструменты и разложил их на столике вне поля ее зрения. Затем приготовил снотворное с обезболивающим и, подойдя к кровати, ласково сказал:

— Вот, юная мисс, ваше лекарство. Примите его, будьте пай-девочкой. Я приподниму вас, чтобы легче было глотать. Вот так.

Девушка с трудом проглотила лекарство. Оно долго не действовало — видимо, потому, что Люси была слишком обескровлена. Время тянулось мучительно медленно; наконец снотворное подействовало — и она крепко заснула.

Убедившись в этом, профессор позвал Артура в комнату, попросил его снять сюртук и шепнул:

— Можете ее поцеловать, пока я перенесу стол. Джон, дружище, помогите мне!

Так что никто из нас не смотрел на Артура, когда он наклонился к ней. А тем временем Ван Хелсинг, повернувшись ко мне, сказал:

— Он молод и крепок, кровь у него чистая — нет нужды ее дефибринировать.

Потом Ван Хелсинг приступил к операции — он делал все быстро и виртуозно. Во время переливания казалось, что жизнь возвращается к бедной Люси. Артур заметно побледнел, но сиял от радости. Однако вскоре я забеспокоился: несмотря на его крепкое здоровье, потеря крови начала сказываться и на нем. И я невольно подумал: как же пострадало здоровье Люси, если объем крови, взятый у Артура, так сильно его ослабил, но лишь слегка восстановил ее силы?

Профессор держал в руках часы и сосредоточенно следил то за нашей пациенткой, то за Артуром. Мне было слышно биение собственного сердца. Вскоре он негромко сказал:

— Минутку не шевелитесь. Достаточно. Джон, помоги ему, а я займусь Люси.

После операции я увидел, насколько ослаб Артур. Перевязав ему рану, я взял его под руку и хотел увести. Но тут Ван Хелсинг не оборачиваясь — кажется, у этого человека есть глаза на затылке — воскликнул:

— Храбрый юноша! По-моему, он заслужил еще один ее один поцелуй и вскоре получит свою награду.

Покончив с делами, профессор поправил подушку у нашей пациентки; при этом, видимо, задел черную бархатную ленту, которую Люси всегда носила на шее, закалывая ее старинной бриллиантовой пряжкой, подаренной Артуром. Лента сдвинулась вверх, и на горле обнажилась красная точка. Артур ничего не заметил, а вот у Baн Хелсинга вырвался резкий вздох, который выдал его волнение. Повернувшись ко мне, он сказал:

— А теперь уводите нашего храброго рыцаря, налейте ему портвейна, и пусть он немного полежит, потом едет домой, хорошенько поспит и поест, чтобы восстановить то, что так щедро принес в дар своей любви. Ему не следует тут больше оставаться. Хотя стойте! Минутку! — И профессор обратился к Артуру: — Понимаю, сэр, вас беспокоит результат. Так знайте: операция прошла успешно. Вы спасли ей жизнь, можете идти домой и отдыхать с легким сердцем — все, что в ваших силах, вы сделали. И я расскажу ей об этом, когда она поправится. Хотя, конечно, она будет любить вас независимо от того, что вы для нее сделали. До свидания!

Артур ушел, а я вернулся в комнату Люси. Она тихо спала, дыхание ее стало ровнее и глубже. Я видел, как ритмично поднималось и опускалось одеяло на ее груди. У постели сидел Ван Хелсинг и внимательно смотрел на Люси. Бархотка вновь прикрывала красную метку. Я шепотом спросил профессора:

— Что вы думаете об этой точке на ее горле?

— А вы что думаете?

— Да я ее толком и не разглядел, — ответил я и сдвинул бархотку.

Прямо над наружной яремной веной виднелись два небольших отверстия нездорового вида: не воспаленные, но с бледными, как будто натертыми краями. Мне тут же пришло в голову, что эти ранки — или что бы там ни было — и есть источник потери крови, но я сразу отбросил эту мысль как невероятную. Судя по бледности Люси до переливания, она потеряла столько крови, что ею была бы залита вся постель.

— Ну и что же? — спросил Ван Хелсинг.

— Не понимаю, что это, — честно признался я.

Профессор встал.

— Мне нужно сегодня вечером вернуться в Амстердам. Там необходимые мне книги и вещи. Ты должен оставаться здесь всю ночь, не спуская с нее глаз.

