Дракула

ГЛАВА XVIII

Дневник доктора Сьюарда

30 сентября

Вернулся домой в пять часов. К тому времени Годалминг и Моррис успели не только приехать, но и прочитать машинописные копии дневников и писем, собранные и систематизированные Гаркером и его замечательной женой. Гаркер еще не вернулся из поездки к возчикам, о которых мне писал доктор Хеннесси. Миссис Гаркер напоила нас чаем, и буду откровенен: впервые с тех пор, как я живу здесь, это старое здание стало похоже на домашний очаг.

Когда мы закончили пить чай, миссис Гаркер сказала:

— Доктор Сьюард, у меня к вам просьба. Хочу увидеть вашего пациента, мистера Ренфилда. Позвольте мне встретиться с ним. Меня очень интересует то, что вы написали о нем в своем дневнике!

Она была такой трогательной и милой, что я не мог ей отказать, да и никаких оснований для отказа у меня не было. Поэтому пригласил ее с собой.

Зайдя к Ренфилду, я сообщил ему, что его хочет навестить одна дама; тот отреагировал лаконично:

— Зачем?

— Она осматривает дом, хотела бы видеть всех его обитателей.

— А, ну хорошо, — буркнул он, — конечно, пусть заходит. Только одну минутку, я немного приберу.

Уборка была своеобразной: он просто проглотил всех мух и пауков из своих коробок, прежде чем я успел его остановить. Он явно опасался вмешательства в свой уклад жизни. Закончив уборку и сразу повеселев, Ренфилд сказал:

— Пусть дама войдет. — И уселся на край постели, опустив голову и глядя исподлобья, чтобы все-таки видеть гостью.

У меня промелькнуло опасение, не учинит ли он какую-нибудь пакость. Помня, каким спокойным он был перед тем, как напасть на меня в моем же кабинете, я встал так, чтобы сразу перехватить его, если он только попытается броситься на миссис Гаркер.

Она вошла в палату с непринужденностью, обычно вызывающей доверие у всех сумасшедших: непосредственность — это как раз то качество, которое они очень ценят. Подойдя к нему, она с милой улыбкой приветствовала его и протянула ему руку.

— Добрый вечер, мистер Ренфилд! Как видите, я вас знаю — доктор Сьюард мне о вас рассказывал.

Он ответил не сразу, внимательно и хмуро разглядывая ее. Потом на его лице возникло выражение любопытства, сменившееся сомнением; затем, к моему великому изумлению, он воскликнул:

— Вы же не та девушка, на которой доктор хотел жениться? Впрочем, вы и не можете быть ею, ведь она умерла.

— О нет, — ответила гостья с милой улыбкой, — у меня есть муж, мы поженились еще до знакомства с доктором Сьюардом. Я — миссис Гаркер.

— Тогда что вы здесь делаете?

— Мы с мужем гостим у доктора Сьюарда.

— Лучше уезжайте.

— Почему же?

Я подумал, что разговор в таком духе столь же малоприятен миссис Гаркер, как и мне, и попытался переменить тему:

— Откуда вы знаете, что я хотел жениться?

Ренфилд помолчал, перевел взгляд с миссис Гаркер на меня и презрительно заметил:

— Что за ослиный вопрос! — И снова уставился на нее.

— Не могу согласиться с вами, мистер Ренфилд, — вступилась за меня миссис Гаркер.

Насколько презрителен он был со мной, настолько любезен и уважителен — с нею.

— Вы, конечно, понимаете, миссис Гаркер, что когда человека так любят и уважают, как нашего доктора, то все, имеющее к нему отношение, интересует нашу маленькую общину. Доктора Сьюарда любят не только домочадцы и друзья, но даже его пациенты, хотя у некоторых из них нарушено душевное равновесие и они склонны путать местами причины и следствия. Будучи и сам постояльцем этой психиатрической лечебницы, я не мог не заметить, что софистические тенденции в мышлении некоторых больных ведут к путанице non causa[82] и ignoratio elenchi[83].

Я просто открыл рот, услышав эту тираду. Мой любимый сумасшедший, самый яркий образец из всех ему подобных, которые мне когда-либо попадались, рассуждал на философские темы, демонстрируя манеры изысканного джентльмена. Интересно, не приход ли миссис Гаркер затронул какую-то струну в его памяти? Независимо от того, была ли эта новая фаза самопроизвольной или же бессознательно инспирированной нашей милой гостьей, у этой женщины, несомненно, особая сила или дар.

Мы беседовали еще некоторое время. Увидев, что Ренфилд вполне разумен, миссис Гаркер решилась, вопросительно взглянув на меня, навести больного на его любимую тему. И вновь я был поражен, услышав, как он беспристрастно, абсолютно здраво рассуждает и даже приводит себя в качестве примера.

