Дракула

ГЛАВА XXI

Дневник доктора Сьюарда

3 октября

Постараюсь по возможности точно, не упустив ни одной детали, изложить случившееся — все, что я запомнил. Теперь, успокоившись, я могу сделать записи.

Когда я вошел в палату, Ренфилд лежал на левом боку в луже крови. Я хотел поднять его и увидел, что он получил тяжкие повреждения, нанесенные хаотично и бессмысленно, — такое впечатление, будто действовал безумец. Лицо Ренфилда было столь чудовищно изувечено, будто его били об пол, — лужа крови образовалась от лицевых ран. Когда мы перевернули его, санитар, стоявший возле несчастного на коленях, сказал мне:

— Мне кажется, сэр, у него сломан позвоночник. Смотрите, правая рука, нога и часть лица парализованы. — Он был крайне озадачен тем, как это могло произойти, и, нахмурившись, недоуменно заметил: — Не понимаю двух вещей. Больной мог расквасить себе лицо, если бы бился головой об пол. Я сам видел — в Эверсфилдском сумасшедшем доме такое было с одной молодой женщиной, пока ее кто-то не схватил. Допустим, шею он мог сломать, неудачно упав с кровати. Но совершенно не представляю себе, как могло произойти сразу и то и другое: если у него сломан хребет, он не мог биться головой об пол, а если лицо было разбито до падения, тогда остались бы следы на постели.

— Бегите к профессору Ван Хелсингу, — велел я ему, — и попросите его немедленно прийти сюда. Скажите, что дело безотлагательное!

Санитар убежал, и через несколько минут в халате и шлепанцах появился профессор. Увидев Ренфилда на полу, он пристально посмотрел на него, потом на меня: видимо, по моим глазам понял, о чем я думал, и спокойно (вероятно, в расчете на санитара) сказал:

— Ах, какой кошмарный несчастный случай! Больному потребуется тщательный уход и внимание. Я помогу вам, но сначала оденусь. Побудьте здесь, я через несколько минут приду.

Ренфилд тяжело и хрипло дышал; несомненно, ему были нанесены серьезные повреждения. Ван Хелсинг вернулся очень скоро с набором хирургических инструментов. Видимо, он уже успел все обдумать и, прежде чем заняться несчастным, шепнул мне:

— Отошлите помощника. Мы должны быть наедине с Ренфилдом, когда он придет в себя после операции.

— Благодарю вас, Симмонс, — сказал я санитару. — Все, что могли, мы с вами пока сделали. Займитесь обходом, а профессор Ван Хелсинг займется больным. Если будет происходить что-то необычное, немедленно сообщите мне.

Санитар ушел, а мы приступили к тщательному осмотру Ренфилда. Раны на лице были поверхностными, реальную опасность представлял глубокий перелом основания черепа. Профессор, подумав минуту, сказал:

— Нужно как можно скорее понизить давление и, насколько это возможно, восстановить нормальные показатели; обильное кровоизлияние — показатель серьезности травмы. Кажется, затронут двигательный центр. Мозговое кровоизлияние может усилиться, нужно делать трепанацию немедленно, иначе будет поздно.

Раздался легкий стук в дверь. Открыв, я увидел Артура и Куинси в пижамах и шлепанцах.

— Я слышал, как твой помощник сообщил доктору Ван Хелсингу о несчастном случае, — сказал Артур. — Я разбудил, вернее, позвал Куинси — он еще не спал. События развиваются слишком быстро и необычно, чтобы можно было спокойно спать. Думаю, завтра ночью все будет уже по-иному. Придется действовать с большей оглядкой, чем прежде. Можно к вам?

Я кивнул и, когда они вошли, закрыл дверь. Увидев, в каком положении находится Ренфилд и ужасную лужу крови на полу, Куинси прошептал:

— Боже мой! Что с ним случилось? Вот бедняга-то!

Я вкратце рассказал им все, выразив надежду, что после операции больной придет в себя, по крайней мере ненадолго. Куинси с Артуром сели на край соседней постели, и мы все стали терпеливо наблюдать за происходящим.