— Может быть, пригласить сиделку?

— Мы с тобой лучшие сиделки. Будь начеку всю ночь: следи, чтобы она хорошо ела и ничто ее не тревожило. Только не спи. Выспимся позже. Я постараюсь вернуться как можно скорее. И тогда мы приступим…

— Приступим? — удивился я. — Что вы имеете в виду?

— Увидишь! — ответил Ван Хелсинг и быстро вышел. Но через секунду вновь заглянул в комнату и, грозя мне пальцем, сказал: — Помни, ты за нее отвечаешь. Если хоть на минуту покинешь ее и с нею что-то случится — ты едва ли потом сможешь спать спокойно!

Дневник доктора Сьюарда (продолжение)

8 сентября

Всю ночь просидел около Люси. К сумеркам действие снотворного закончилось, и она проснулась, буквально преобразившись после переливания, — даже настроение у нее стало хорошим; к ней вернулась жизнерадостность, впрочем, заметны и следы минувшего упадка сил.

Когда я сказал миссис Вестенра, что доктор Ван Хелсинг велел мне всю ночь дежурить подле Люси, она приняла это чуть ли не в штыки: по ее мнению, дочь уже достаточно окрепла и в прекрасном настроении. Но я был тверд и подготовился к долгому дежурству: пока служанка готовила спальню к ночи, поужинал, потом вернулся и сел у кровати. Люси не только не протестовала, но даже поглядывала на меня с благодарностью. Прошло довольно много времени, прежде чем ее стало явно клонить ко сну, но она сопротивлялась, пытаясь стряхнуть его с себя. Это повторялось несколько раз, при этом ее сопротивление нарастало, а паузы становились все короче. Стало ясно, что Люси почему-то не хочет засыпать, и я прямо спросил ее:

— Вы не хотите спать?

— Хочу, но боюсь заснуть.

— Боитесь?! Но почему? Ведь сон — благо, к которому все стремятся.

— Да, но не в моем случае, ибо сон для меня — это преддверие ужаса!..

— Преддверие ужаса! Что вы хотите этим сказать?

— Не знаю, сама не знаю. Это-то и ужасно. Вся эта моя слабость исключительно от сна, поэтому даже мысль о нем пугает меня.

— Но, дорогая моя, сегодня вы можете спать спокойно. Я буду на страже и обещаю: ничего не произойдет.

— О, я знаю, на вас можно положиться.

Тогда, воспользовавшись случаем, я сказал ей:

— Обещаю, если замечу какие-либо признаки кошмара, немедленно разбужу вас.

— Правда? Разбу́дите? Как вы добры ко мне! Тогда я, пожалуй, посплю!

Со вздохом облегчения она откинулась на подушки и почти мгновенно заснула.

Всю ночь я продежурил около Люси. Она спала глубоким, спокойным, здоровым, благотворным сном. Губы слегка приоткрылись, грудь приподнималась и опускалась равномерно — в ритме маятника. На лице у нее была улыбка — явно никакие кошмары не тревожили спокойствие ее души.

Рано утром пришла служанка, и я поехал домой — у меня было полно дел. Ван Хелсингу и Артуру я послал телеграммы, сообщив о благополучном результате переливания. Я крутился весь день как белка в колесе, и лишь к вечеру дело дошло до моего зоофага. Отчет о нем меня порадовал: последние сутки Ренфилд был спокоен. Во время обеда пришла телеграмма из Амстердама от Ван Хелсинга с просьбой вновь подежурить ночью в Хиллингеме: он выезжает ночным поездом и присоединится ко мне рано утром.

9 сентября

Усталый и измученный, я приехал в Хиллингем. Не спал уже две ночи и ощущал некоторую заторможенность: мой мозг явно нуждался в отдыхе. Люси еще не ложилась и приветливо встретила меня. Пожимая мне руку, она внимательно взглянула на меня и сказала:

— Не надо вам сегодня дежурить: вы измучены, а я снова чувствую себя хорошо, правда-правда. Это не вам, а мне надо дежурить подле вас.

Я не стал спорить и пошел ужинать. Люси оживила мою трапезу своим очаровательным присутствием. Я великолепно отужинал и выпил пару бокалов изумительного портвейна.

Затем Люси провела меня наверх в находившуюся по соседству с ее спальней комнату, где уютно пылал камин.