— Ведь я и сам человек со странными представлениями. Ничего удивительного, что мои друзья встревожились и настояли на том, чтобы меня поместили сюда. Я вообразил, что жизнь — это некая ощутимая и вечная субстанция и что, поглощая множество живых существ, пусть даже находящихся на самой низкой ступени развития, можно бесконечно продлевать свое существование. Я так сильно в это уверовал, что как-то даже посягнул на жизнь человека. Доктор подтвердит, что однажды я пытался убить его, чтобы укрепить свои жизненные силы за счет его крови, основываясь на Священном Писании, в котором сказано: «Ибо кровь — это жизнь». Хотя продажа небезызвестного патентованного средства[84] опошлила эту общеизвестную истину. Не так ли, доктор?

Изумленный, я кивнул в знак согласия, не зная, что и думать: невозможно было представить себе, что пять минут назад этот человек на моих глазах поедал пауков и мух. Взглянув на часы, я увидел, что пора ехать на вокзал встречать Ван Хелсинга, и сказал миссис Гаркер, что мы должны идти. Она любезно попрощалась с Ренфилдом:

— До свидания, надеюсь еще увидеть вас, но при более приятных обстоятельствах.

На это, к моему великому удивлению, он ответил:

— Прощайте, дорогая. Молю Бога, чтобы я больше никогда не увидел ваше милое лицо. Да хранит вас Господь!

Я поехал на вокзал, а все остались дома. Бедный Арт немного повеселел — пожалуй, впервые со времени болезни Люси. И у Куинси прибавилось жизнерадостности — он наконец стал похож на самого себя.

Ван Хелсинг с мальчишеской проворностью выпрыгнул из вагона и бросился ко мне:

— А, дружище Джон, ну, как дела? Хороши? Так-так! А я был очень занят — устраивал все таким образом, чтобы находиться здесь столько, сколько потребуется. Мне надо вам о многом рассказать. Мадам Мина у тебя? Да? А ее чудный муж? А Артур и мой друг Куинси, они тоже у тебя? Прекрасно!

Пока мы ехали домой, я рассказал ему, что произошло за это время и как, благодаря миссис Гаркер, пригодился мой дневник. Профессор перебил меня:

— Ах, эта удивительная мадам Мина! У нее сердце женщины и ум мужчины, притом мужчины одаренного. Создав такое замечательное сочетание, Господь преследовал, поверь мне, определенную цель. По воле судьбы, друг мой Джон, эта женщина очень помогала нам до сих пор, но с сегодняшнего вечера она больше не будет принимать участия в этом ужасном деле. Нельзя подвергать ее такому риску. Уничтожить это чудовище должны мы, мужчины, — разве мы не дали обещание? Это не для женщин. Даже если ей не будет причинен прямой ущерб, ее сердце может не выдержать таких ужасов. И она будет страдать — наяву от нервных припадков, а во сне от кошмаров. Кроме того, она молодая женщина, замужем недавно, надо подумать и о других вещах, о будущем. Ты говоришь, что она все напечатала? Тогда ладно, сегодня уж пусть она участвует в нашем разговоре, но завтра ей надо проститься с этим делом, мы справимся сами.

Я от души согласился с ним и рассказал, что нам удалось выяснить в его отсутствие: особняк, который купил Дракула, находится по соседству с моим домом. Профессор был изумлен и, как мне показалось, расстроен.

— О, если бы мы знали об этом раньше, — вздохнул он, — мы могли бы вовремя добраться до него и спасти бедную Люси. Однако, как говорится, слезами горю не поможешь и утраченного не вернешь. Впрочем, не будем об этом, а пройдем наш путь до самого конца.

Затем Ван Хелсинг замолчал и не вымолвил ни слова до самого дома.

Прежде чем пойти переодеться к ужину, он сказал миссис Гаркер:

— Я узнал, мадам Мина, от моего друга Джона, что вы с мужем привели в полный порядок все бумаги о происшедших событиях вплоть до настоящей минуты.

— Не до настоящей минуты, — невольно вырвалось у нее, — а до сегодняшнего утра.

— Но почему не до настоящей минуты? Мы уже видели, как важны были самые незначительные детали. Мы все поведали друг другу свои тайны, и никому от этого не стало хуже.

Миссис Гаркер покраснела и вынула из кармана листок бумаги:

— Профессор Ван Хелсинг, пожалуйста, прочтите и скажите, стоит ли включать это? Здесь мое описание сегодняшнего дня. Я сочла необходимым записывать теперь даже пустяки, но здесь в основном все личного характера. Взгляните, пожалуйста.