— Подождем немного, — сказал Ван Хелсинг, — чтобы определить, где лучше произвести трепанацию, нужно как можно быстрее удалить тромб: кровоизлияние явно усугубляется.

Минуты ожидания тянулись томительно медленно. У меня замирало сердце, и по лицу Ван Хелсинга я видел: он опасается того, что может случиться. А я боялся того, что скажет Ренфилд; об этом даже не хотелось думать; меня угнетало предчувствие надвигающейся беды — мне приходилось читать о людях, которые слышали, как смерть отсчитывает минуты. Тем временем дыхание бедняги стало прерывистым. Казалось, он вот-вот откроет глаза и заговорит, но дыхание было тяжелым, он хрипел и по-прежнему пребывал в беспамятстве. Несмотря на то что я привык наблюдать за болезнями и смертями, это ожидание все более действовало мне на нервы. Я ощущал, как колотится сердце, и кровь пульсировала в висках, подобно ударам молотка. Ожидание становилось мучительным. Я смотрел на своих товарищей: судя по их пылающим лицам и испарине на лбу, они испытывали то же самое. Мы были в таком напряжении, словно над нами повис огромный страшный колокол, готовый когда угодно разразиться неожиданным оглушительным звоном.

Стало ясно, что больной стремительно угасает и может умереть в любой момент. Я взглянул на профессора и встретился с ним взглядом.

— Нельзя терять ни минуты. От его слов зависит жизнь многих людей! — воскликнул он с мрачным выражением лица. — Я все продумал. Возможно, чья-то душа в опасности! Трепанацию произведем прямо над ухом.

И без лишних слов профессор приступил к операции. Еще несколько минут дыхание больного оставалось тяжелым. Потом последовал такой долгий вдох, что мы невольно испугались, как бы у пациента не лопнули легкие. Вдруг Ренфилд открыл глаза — взгляд был диким и беспомощным, но через несколько секунд он смягчился, в нем появилось выражение приятного удивления, с губ сорвался вздох облегчения. Сделав судорожное движение, больной прошептал:

— Я буду спокоен, доктор. Велите снять с меня смирительную рубашку. Я видел страшный сон и так обессилел от него, что не могу двигаться. Что с моим лицом? Оно будто распухло и очень болит.

Он слегка повернул голову, но от одного только усилия глаза его вновь потускнели, и я осторожно вернул ее в прежнее положение. Тогда Ван Хелсинг сказал спокойно и серьезно:

— Расскажите нам ваш сон, мистер Ренфилд.

При звуках его голоса израненное лицо Ренфилда прояснилось.

— Это вы, профессор Ван Хелсинг, — пробормотал он. — Как вы добры, что пришли ко мне. Дайте мне воды, у меня пересохли губы. Попытаюсь рассказать вам. Мне приснилось…

Тут бедняга замолчал — видимо, потерял сознание.

— Бренди! В моем кабинете, скорее! — тихо сказал я Куинси.

Он убежал и быстро вернулся со стаканом и графинами бренди и воды. Мы смочили Ренфилду пересохшие губы — и он очнулся. Но, очевидно, его несчастный поврежденный мозг не переставал работать: когда бедняга пришел в себя, то пронзительно посмотрел мне в глаза и с мучительным смущением, которого я никогда не забуду, пролепетал:

— Не стоит обманываться: это был не сон, а жестокая реальность. — Он обвел взглядом палату и остановил его на двух фигурах, терпеливо сидевших на краю соседней постели. — Даже если бы я не был уверен в этом, то понял бы уже по одному их присутствию.

На мгновение глаза Ренфилда закрылись, но не от боли или дремоты, а потому, что больной как будто собирался с силами; открыв их снова, он заговорил быстрее и энергичнее, чем прежде:

— Скорее, доктор, скорее! Я умираю! Чувствую, осталось всего несколько минут — и я вернусь в небытие… или еще хуже! Смочите мне еще губы вашим бренди. Я должен кое-что сказать, прежде чем умру… или до того, как умрет мой бедный изувеченный мозг. Спасибо!.. Это произошло в ту ночь, когда я умолял вас отпустить меня. Я не мог тогда говорить — мой язык не подчинялся мне, но я находился в здравом уме — так же, как и сейчас. После вашего ухода я долго был в отчаянии; наверное, несколько часов. Потом на меня снизошел неожиданный покой, в голове прояснилось, и я осознал, где нахожусь. И вдруг услышал, как собаки лают за нашим домом, но не там, где стоял Он!