— А теперь, — сказала она, — оставайтесь здесь. Двери комнат — моей и вашей — будут открыты. Вы можете прилечь на эту кушетку — знаю, ничто не заставит вас, докторов, лечь в постель, пока поблизости есть хоть один пациент. Если что-нибудь понадобится, я вас позову, и вы сможете сразу прийти ко мне.

Пришлось уступить, тем более что устал я как собака и был просто не в силах дежурить сидя. И когда она еще раз повторила, что позовет меня в случае необходимости, я лег на кушетку и забыл обо всем на свете.

Дневник Люси Вестенра

9 сентября

Сегодня вечером мне так хорошо! А была так слаба, что теперь, когда я в состоянии думать и двигаться, мне кажется, будто солнышко выглянуло после долгого ненастья. Постоянно ощущаю незримое присутствие Артура — близко-близко, оно согревает меня. Думаю, болезнь и немощь превращают человека в эгоиста и заставляют его концентрироваться на самом себе, а вот здоровье и силы дают волю Любви, раскрепощают его мысли и чувства. Я знаю, где мои мысли. Если бы только Артур знал! Мой милый, милый, думаю о тебе — у тебя должно звенеть в ушах, когда ты спишь, как и у меня, когда я просыпаюсь. О, блаженный покой прошлой ночи! Как же хорошо мне спалось, когда славный, дорогой доктор Сьюард дежурил подле меня. И сегодня мне не страшно — он так близко, я сразу могу позвать его. Спасибо всем — вы так добры ко мне! Спасибо Господу! Спокойной ночи, Артур.

Дневник доктора Сьюарда

10 сентября

Я почувствовал чье-то прикосновение и моментально проснулся — уж к этому-то мы в больнице приучены. Это был профессор.

— Ну, как наша пациентка?

— Да все вроде было хорошо, когда я ее покинул или, точнее, она покинула меня, — ответил я.

— Давай посмотрим, — сказал он, и мы вошли в комнату Люси.

Пока я поднимал штору, Ван Хелсинг на цыпочках, бесшумно, как кошка, приблизился к кровати. И когда хлынул солнечный свет, я услышал знакомый резкий вздох профессора — я знал, как редко это бывает, — и у меня похолодело сердце. Я кинулся к нему, в этот момент он отпрянул от постели и вскрикнул:

— Gott in Himmel!

Его искаженное от ужаса лицо сильно побледнело. Он махнул рукой в сторону кровати, а его суровое лицо осунулось и сделалось пепельно-белым. Я почувствовал дрожь в коленях. На постели — по-видимому, в глубоком обмороке — лежала бедная Люси, еще более бледная и изможденная, чем прежде. Даже губы побелели, а десны отошли от зубов, как иногда бывает у покойников, перед смертью долго болевших.

Разгневанный Ван Хелсинг явно хотел было топнуть ногой, но, видимо, сработали и его интуиция, и воспитанная долгим опытом жизни выдержка, и он мягко ступил на ковер.

— Скорей! — крикнул он. — Принеси бренди!

Я помчался в столовую и принес графин. Ван Хелсинг смочил белые губы Люси, и мы вместе натерли ей ладони, запястья и область сердца. Профессор прослушал сердце — я напряженно ждал результата — и наконец сказал:

— Еще не поздно. Бьется, хотя и слабо. Вся наша прежняя работа пошла насмарку. Начнем сначала. Юного Артура здесь сейчас нет, придется обратиться к тебе, друг мой Джон.

Произнося все это, он доставал из сумки инструменты для переливания крови. Я снял сюртук, засучил рукав рубашки: не было ни времени, ни необходимости для введения снотворно-обезболивающего лекарства — не теряя ни минуты, мы начали операцию. Через какое-то — пожалуй, немалое — время (ведь переливание крови — процедура тяжелая, независимо от степени готовности того, у кого ее берут) Ван Хелсинг предостерегающе поднял палец:

— Тихо, не шевелись. Боюсь, она с минуты на минуту может прийти в себя, а это чревато опасностью, ох, серьезной опасностью. Но я предусмотрительно сделаю ей подкожно инъекцию морфия.