Профессор внимательно прочитал написанное и вернул ей со словами:

— Если вы возражаете, можно и не включать, но, по-моему, включить нужно. От этого ваш муж полюбит вас лишь еще сильнее, а мы, ваши друзья, будем еще больше вас чтить, уважать и — тоже любить.

Она, снова покраснев, с улыбкой взяла листок.

Таким образом, все, что можно, вплоть до настоящего часа, собрано и приведено в порядок. Профессор тоже взял экземпляр, чтобы изучить рукопись после ужина до нашего собрания, назначенного на девять; остальные уже ее прочли. Когда мы встретимся в кабинете, все уже ознакомятся с фактами и смогут обсудить план действий против могущественного и таинственного врага.

Дневник Мины Гаркер

30 сентября

Собравшись в кабинете доктора Сьюарда через пару часов после ужина, назначенного на шесть, мы невольно выглядели как участники заседания какой-нибудь комиссии или комитета. Профессор Ван Хелсинг, по просьбе доктора Сьюарда, сел во главе стола. Меня он посадил справа от себя, предложив быть секретарем. Джонатан занял место рядом со мной, лорд Годалминг, доктор Сьюард и мистер Моррис — напротив.

— Надеюсь, вы все ознакомились с фактами, изложенными в этих бумагах, — начал профессор и, получив наше подтверждение, продолжал: — В таком случае, думаю, необходимо пояснить вам, с каким врагом мы имеем дело. Я расскажу вам также о некоторых эпизодах из его жизни, мне удалось кое-что узнать. И тогда мы сможем обсудить, как нам действовать и что предпринять.

На свете существуют вампиры — у некоторых из нас была печальная возможность убедиться в этом. Но, даже не имей мы собственного горького опыта, для разумных людей свидетельства и учения прошлого достаточно убедительны. Признаюсь, вначале я был настроен скептически. Не приучай я себя долгие годы воспринимать явления как они есть, непредвзято, я не смог бы признать этот факт, наверное, до тех самых пор, пока он сам не завопил бы мне прямо в ухо: «Смотри! Смотри! Вот он я. Я есть». Увы! Знай я с самого начала то, что знаю теперь, прозрей я раньше — и одна драгоценная жизнь была бы спасена на радость всем любившим Люси. Но возврата нет. И мы должны действовать, чтобы не дать погибнуть другим страдающим душам, пока мы еще можем их спасти. Носферату, укусивший человека, в отличие от ужалившей пчелы, не умирает. Он лишь крепнет раз от раза и обретает еще бо́льшую способность творить зло. Вампир, живущий среди нас, силен, как двадцать человек, он хитрее и коварнее, чем смертный, ибо его хитрость и коварство накапливались веками. Ему помогает некромантия, то есть, в соответствии с этимологией этого слова, гадание путем общения с душами умерших; мертвые, к которым он приближается, — в его власти; он жесток и даже более чем жесток, он — сам дьявол, и сердца у него нет. Носферату обладает способностью — в известных пределах, конечно, — появляться когда и где угодно и в любом из своих обличий. Он может в некоторой степени управлять стихиями: бурей, туманом, громом. Ему послушны крысы, совы, летучие мыши, а еще — ночные мотыльки, и лисы, и волки; он может уменьшаться и увеличиваться в размерах, внезапно исчезать и становиться невидимым. Но как же нам бороться с ним? Как найти его, а если найдем, то как уничтожить? Друзья мои, нам предстоят серьезные испытания; мы взялись за страшное дело и можем столкнуться с такими ужасами, от которых содрогнутся даже самые мужественные люди. В случае нашего поражения в этой битве и его победы — что нас ждет? Расстаться с жизнью — сущий пустяк, я опасаюсь не этого. На кону не просто жизнь или смерть: проиграв, мы уподобимся ему и превратимся в столь же мерзких ночных существ, как и он, чуждых совести и бессердечных, охотников за телами и душами наших близких. Небесные врата закроются для нас навсегда, и сможет ли кто-нибудь помочь нам открыть их снова? Мы будем влачить свое существование, окруженные всеобщей ненавистью, мы станем темным пятном на лике божественного солнечного мира, стрелой, направленной против Того, Кто умер за всех людей. Но нас зовет долг — так неужели мы отступим? Скажу о себе: я не отступлю. Однако я стар, и жизнь с ее солнечным светом, красотами, пением птиц, музыкой и любовью для меня — в прошлом. Вы же все молоды. Некоторые из вас уже познали горе, но впереди еще немало прекрасных дней. Так что вы мне ответите?