Ван Хелсинг слушал Ренфилда не мигая, потом вдруг взял меня за руку и крепко сжал ее, но более ничем не выдал своего волнения. И слегка кивнув, тихо сказал:

— Говорите.

— Он подошел к окну, окутанный туманом, — продолжал Ренфилд, — так же, как и прежде, но на этот раз Он казался вполне материальным, не призраком, и глаза его были лютыми, Он был не на шутку разгневан. Его красный рот смеялся, острые белые зубы ярко блестели в лунном свете, когда Он, поворачиваясь, поглядывал в сторону деревьев, за которыми лаяли собаки. Сначала я не приглашал Его войти, хотя знал, что Он этого хочет — Он всегда этого хотел. Потом Он начал соблазнять меня всякими посулами — но не на словах.

— А каким же образом? — прервал рассказ профессор.

— Явственно, так же, как Он обычно присылал мне днем мух, больших, жирных, с крыльями, отливавшими стальным и сапфировым блеском, а ночью — громадных мотыльков с черепами и скрещенными костями на крыльях.

Ван Хелсинг кивнул ему, а мне машинально прошептал:

— Acherontia atropos, из подсемейства Сфинксовые, — этих бабочек называют «мертвая голова».

А Ренфилд продолжал не останавливаясь:

— Потом Он начал вкрадчиво обещать: крысы! Сотни, тысячи, миллионы крыс, и в каждой — жизнь, и поедающие их собаки, и кошки, тоже живые! С красной кровью, копившей жизнь многие годы, а не какие-то там «жужжащие мухи». Я засмеялся — мне просто хотелось узнать, на что Он способен. Но тут в Его доме за темными деревьями завыли собаки. Он подозвал меня к окну. Я подошел и выглянул, а Он простер руки, как бы без слов созывая кого-то. И тогда темная масса покрыла траву — внезапно, как пламя пожара, а Он раздвинул туман вправо и влево, и я увидел тысячи крыс с огненными красными глазами, такими же, как у него, только маленькими. Он поднял руки — и крысы замерли; мне казалось, Он говорит: «Все эти жизни я подарю тебе, и много, много других еще лучше — на вечные времена, если ты падешь ниц предо мной и будешь мне поклоняться!» Тут облако цвета крови заволокло мне глаза, и, прежде чем я сообразил, что делаю, я открыл окно и сказал ему: «Войди, Господин и Учитель!» Крысы исчезли, а Он проскользнул в палату через створку — хотя я приоткрыл ее всего на дюйм, — как лунный свет проскальзывает через малейшую щель и мерцает во всем своем великолепии…

Голос больного становился слабее, я вновь смочил ему губы бренди. Казалось, его память не прерывала работу и во время этой краткой передышки, потому что он продолжил рассказ явно не с того места, где остановился. Я хотел сказать ему об этом, но Baн Хелсинг шепнул мне:

— Пусть говорит. Не прерывай его, ему трудно вернуться обратно, а сбившись, он может и вовсе потерять нить.

— Весь день я ждал от Него какого-нибудь знака, — продолжал Ренфилд, — но он ничего мне не прислал, даже мясной мухи, и, когда взошла луна, я изрядно разозлился на Него. Когда Он снова, даже не постучавшись, проскользнул в окно, хотя оно было закрыто, я просто вышел из себя. Он насмехался надо мной, Его бледное лицо с мерцающими красными глазами проступало из тумана. Он держался так, будто все здесь принадлежит Ему, а я — никто. И даже самый запах Его изменился — я почувствовал это, когда Он проходил совсем близко от меня, а я не смог Его задержать. Но мне показалось, будто в палату вошла миссис Гаркер.