Он быстро и ловко сделал укол, хорошо подействовавший на Люси: ее обморок перешел в наркотический сон. Чувство гордости охватило меня, когда я увидел, как ее бледные губы и щеки приобретают нежно-розовый оттенок. Ни один мужчина не узнает, пока не испытает на собственном опыте, что это такое — почувствовать, как в венах любимой женщины струится твоя, спасительная для нее, кровь.

Профессор внимательно следил за мной.

— Достаточно, — сказал он.

— Как, уже? — удивился я. — У Арта вы взяли гораздо больше.

Baн Хелсинг грустно улыбнулся:

— Он — ее возлюбленный, ее жених. Кроме того, ты должен работать, много работать, помочь и ей, и другим. Так что довольно.

Закончив операцию, профессор занялся Люси, а я пальцами зажал свою вену и прилег на кушетку, ощущая слабость и даже дурноту. Вскоре он наложил мне повязку, а затем послал вниз — выпить стакан вина, но, когда я выходил из комнаты, нагнал меня и прошептал:

— Имей в виду: никому ни слова. И нашему влюбленному тоже, если он вдруг появится. Это может одновременно напугать его и вызвать ревность. Ни того ни другого не нужно. Теперь всё.

Когда я вернулся, Ван Хелсинг внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Ну что ж, неплохо. А теперь ступай в ту комнату, полежи на кушетке, отдохни, потом хорошенько позавтракай и приходи ко мне.

Я последовал его мудрым советам. Свою задачу я выполнил, и теперь надо было как можно скорее восстановить силы. Ощущая себя изнуренным — даже не было сил осмыслить происшедшее, — я лег на кушетку и заснул, недоумевая, что же все-таки случилось с Люси, как она могла потерять так много крови — без каких-либо внешних следов. Наверное, я и во сне продолжал думать, и моя первая мысль, когда я проснулся, была об этих крохотных дырочках у нее на горле и об их неровных краях.

Люси спала полдня; выспавшись, она выглядела окрепшей, но все же хуже, чем накануне. Вид ее удовлетворил Ван Хелсинга, и он вышел прогуляться, строго наказав мне не спускать с нее глаз. Я слышал, он спрашивал внизу, как пройти к ближайшему телеграфу.

Люси беззаботно болтала со мной и, казалось, понятия не имела о том, что с ней произошло. Я пытался занять ее и развлечь; потом пришла ее мать — она, по-видимому, не заметила в дочери никакой перемены — и любезно сказала мне:

— Мы так признательны вам, доктор Сьюард, за все, что вы сделали для нас, но, пожалуйста, берегите себя, не переутомляйтесь. Вы очень бледны. Конечно, вам нужна жена, которая ухаживала бы за вами, поддерживала вас. Она просто необходима!

Люси покраснела — не более, чем на мгновение: видимо, ее измученные сосуды не могли дольше выдержать прилив крови к лицу. И тут же последовала реакция: она невероятно побледнела, при этом смотрела на меня умоляющими глазами. Я, улыбнувшись, кивнул ей и приложил палец к губам — со вздохом облегчения она откинулась на подушки.

Baн Хелсинг вернулся часа через два и вскоре сказал мне:

— Теперь — домой, поешь как следует, пей побольше жидкости. Наберись сил. Я останусь здесь ночью и подежурю около юной мисс. За ходом ее болезни должны следить мы — ты и я, другим не нужно ничего знать. У меня есть на то серьезные причины. Пока ни о чем не спрашивай; думай что хочешь, пусть даже самое невероятное. Спокойной ночи!

В прихожей две служанки подошли ко мне и спросили, не могут ли они — вместе или по очереди — подежурить около мисс Люси. Они умоляли позволить им это. Я объяснил им, что дежурить буду либо я, либо доктор Ван Хелсинг, — таково его решение. Тогда они стали жалобно упрашивать меня поговорить с «иностранным джентльменом». Я был тронут их добротой. Не знаю, что двигало ими — сочувствие к моему бледному виду или их преданность Люси, но я уже не впервые наблюдал такие проявления женской доброты. Вернувшись в лечебницу к концу ужина, я сделал обход — все было в порядке — и наконец лег. Засыпаю.

11 сентября

Сегодня после обеда поехал в Хиллингем. Вaн Хелсинг в прекрасном настроении. Люси стало гораздо лучше. Вскоре после моего приезда профессору принесли какой-то большой пакет, присланный из-за границы. Он открыл его с нарочитой торжественностью, там оказалась целая охапка белых цветов.