Профессор еще не завершил свою речь, когда Джонатан взял меня за руку. О, как же я встревожилась оттого, что он протянул мне руку, — я подумала, не охватил ли его страх перед надвигающейся опасностью, — но каким же счастьем оказалось прикосновение этой сильной, надежной, решительной руки мужественного человека, говорящее само за себя. Тут даже не нужна женская любовь, чтобы оценить этот жест. Когда профессор закончил, мы с Джонатаном переглянулись — и поняли друг друга без слов.

— Я даю согласие за Мину и за себя, — сказал Джонатан.

— Рассчитывайте на меня, профессор, — как всегда лаконично ответил мистер Куинси Моррис.

— Я с вами, — сказал лорд Годалминг, — ради Люси, даже если бы не было других причин.

Доктор Сьюард просто кивнул.

Профессор встал и, положив на стол золотое распятие, раскинул руки в обе стороны. Я взяла его за правую руку, а лорд Годалминг — за левую, Джонатан левой рукой держал мою правую руку и протянул свою правую руку мистеру Моррису, таким образом мы скрепили наш союз. У меня похолодело сердце, но мне и в голову не пришло отступить. Мы снова сели, и доктор Ван Хелсинг оживленно заговорил — с этого началась серьезная работа, которая требовала целеустремленности и предприимчивости, как любое жизненно важное дело.

— Итак, вы знаете, с чем нам предстоит столкнуться, но и мы с вами не беспомощны. На нашей стороне сила единения, недоступная вампирам, с нами наука, мы можем свободно думать и действовать; день и ночь в равной степени принадлежат нам. Мы ничем не ограничены и можем свободно использовать свои преимущества. Мы решительны, преданы делу и бескорыстны — это немало.

А теперь посмотрим, каковы слабости противостоящих нам общих сил противника и каковы они у отдельно взятого врага. Иными словами, в чем уязвимость вампиров вообще и данного вампира в частности. Тут мы можем обратиться только к традициям и поверьям, точнее, суевериям. На первый взгляд кажется, что этого маловато, когда речь идет о жизни и смерти… или даже о чем-то большем, чем жизнь и смерть. Однако приходится довольствоваться тем, что есть. Во-первых, у нас нет иных источников; во-вторых, чтобы понять, какое оружие нужно против нашего врага, традиций и поверий вполне достаточно. Не на них ли основываются представления людей о вампирах? Впрочем, для нас — увы! — уже не только на них. Кто из нас, людей XIX века — века науки, скептицизма, материализма, — еще год назад поверил бы в существование вампиров? Мы пренебрегали даже тем, что видели собственными глазами. Но приходится признать, что представления о вампирах, их слабых сторонах и способах избавления от них ныне те же, что и прежде.

Обратите внимание на то, что вампиры встречаются всюду и во все века: в Древней Греции, в Древнем Риме; они расплодились по всей Германии, Франции, Индии, даже в Херсонесе; а в Китае, столь далеком от нас во всех отношениях, люди боятся их до сих пор. Вампиризм распространен среди исландских берсерков, одержимых дьяволом гуннов, а также у славян, саксонцев и мадьяр. Так что у нас есть базовые знания, и, должен сказать, очень многие поверья подтверждаются нашим собственным горьким опытом. Вампир не смертен, он не может умереть, как люди, когда наступает их срок; ему хорошо, лишь когда он насыщается кровью живых. Более того, тогда, как мы наблюдали, он может даже молодеть; его жизненные силы возрастают, если ему в изобилии доступен его специфический корм. Но, лишенный своего питания, он хиреет; ведь он не ест, как другие, обычную пищу. Даже наш друг Джонатан, который провел с ним несколько недель, ни разу не видел, чтобы он ел. Ни разу! Вампир не отбрасывает тени, не отражается в зеркале — опять-таки по наблюдениям Джонатана. Он очень силен — вспомним свидетельство Джонатана о том, как Дракула помог ему сойти с дилижанса или отогнал волков от дверей.

Из рассказов о прибытии шхуны в Уитби очевидно, что вампир может и сам превращаться в волка: это он растерзал собаку. Он также может принять облик летучей мыши: мадам Мина видела его на подоконнике в Уитби, мой друг Куинси — у окна мисс Люси, а Джон заметил, как тот вылетел из соседнего дома. Кроме того, он способен напускать туман — это обнаружил погибший капитан шхуны; впрочем, участок распространения тумана невелик — только вокруг самого вампира. Он возникает в лунном свете в виде частиц пыли — Джонатан видел это в замке Дракулы при появлении обитавших там сестриц. Он может существенно уменьшаться в размерах — мы сами наблюдали, как мисс Люси, до того как обрела покой, проскользнула в склеп через щель не толще волоска. Он может, единожды проложив себе путь, проникать куда угодно и свободно выходить откуда угодно, даже если это запертые на замок помещения или герметично запаянные емкости. Он видит в темноте — немалое подспорье в нашем мире, наполовину погруженном во мрак.