Артур и Куинси, сидевшие на кровати, встали и подошли к больному сзади — так, что он их не видел, но теперь им было слышно его гораздо лучше. Оба молчали. Профессор же вздрогнул и никак не мог унять дрожь, лицо его, однако, еще более омрачилось и посуровело. Ренфилд, ничего не замечая, продолжал:

— Когда миссис Гаркер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая, как прежде, — словно чай, разбавленный водой. — Тут мы все придвинулись к нему, но никто не проронил ни слова. — Я не заметил ее присутствия, пока она не заговорила: она очень изменилась. Мне не по душе бледные люди, я люблю полнокровных, а из нее, казалось, вытекла вся кровь. В ту минуту я не подумал об этом, но потом, когда она ушла, я задумался, и мысль о том, что Он отнимает жизнь у нее, просто свела меня с ума. — Я почувствовал, что все содрогнулись, как и я сам, но сохраняли спокойствие. — Он явился сегодня вечером, и я был готов к Его приходу. Было видно, как просачивается туман, и я пытался помешать Ему. Сумасшедшие, как мне приходилось слышать, обладают невероятной силой, и, зная о том, что я сумасшедший, по крайней мере временами, я захотел использовать свою силу. Увы, Он тоже это почувствовал и вынужден был выйти из тумана, чтобы сразиться со мной. Решив во что бы то ни стало не дать Ему погубить миссис Гаркер, я держался стойко и, как мне показалось, был близок к победе, но тут увидел Его глаза. Они прожгли меня насквозь — и моя сила растаяла, как дым. Он одержал верх: я пытался вцепиться в Него, но Он поднял меня и швырнул об пол. Мне показалось, будто грянул гром, меня окутало красное облако, а туман уполз под дверь.

Голос Ренфилда становился все слабее, дыхание — все более хриплым. Baн Хелсинг машинально встал и сказал:

— Теперь нам известно все, и даже самое худшее. Он здесь, и понятно, с какой целью. Но, может быть, еще не слишком поздно. Вооружимся, как в ту ночь, и поторопимся, дорога́ каждая секунда.

Ничего не надо было объяснять или напоминать — наши страхи, как и решимость, давно стали общими. Мы быстро взяли в своих комнатах то, с чем ходили в дом графа; у профессора все было с собой. Когда мы сошлись в коридоре, он выразительно указал на обереги:

— Никогда не расстаюсь с ними и не расстанусь, пока мы не завершим задуманное. Будьте так же благоразумны, друзья мои. Мы имеем дело с необычайно изворотливым врагом. Увы! Увы! Подумать только, теперь угроза нависла и над дорогой мадам Миной!

Голос его дрогнул, он замолчал, и я не знаю, чего было больше в моем сердце — ужаса или гнева.

У двери Гаркеров мы остановились. Арт и Куинси слегка отступили назад.

— Удобно ли тревожить ее? — спросил Куинси.

— Это необходимо, — мрачно ответил Ван Хелсинг. — Если дверь заперта, я взломаю ее.

— Это же может напугать миссис Гаркер. Как-то не принято врываться в комнату леди…

— Вы, безусловно, правы, — мрачно сказал Ван Хелсинг. — Но в данном случае речь идет о жизни и смерти. Врач должен преодолевать любые преграды, когда спешит к пациенту; в жизни, конечно, это не всегда так, но только не сегодняшней ночью. Джон, дружище, я поверну ручку, и если дверь не откроется, то изо всех сил надави на нее плечом, и вы тоже, друзья мои. Вперед!

Он повернул ручку — дверь не поддалась. Мы дружно бросились на нее — и она с треском распахнулась: мы ввалились в комнату, пролетев чуть ли не головами вперед. Профессор таки упал, но мгновенно поднялся. Нашим глазам открылась ужасная картина — волосы у меня на голове встали дыбом, а сердце замерло.