— Это для вас, мисс Люси, — сказал он.

— Для меня? О, доктор Baн Хелсинг!

— Да, моя дорогая, для вас, но не для забавы: это лекарство. — Люси сделала недовольное лицо. — Но не беспокойтесь, вам не придется принимать их в отваре или в каком-либо еще неприятном виде, так что не морщите свой очаровательный носик, а то я расскажу моему другу Артуру, какие страдания грозят ему, если он увидит искаженной столь любимую им красоту. Ага, моя прелестная мисс, это разгладило ваш милый носик. Итак, цветы обладают целебным воздействием — и вам не надо задумываться каким. Я положу их на ваше окно, а кроме того, сплету хорошенький венок и надену вам на шею, чтобы вы хорошо спали. Да, именно так! Они, подобно лотосу, заставят вас забыть неприятности. Пахнут эти цветы, как воды Леты или тот источник молодости, который конкистадоры искали во Флориде, но нашли слишком поздно.

Пока он говорил, Люси рассматривала цветы и нюхала их, а затем, засмеявшись, отбросила их с недовольной гримасой:

— Ах, профессор, вы, наверное, подшучиваете надо мной, ведь это обычный чеснок!

К моему удивлению, Ван Хелсинг встал и сказал ей очень строго — его твердый подбородок напрягся, а брови сошлись на переносице:

— Мне не до шуток! Не до игр! Я ничего не делаю без серьезных на то оснований. И настоятельно прошу вас не расстраивать мои планы. Будьте осторожны, если не ради себя, то хотя бы ради других. — Увидев, что бедняжка Люси испугалась — и ее вполне можно понять, — он продолжил уже мягче: — О моя дорогая юная мисс, не бойтесь меня. Все, что я делаю, — для вашего блага. Эти простые цветы будут вам очень полезны. Я сам разложу их в вашей комнате. Сам сделаю венок — носите его. Но только — тс-с! Никому ни слова, чтобы не возбуждать излишнего любопытства. Давайте заключим с вами договор, он будет гарантом того, что, здоровая и окрепшая, вы окажетесь в объятиях молодого человека, который вас любит и ждет. Теперь посидите немного смирно. А ты, дружище Джон, помоги мне украсить комнату чесноком, проделавшим долгий путь из Харлема, где мой друг Вандерпул круглый год выращивает в парниках разную зелень. Вчера я телеграфировал ему, здесь бы мы такое не достали.

Мы пошли в спальню Люси, взяв цветы с собой. Конечно, профессор вел себя довольно странно: описания такого лекарства и лечения я не встречал ни в одном медицинском справочнике. Сначала он закрыл все окна, запер их на шпингалеты, потом, взяв горсть цветов, натер ими оконные переплеты, гарантировав тем самым чесночный запах при любом дуновении в щели. Затем то же самое проделал с дверным косяком — сверху, снизу, по бокам, а потом и с камином, точнее — вокруг него. Все это показалось мне нелепым, и я сказал:

— Конечно, профессор, я знаю, что вы ничего не делаете зря, но сейчас ваши действия озадачили меня. Будь тут скептик, он бы предположил, что вы занимаетесь изгнанием нечистой силы.

— Вполне возможно! — ответил он тихо и начал плести венок из чеснока для Люси. И, подождав, пока она, приготовившись ко сну, ляжет в постель, надел его ей на шею.

— Смотрите не разорвите его и не открывайте окна и двери ночью, даже если будет душно, — на прощание сказал ей профессор.

— Обещаю все исполнить, — заверила Люси. — Огромное спасибо вам обоим за вашу доброту. Не знаю, чем я заслужила таких друзей.

Мы уехали в ожидавшем меня наемном экипаже.

— Сегодня, — сказал мне Ван Хелсинг, — можно спать спокойно, а я в этом очень нуждаюсь — две ночи в пути, непрерывное чтение в первый день, а на второй — сплошные волнения и после этого ночное дежурство. Завтра рано утром заезжай за мной, и мы вместе навестим нашу милую мисс, которой, надеюсь, поможет мое «колдовство». О-хо-хо…

Его уверенность напомнила мне мое настроение два дня назад и последовавший плачевный результат — у меня возникло нехорошее предчувствие и смутный страх. Они мучили, как непролитые слезы, но слабость не позволила мне сказать об этом моему другу.