А теперь слушайте меня внимательно! Да, вампир все это умеет, но он не свободен. Точнее, свободен в той же степени, что и раб на галерах или сумасшедший у себя в палате. Он не властен пойти куда ему вздумается; будучи выродком природы, он все же обязан подчиняться некоторым ее законам. Он не может войти ни в один дом, пока кто-нибудь из домочадцев не пригласит его; зато потом уже волен приходить когда ему вздумается. Его, как и всякой нечистой силы, могуществу наступает конец с рассветом. То есть его свобода действий ограничена определенными рамками. Если он находится не на своей территории, то может менять облик лишь в полночь или же на восходе либо закате солнца. Это отмечалось в прошлом и подтверждается нашим опытом.

Таким образом, если в отведенных ему пределах: в своем земном доме, в гробу, в преисподней, в неосвященном месте — например, мы знаем, как он приходил на могилу самоубийцы в Уитби, — вампир волен поступать так, как ему угодно, то в других местах он может менять свой облик лишь в определенное время. Известно, что он способен переходить через проточную воду лишь при слабом течении или при мелководье во время отлива. Существуют вещи, предметы, растения, которые своим воздействием лишают его силы: например, как вам уже известно, чеснок; что же касается сакральных символов, таких как мое распятие, освятившее нашу клятву, то для вампиров они ничего не значат, тем не менее эта нечисть старается держаться от них подальше и относится к ним с безмолвной почтительностью. Назову вам и другие предметы, это может вам понадобиться. Ветка шиповника, положенная на гроб вампира, не позволит ему выйти оттуда; освященная пуля, если выстрелить в гроб, действительно убьет его насмерть, как и кол, — в чем мы имели возможность убедиться; отрезанная голова также обрекает его на вечный покой. Все это мы видели своими глазами.

Таким образом, разыскав прибежище того, кто некогда был человеком, мы можем запереть его в гробу и уничтожить, если воспользуемся уже известными нам средствами. Но он умен. Я попросил моего друга Арминия из Будапештского университета[85] навести о нем справки, и вот что он выяснил по доступным источникам. По-видимому, наш вампир действительно когда-то был тем самым воеводой Дракулой, который прославился в битве с турками у Великой реки на самой границе с Турцией. Если это правда, тогда он — недюжинный человек, потому что и в те времена, и несколько веков спустя он был известен как необыкновенно расчетливый, хитрый и храбрый воин из Залесья[86]. Могучий ум и железная воля ушли вместе с ним в могилу — и теперь они направлены против нас. Как сообщает Арминий, Дракулы были великим и благородным родом, хотя современники подозревали, что кое-кто из них имел дело с нечистой силой. Многие тайны узнали Дракулы в Шоломанче, что в горах над Германштадтским озером[87], где каждый десятый ученик по соглашению становится подручным дьявола. В источниках встречаются такие слова, как stregoica — «ведьма», ordog и pokol — соответственно «сатана» и «ад», а в одном из преданий Дракула прямо назван «вампиром» — теперь мы прекрасно понимаем почему. В его роду были великие мужи и добрые жены, их славные останки освящают землю, в которой гнездится эта нечисть. Тут немаловажно и не менее пугающе то, что это дьявольское существо обитает непременно по соседству с добром; его кости не могут находиться в земле, не освященной прахом предков.

В это время мистер Моррис начал пристально всматриваться в окно, затем тихо встал и вышел из комнаты. После недолгой паузы профессор продолжал:

— А теперь мы должны решить, что делать. У нас много данных, и нам надо заняться подготовкой нашей кампании. Джонатан установил, что из Трансильвании в Уитби прибыло пятьдесят ящиков земли, все они были доставлены в Карфакс; известно также, что затем несколько ящиков отправили в другое место. Мне кажется, прежде всего нужно установить, находятся ли остальные ящики в соседнем доме, или и их куда-то перевезли; тогда мы должны проследить…

Внезапно нас прервали. На улице грянул пистолетный выстрел, пуля пробила оконное стекло — оно разлетелось вдребезги, а пуля рикошетом отскочила от верхней части проема и ударилась о противоположную стену комнаты.

Я вскрикнула — наверное, в душе я трусиха. Мужчины вскочили, лорд Годалминг бросился к окну, распахнул его, и мы услышали голос мистера Морриса:

— Простите! Я, должно быть, напугал вас. Сейчас вернусь и объясню, в чем дело.