Луна светила так ярко, что, несмотря на плотную желтую штору, в комнате было светло. На одном краю кровати, у окна, лежал Джонатан Гаркер, с красным лицом, тяжело дыша, как будто без сознания, а на другом — мы увидели его жену: одетая в белое, она стояла на коленях. А рядом с ней — высокий худой мужчина в черном. Лицо его было видно нечетко, но мы сразу по всем признакам узнали графа, даже по шраму у него на лбу. Левой рукой он сжимал руки миссис Гаркер, с силой отводя их в сторону, а правой, взявши за затылок, пытался склонить ее голову к себе на грудь. Белая ночная сорочка миссис Гаркер была испачкана кровью, тонкой струйкой она стекала по обнаженной груди графа, видневшейся сквозь его разорванную одежду. В этой чудовищной сцене было кошмарное сходство с тем, как ребенок тычет носом котенка в блюдце с молоком, заставляя его пить.

Когда мы ворвались в комнату, граф обернулся на шум, и мы увидели жуткий взгляд, столь знакомый нам по описанию. Глаза Дракулы пламенели дьявольской страстью, широкие ноздри орлиного носа хищно раздувались, белые острые зубы были оскалены, как у дикого зверя, с полных губ стекала кровь. Резким движением он отшвырнул свою жертву на кровать и бросился на нас. Но профессор был уже на ногах и успел выставить перед собой сверток с освященной облаткой. Граф внезапно остановился, как тогда бедняжка Люси у склепа, и попятился. И пятился все дальше и дальше, а мы, подняв распятия, наступали на него. Вдруг стало темно — большая черная туча закрыла луну, а когда Куинси зажег спичкой газовую лампу, мы увидели лишь легкий туман, утекавший под дверь, которая за это время успела захлопнуться.

Ван Хелсинг, Арт и я ринулись к миссис Гаркер, которая, вздохнув, вскрикнула так отчаянно, пронзительно и дико, что этот крик я, наверное, не забуду до конца своих дней. Несколько секунд она оставалась лежать неподвижно — беспомощная и безвольная. Лицо ее было мертвенно-бледным, и от кровавых пятен на губах, щеках и подбородке казалось еще бледнее, с шеи стекала тонкая струйка крови, в глазах застыл неподдельный ужас. Она закрыла лицо крепко стиснутыми руками, на которых еще видны были багровые отметины — следы железной хватки чудовища, и мы услышали тихий, безутешный плач, он потряс нас не меньше, чем страшный крик, ставший лишь первым выражением бесконечного страдания. Ван Хелсинг подошел к постели и бережно накрыл Мину одеялом; Арт несколько мгновений в отчаянии глядел на нее, а потом выбежал из комнаты.

Профессор шепнул мне:

— Мы ничем не можем помочь бедной мадам Мине, пока она немного не успокоится. Джонатан — в оцепенении, которое, как известно, может навлечь вампир. Нужно привести его в чувство.

Он смочил край полотенца холодной водой и слегка пошлепал им по лицу Джонатана, а его жена, по-прежнему закрыв лицо руками, рыдала так, что сердце разрывалось на части. Я отодвинул штору и посмотрел в окно. Ярко светила луна. И я увидел, как Куинси Моррис пробежал по полянке и спрятался в тени большого тиса. Меня заинтриговало, что он там делает, но я не успел разобраться — отвлекло восклицание Гаркера, который пришел в себя и взглянул на кровать. На лице его, как и следовало ожидать, было выражение изумления и растерянности. Несколько секунд несчастный не мог сообразить, что к чему, а потом осознал, где он и что происходит, и вздрогнул. Миссис Гаркер быстро повернулась к нему и протянула руки, словно желая обнять его, но тут же отвела их и, закрыв ими лицо, забилась, как в приступе сильной лихорадки.

— Бога ради, что это значит? — воскликнул Джонатан. — Доктор Сьюард, профессор Ван Хелсинг, что это? Что случилось? Что стряслось? Мина, дорогая, что такое? Откуда эта кровь? Боже мой, боже мой! Неужели дошло до этого? — И, вскочив на колени, резко хлопнул руками. — Боже милосердный, помоги нам! Помоги ей! О, помоги ей!

В следующее мгновение Гаркер спрыгнул с постели и начал быстро одеваться — как всякий настоящий мужчина, он ощутил потребность немедленно действовать.