Через минуту он вошел и сказал:

— Конечно, это была глупость с моей стороны, искренне прошу простить меня, миссис Гаркер. Боюсь, я ужасно напугал вас. Дело в том, что во время рассказа профессора прилетела огромная летучая мышь и села на подоконник. После недавних событий я просто не терплю этих мерзких тварей, поэтому я вышел на улицу и выстрелил в нее: теперь я всегда так делаю, когда вижу их по вечерам. Ты еще смеялся надо мной из-за этого, Арт.

— Вы попали в нее? — спросил Ван Хелсинг.

— Не знаю; думаю, что нет, — она улетела в лес.

И он сел на свое место, а профессор продолжил:

— Мы должны установить местонахождение всех ящиков и после этого поймать и убить чудовище в его укрытии или, скажем так, стерилизовать землю, чтобы он не мог больше в ней укрываться; тогда в конце концов мы сможем найти его в человеческом образе между полуднем и заходом солнца, то есть когда он слабее всего. Теперь о вас, мадам Мина. Сегодня вечером вы участвуете в наших делах последний раз. Вы слишком дороги всем нам, чтобы подвергать вас такому риску. С этого вечера никаких вопросов. Мы всё расскажем вам в свое время. Мы — мужчины и должны сами справляться с проблемами. Вы же — наша звезда и надежда, мы будем гораздо свободнее в своих действиях, зная, что вы вне опасности.

Все мужчины, даже Джонатан, казалось, почувствовали облегчение. Получается, они будут подвергаться риску и даже, быть может, ради моей безопасности меньше заботиться о своей. Но они уже всё решили, и, хотя эта пилюля показалась мне очень горькой, ничего не оставалось, кроме как смириться с таким проявлением рыцарства.

Обсуждение завершил мистер Моррис:

— Не будем терять ни минуты. Предлагаю осмотреть его дом сейчас же. В этом деле все решает время, а наши быстрые действия помогут избежать новых жертв.

Признаюсь, когда пришло время взяться за работу, сердце у меня упало, но я не произнесла ни слова, больше всего опасаясь стать для них обузой или помехой, — тогда они могут отстранить меня даже от участия в совещаниях. Итак, они отправились в Карфакс, намереваясь пробраться в дом.

Мне же — очень по-мужски — предложили лечь спать, как будто женщина может заснуть, когда ее любимый в опасности! Ну что же, лягу и притворюсь спящей, чтобы Джонатан лишний раз не волновался из-за меня, когда вернется.

Дневник доктора Сьюарда

1 октября, 4 часа утра

Только мы собрались выйти из дома, как принесли записку от Ренфилда. Он спрашивал, могу ли я немедленно прийти к нему, — у него для меня чрезвычайно важное сообщение. Я велел санитару ответить, что зайду утром, а сейчас занят. Однако тот пояснил:

— Он очень настаивает, сэр. Никогда не видел его в таком нетерпении. Конечно, наверняка я не знаю, но думаю, что, если вы с ним сейчас не повидаетесь, у него может случиться ужасный припадок.

Я знал, этот человек не будет говорить зря, поэтому ответил:

— Хорошо, сейчас приду, — и попросил остальных немного подождать, поскольку мне надо срочно навестить пациента.

— Возьми меня с собой, дружище Джон, — попросил профессор. — Его случай, описанный в твоем дневнике, меня очень заинтересовал, и, кроме того, болезнь этого человека имеет отношение к нашему делу. Мне необходимо увидеть его, особенно теперь, когда он в возбужденном состоянии.

— А можно и мне пойти? — спросил лорд Годалминг.

— А нам? — присоединились Куинси Моррис и Гаркер.

Я кивнул, и мы все вместе пошли по коридору.

Ренфилд действительно был сильно возбужден, но говорил и держался гораздо лучше, чем при нашей последней встрече. Он вел себя так, будто хорошо сознавал собственное положение, — никогда раньше я не наблюдал подобного у сумасшедших; к тому же он был абсолютно уверен, что его аргументы гораздо убедительнее всех прочих.

Мы вошли к нему в палату вчетвером; кроме меня, в начале никто не произнес ни слова. Ренфилд потребовал, чтобы я немедленно выписал его из лечебницы и отпустил домой, так как он выздоровел, и своими разговорами, манерой держаться стал показывать мне, насколько хорошо себя чувствует.

— Я взываю к вашим друзьям — возможно, они не откажутся высказаться по моему делу. Кстати, вы забыли нас познакомить.

Я был настолько поражен его поведением, что в тот момент меня даже не удивила необычность претензии сумасшедшего, который, находясь в психиатрической лечебнице, требует представить его посетителям. К тому же больной держался с достоинством истинного джентльмена, привыкшего к общению с равными себе, поэтому я тотчас исправил свою ошибку:

— Лорд Годалминг, профессор Baн Хелсинг, мистер Куинси Моррис из Техаса, мистер Джонатан Гаркер — мистер Ренфилд.

Он по очереди пожал всем руки и даже нашел что сказать большинству присутствующих:

— Лорд Годалминг, я имел честь быть одно время помощником вашего отца в «Уиндеме»[88]; очень огорчен тем, что, судя по вашему титулу, его уже нет в живых. Этого в высшей степени достойного человека любили и уважали все, кому довелось его знать; мне рассказывали, что в молодости он придумал жженый ромовый пунш, ныне популярный на празднике на Дерби[89]…

Мистер Моррис, вы должны гордиться великим Техасом. Его принятие в состав Соединенных Штатов[90] — прецедент, который будет иметь далеко идущие последствия; настанет день, когда и полюс, и тропики присягнут на верность звездно-полосатому флагу… Мощь американского государства может возрасти настолько, что доктрина Монро[91] отойдет в область политических преданий.

Как можно выразить восторг от встречи с Ван Хелсингом? Сэр, я не прошу прощения за то, что не предваряю ваше имя обычными титулами. Когда человек совершил революцию в терапии своим открытием непрерывной эволюции мозгового вещества, обычные ученые звания становятся неуместны, так как низводят великое имя до обыкновенного. Вас, джентльмены, призванных занимать почетное место в этом непрестанно меняющемся мире как принадлежностью к славным фамилиям, так и своими природными дарованиями, приглашаю в свидетели: я столь же нормален, как и большинство людей, пользующихся полной свободой. Уверен, что вы, доктор Сьюард, будучи гуманистом и юридически просвещенным врачом, сочтете своим моральным долгом отнестись ко мне как к человеку, попавшему в экстраординарную ситуацию и заслуживающему самого серьезного отношения к его просьбе.

Последнюю фразу он произнес льстиво, убежденно и даже с некоторым шармом.

Все буквально опешили. На миг даже мне, знакомому с характером Ренфилда и историей его болезни, показалось, что рассудок вернулся к нему, и у меня возникло сильное желание сказать, что я удовлетворен его состоянием и позабочусь о формальностях, необходимых для его выписки утром. Но потом все же решил подождать, прежде чем делать такое серьезное заявление, зная по опыту, что больной подвержен внезапным рецидивам. Поэтому я ограничился общим замечанием о стремительном улучшении его состояния, обещая утром подробнее поговорить с ним и подумать, что можно сделать для удовлетворения его просьбы.

Это совершенно не устроило Ренфилда.

— Боюсь, доктор Сьюард, что вы не совсем поняли меня, — быстро заговорил он. — Я хочу уехать немедленно, сейчас, сию минуту! Время не ждет — такова суть моего, да и вашего тоже, негласного соглашения с костлявой. Уверен, что великолепному практику доктору Сьюарду достаточно услышать столь простое, но не терпящее отлагательства желание, чтобы его исполнение было гарантировано.

Он внимательно посмотрел на меня и, угадав на моем лице отказ, повернулся к остальным, испытующе вглядываясь в каждого из них. Однако, не найдя отклика, спросил:

— Неужели мои надежды обманули меня?

— Да, обманули, — сказал я откровенно и даже резко, что сам сразу же ощутил.

Наступило молчание, потом Ренфилд медленно произнес:

— Тогда позвольте несколько по-иному выразить мою просьбу. Прошу вас об уступке, милости, привилегии — как угодно. Готов умолять — не ради себя, а ради других. Я не вправе сообщить вам свои мотивы, но, поверьте, это добрые, серьезные, бескорыстные мотивы, основанные на высоком чувстве долга. Если бы вы могли, сэр, заглянуть в мое сердце, то непременно разделили бы мои чувства. Более того, вы причислили бы меня к своим лучшим и самым верным друзьям.

И он опять обвел нас испытующим взглядом. У меня же крепло убеждение в том, что внезапная перемена в его манере выражаться, в его логике — это лишь новая форма или фаза помешательства, и я решил дать ему возможность продолжать, зная по опыту, что, как все сумасшедшие, он в конце концов себя выдаст.