— Что случилось? Расскажите мне всё! — громко повторял он. — Профессор Ван Хелсинг, я знаю, вы любите Мину. Так сделайте что-нибудь, спасите ее! Это еще не могло зайти слишком далеко. Охраняйте ее, пока я буду искать это чудовище!

Мина, несмотря на отчаяние, ужас и боль, сразу поняла, что мужу грозит опасность, и, мгновенно забыв о своем бедственном положении, вцепилась в него и закричала:

— Нет! Нет! Джонатан, не оставляй меня! Бог свидетель, я и так уже слишком настрадалась сегодня ночью, чтобы пережить еще и кошмар волнения за тебя. Ты должен остаться со мной, с нашими друзьями, которые могут защитить тебя!

Лицо у нее сделалось просто безумным, она заставила его сесть на кровать и отчаянно прижалась к нему. Мы с Ван Хелсингом старались успокоить их обоих.

— Не бойтесь, дорогая, мы с вами! — сказал профессор с удивительным спокойствием и поднял свое маленькое золотое распятие. — А пока и оно рядом с вами, никакая нечисть к вам не приблизится. На остаток ночи вы в безопасности; мы же должны сохранять спокойствие и посоветоваться друг с другом о том, что делать дальше.

Миссис Гаркер, дрожа и не говоря ни слова, припала к груди мужа. Когда она подняла голову, его белая сорочка оказалась запятнана кровью в тех местах, которых коснулись ее губы и куда упали капли из крохотной ранки на шее. Увидев это, она отодвинулась с тихим плачем и зашептала сквозь душившие ее рыдания:

— Нечистая, нечистая! Я не должна больше прикасаться к нему или целовать его. О, как же это могло случиться, что именно я теперь его злейший враг, которого он должен больше всех остерегаться.

— Ну что за чепуха, Мина! — решительно сказал Гаркер. — Мне просто стыдно слышать такое от тебя. Я не хочу слышать это от тебя. И не буду слушать. Пусть Господь судит меня по заслугам и накажет еще большим страданием, чем сегодня, если когда-либо по моей вине или воле что-нибудь встанет между нами!

Обняв продолжавшую плакать жену и прижимая ее к груди, он смотрел на нас поверх ее головы; глаза у него были печальны и полны слез, губы плотно сжаты. А миссис Гаркер начала успокаиваться, всхлипы ее стали реже и тише, и тогда он сказал мне с нарочитым спокойствием, которое, как я почувствовал, стоило ему предельного напряжения нервов:

— Доктор Сьюард, а теперь расскажите мне всё. Суть я уловил, но хочу знать подробности.

И я обстоятельно изложил ему все, что произошло. Казалось, он слушал бесстрастно, но ноздри его трепетали, а глаза вспыхивали, когда я рассказывал, как граф безжалостно удерживал миссис Гаркер в жуткой, чудовищной позе, принуждая ее прильнуть губами к открытой ране на его груди. Про себя я отметил, что даже в такой момент, когда лицо Джонатана было бледным от напряжения, его руки ласково гладили растрепавшиеся волосы жены.

Едва я закончил, как в дверь постучали — вошли Куинси и лорд Годалминг, готовые к дальнейшим действиям. Ван Хелсинг вопросительно посмотрел на меня, как бы спрашивая: не воспользоваться ли нам их появлением, чтобы отвлечь внимание несчастных мужа и жены друг от друга и от самих себя. Я кивнул, и профессор поинтересовался у пришедших, что они видели и делали. Лорд Годалминг ответил:

— Я не нашел его нигде: ни в коридоре, ни в наших комнатах. Он явно побывал в кабинете. Хотя…

Тут Артур замолчал, взглянув на поникшую на постели фигуру. Но Ван Хелсинг печально сказал:

— Продолжайте, друг Артур. Теперь не нужно больше никаких тайн. Ради общей пользы мы должны быть полностью откровенны друг с другом. Говорите свободно.