Ван Хелсинг смотрел на Ренфилда так внимательно, что от напряженной сосредоточенности взгляда его густые брови почти сошлись. И вдруг он обратился к моему больному тоном, который буквально поразил меня, — но не в тот момент (сразу я не обратил на это внимания), а потом, когда вспомнил, — это был тон обращения к равному:

— Не могли бы вы откровенно изложить подлинную причину вашего желания выйти на свободу именно этой ночью? Ручаюсь, если вы убедите меня — человека постороннего, лишенного предрассудков, обладающего открытым умом, — то доктор Сьюард на свой страх и риск, под свою ответственность предоставит вам эту привилегию.

Ренфилд грустно покачал головой с выражением горького сожаления на лице. Тогда профессор продолжал:

— Послушайте, сэр, подумайте сами! Вы требуете, чтобы к вам отнеслись как к совершенно здоровому человеку, стараетесь произвести на нас впечатление своей разумностью, здравым смыслом, однако у нас есть основания сомневаться в ваших словах — вы же еще не прошли весь курс лечения. И если вы не поможете нам подобрать самый правильный курс, то как же мы сможем оказать вам помощь, которой вы ждете от нас? Будьте благоразумны, помогите нам, а мы, если это в наших силах, пойдем вам навстречу.

Ренфилд, вновь покачав головой, ответил:

— Мне нечего сказать, профессор Ван Хелсинг. Ваши аргументы убедительны, и, будь я вправе говорить, у меня бы не было ни малейших колебаний, но в моем случае не я хозяин положения. Могу лишь просить вас поверить мне. Но в случае отказа я снимаю с себя всякую ответственность.

На этом я решил прекратить эту сцену, приобретающую оттенок какой-то комической мелодрамы, и, направившись к двери, сказал:

— Идемте, друзья мои. У нас еще есть дела. Спокойной ночи, Ренфилд.

Но, когда я был уже у самой двери, с больным произошла разительная перемена. Он бросился ко мне так стремительно, что у меня мелькнула мысль о попытке нового покушения. Но мои подозрения были напрасными: он умоляюще простер ко мне руки, безмолвно повторяя свою просьбу об освобождении. Хотя он и почувствовал, что такой переизбыток эмоций настраивает нас против него и возвращает к прежнему представлению о нем, он однако же сделался еще экспансивнее.

Взглянув на Ван Хелсинга и увидев по его глазам, что он разделяет мое мнение, я стал еще строже и жестом показал Ренфилду, что все его усилия ни к чему не приведут.

Мне уже и раньше приходилось наблюдать, как в нем нарастало возбуждение, когда он требовал чего-то важного для себя, например кошку. Я ожидал обычной угрюмой покорности после категорического отказа, но мои ожидания не оправдались: убедившись, что ему рассчитывать не на что, Ренфилд впал в настоящее неистовство — бросился на колени, протягивая ко мне руки, ломая их в жалобной мольбе, и разразился потоком стенаний, при этом слезы ручьем лились по его щекам, лицо и жесты выдавали глубочайшее волнение.

— Взываю к вам, доктор Сьюард, о, просто заклинаю: сейчас же выпустите меня из этого дома. Вышлите меня как и куда угодно, в цепях, в смирительной рубашке, скованного по рукам и ногам, в сопровождении санитаров с кнутами, хоть в тюрьму, только позвольте уйти отсюда. Вы не понимаете, что творите, оставляя меня здесь. Говорю вам от чистого сердца, от всей души. О, если бы вы знали, кому вредите и как! О, если бы я мог вам сказать! Горе мне, ибо я не могу! Во имя всего, что для вас свято и дорого, в память о вашей погибшей любви, ради еще живущей в вас надежды, ради всемогущего Господа, увезите меня отсюда и спасите мою душу от гибели! Неужели вы не слышите меня, люди? Не понимаете! И ничто вас не учит! Неужели вы не видите, что я в здравом уме и говорю серьезно, что я не шучу, я не сумасшедший в припадке безумия, а нормальный, разумный человек, который стремится спасти свою душу?! О, услышьте меня! Услышьте! Отпустите! Отпустите! Отпустите!

Понимая, что, если это еще продлится, он совсем разойдется и все кончится припадком, я поднял его с колен, взяв за руку.

— Довольно, довольно, более чем достаточно, — твердо произнес я. — Ложитесь в постель и постарайтесь успокоиться, возьмите себя в руки.

Ренфилд неожиданно затих и внимательно посмотрел на меня. Потом, не говоря ни слова, встал, прошел по комнате и сел на край постели. Силы, как бывало и прежде, покинули его — я этого ожидал.

Когда я последним выходил из палаты, он сказал мне каким-то неестественно спокойным голосом:

— Думаю, со временем вы оцените мою сегодняшнюю попытку по достоинству, доктор Сьюард, — я сделал все, что мог, пытаясь убедить вас.