— И хотя он пробыл там, — продолжал лорд Годалминг, — возможно, лишь несколько секунд, но устроил страшный кавардак. Сжег все рукописи — голубое пламя еще вспыхивало среди белого пепла; бросил в огонь валики с вашими записями, доктор, — воск лишь помог пламени.

Тут я прервал его:

— Есть еще один экземпляр в сейфе, слава богу!

Лицо Артура просветлело на мгновение, но потом снова омрачилось.

— Я сбежал вниз по лестнице — никого. Заглянул в палату Ренфилда, и там его не было, а… — И он вновь замолчал.

— Продолжайте, — хрипло сказал Гаркер.

Артур опустил голову и, проведя по пересохшим губам кончиком языка, вымолвил:

— Бедняга Ренфилд умер.

Миссис Гаркер подняла голову и, обведя нас взглядом, произнесла с чувством:

— На всё воля Божья!

Я догадался, что Артур намеренно что-то недоговаривает, поэтому ничего не сказал.

— Ну а вы, друг Куинси, можете что-нибудь добавить? — спросил Ван Хелсинг.

— Кажется, могу. Возможно, это имеет значение, хотя сейчас трудно сказать. Я решил разведать, куда, выйдя из дома, двинется граф. Но его самого не увидел, зато заметил, как из окна Ренфилда выпорхнула летучая мышь и полетела на запад. Я ожидал появления графа — в любом обличье — в Карфаксе, но, очевидно, он предпочел другое убежище. Сегодня он наверняка не вернется — заря уже занимается, скоро рассвет. Днем нам надо действовать!

Последние слова Куинси процедил сквозь стиснутые зубы. Минуты две все молчали, мне казалось, что я слышу биение наших сердец. Потом Ван Хелсинг, очень нежно положив руку на голову миссис Гаркер, сказал:

— А теперь, мадам Мина, бедная, дорогая, милая мадам Мина, расскажите нам подробно, что произошло. Видит бог, я не хочу вынуждать вас страдать, но необходимо, чтобы мы знали всё. Теперь нам надо действовать быстро, решительно и наверняка. Близок день, когда все это наконец закончится, а теперь нам нужно извлечь из случившегося урок.

Бедная, славная миссис Гаркер дрожала, нервы ее явно были на пределе: припав к мужу, она прятала голову у него на груди. Но потом гордо выпрямилась и протянула руку Ван Хелсингу, который взял ее и, наклонившись, почтительно поцеловал. Джонатан обнимал жену, словно стремясь защитить. После паузы, видимо собравшись с мыслями, миссис Гаркер начала:

— Я приняла снотворное, которое вы любезно приготовили для меня, но оно долго не действовало. Сна не было ни в одном глазу, меня начали одолевать какие-то страшные фантазии, мысли о смерти, вампирах, о крови, боли и страдании. — Тут ее муж невольно застонал; она повернулась к нему и сказала с любовью: — Не волнуйся, дорогой! Будь храбрым, сильным и помоги мне перенести это страшное испытание. Если бы ты знал, как мне трудно говорить об этом кошмаре и как я нуждаюсь в твоей поддержке. Итак, я поняла, что лекарства мне мало, нужно помочь его действию концентрацией воли, и решила заснуть во что бы то ни стало. Наверное, вскоре я и правда заснула, потому что дальше ничего не помню. Джонатан не разбудил меня своим приходом; но помню, что он уже лежит около меня, а по комнате стелется знакомый легкий белый туман. Возможно, я раньше не рассказывала вам о нем, но вы сможете прочитать об этом в моем дневнике — там есть этот эпизод. Меня охватило уже привычное чувство смутного страха, я ощущала чье-то присутствие. Попробовала разбудить Джонатана, но он спал крепко и не просыпался, как будто не я, а он принял снотворное. Я пыталась, но так и не смогла разбудить его. Охваченная страхом, я испуганно оглядывала комнату. И тут сердце у меня просто упало: рядом с постелью стоял высокий худой человек в черном; он словно возник из тумана, или, скорее, туман превратился в него. Я сразу узнала его по описаниям. Восковое лицо, резко очерченный орлиный нос, освещенный узкой полоской света, красные приоткрытые губы и острые белые клыки, красные глаза, которые я уже видела при заходе солнца в окнах церкви Святой Марии в Уитби. Узнала я и красный шрам у него на лбу — след от удара Джонатана. На мгновение у меня сердце замерло. Я хотела было закричать, но меня будто парализовало. Тут он пронзительно и угрожающе зашептал, показывая на Джонатана: «Тихо! Если ты издашь хоть один звук, я размозжу ему голову прямо у тебя на глазах». Я была в слишком большом смятении, чтобы хоть что-нибудь сказать или сделать. С издевательской улыбкой он одной рукой крепко взял меня за плечо, а другой обнажил мое горло, сказав при этом: «Сначала — глоток освежающего напитка в награду за мои труды. Только не волнуйся, пора бы привыкнуть: уже не в первый и даже не во второй раз я утоляю жажду кровью из твоих вен!» Я была просто в шоке, но, что довольно странно, не ощущала ни малейшего желания сопротивляться. Видимо, это часть его чудовищного ритуала — он гипнотизирует жертву. О боже мой! Боже, сжалься надо мною!.. — И он приник своими мерзкими губами к моему горлу».

Джонатан снова застонал. Миссис Гаркер, сжав его руку, посмотрела на него с таким сочувствием, будто пострадал он, а не она, и продолжила:

— Силы покидали меня, я была почти в обмороке. Сколько длился этот кошмар, не знаю; мне показалось, прошло очень много времени, прежде чем он оторвал от меня свой гадкий, ужасный, ухмыляющийся рот. Свежая кровь капала с его губ!..

Это воспоминание, казалось, лишило ее сил, несчастная женщина опустила голову и, наверное, совсем бы сникла, если бы не ободряющая поддержка мужа. С большим трудом она продолжила рассказ:

— Потом он сказал мне с усмешкой: «Итак, ты вместе с остальными намерена тягаться со мной, хочешь помочь своим дружкам выследить меня и расстроить мои планы. Но теперь ты знаешь, а вскоре узнают и они, что значит встать мне поперек дороги. Им следовало бы беречь свои силы для защиты дома, а они строят козни против меня — это против меня-то, мастера интриг и великого властителя, еще за сотни лет до их рождения повелевавшего народами! Разумеется, я обвел их вокруг пальца. И ты, столь бесценная для них, сделалась плотью от плоти моей, кровью от крови моей, породнившись со мной; еще какое-то время ты послужишь мне рогом изобилия — я буду пить из тебя кровь, как вино; а потом станешь моей спутницей и помощницей. Но ты будешь отомщена за то, что они не уберегли тебя; ведь никто из них не пришел тебе на помощь. А пока тебя следует наказать за содеянное. Ты участвовала в кознях против меня и теперь станешь подвластна моему зову. Как только я мысленно прикажу тебе: “Приди!” — ты помчишься на мой зов через материки и океаны; для этого я сделаю вот что!» И он разорвал на себе рубашку и длинными острыми ногтями вскрыл вену у себя на груди. Брызнула кровь, и он, схватив мои запястья своей пятерней, другой рукой стал прижимать мой рот к ране так, что я должна была или задохнуться, или глотнуть… О боже мой! Боже мой! Что я наделала? Чем я провинилась, что заслужила такое наказание? Ведь я всегда старалась жить кротко и честно. Господи, смилуйся! Сжалься над бедной душой, которой грозит опасность даже пострашнее смерти; смилуйся над теми, кому я дорога!

И словно желая очистить губы от скверны, миссис Гаркер принялась тереть их.

Пока она рассказывала свою ужасную историю, небо на востоке начало светлеть. Гаркер молчал и внешне казался спокойным, но на лицо его во время ужасного рассказа легла тень, которая все более сгущалась. И когда блеснула первая полоска утренней зари, лицо его стало еще темнее на фоне поседевших за ночь волос…

Мы договорились, что один из нас будет все время неподалеку от несчастных супругов, пока мы не соберемся вместе и не обсудим план дальнейших действий.

В одном у меня нет сомнений: солнце взошло над несчастнейшим из домов на протяжении всего своего суточного пути.