Дракула

ГЛАВА XII

Дневник доктора Сьюарда

18 сентября

Я приехал в Хилленгем утром. Оставив извозчика у ворот, прошел по дорожке, осторожно постучал в дверь, затем тихо позвонил, боясь разбудить Люси или ее мать. Надеялся, что откроет служанка, однако никто не вышел. Тогда я постучал еще раз и вновь позвонил — никакого отклика. Я проклял ленивых служанок, в такое время еще валявшихся в постели, — было уже десять. Еще раз, более решительно, постучал и позвонил — безрезультатно. Поначалу я пенял на служанок, но теперь меня охватил страх. Что означает эта безмолвная тишина? Еще одно звено в цепи злого рока, затягивающего на нас свою петлю? Неужели я опоздал и передо мной — обитель смерти? Я знал: счет может идти на минуты и даже секунды, грозящие Люси смертельной опасностью, если у нее опять случится ужасный рецидив. Я обошел вокруг дома в надежде как-нибудь проникнуть внутрь, но ничего не нашел.

Все окна и двери были закрыты и заперты. Расстроенный, я вернулся на крыльцо. Тут я услышал цокот копыт резво бегущей лошади. Он затих у ворот, и через несколько секунд я увидел спешащего по дорожке Ван Хелсинга.

— Так это вы? — прокричал он мне на бегу, задыхаясь. — Вы только что приехали? Как она? Мы опоздали? Вы что, не получили мою телеграмму?

Я объяснил ему коротко и как можно четче, что телеграмму получил сегодня рано утром и, не теряя ни минуты, примчался сюда, но в доме никто не откликается. Он помолчал немного, потом снял шляпу и мрачно сказал:

— Ну что ж, боюсь, мы опоздали. На все воля Божья!

Потом со своей обычной энергией добавил:

— Пойдемте, если никто не откроет, придется взламывать. Сейчас самое важное для нас — это не терять времени.

Мы подошли к дому с тыла, куда выходило окно кухни. Профессор вынул из чемоданчика небольшую хирургическую пилу и протянул ее мне, показав на железную решетку, защищавшую окно. Я взялся за дело — вскоре три прута были распилены. Потом с помощью длинного тонкого скальпеля мы отодвинули оконные шпингалеты и открыли окно. Сначала я помог влезть профессору, затем забрался сам. Ни на кухне, ни в людской не оказалось ни души. Мы обошли все помещения внизу — и наконец в столовой, куда сквозь ставни скудно пробивался свет, нашли четырех служанок, простертых на полу. Было очевидно, что они живы: их тяжелое дыхание и резкий запах лауданума все объяснили.

Переглянувшись, мы поспешили дальше.

— Займемся ими позже, — бросил мне Ван Хелсинг.

Мы поднялись в спальню Люси. На мгновение замерли у двери, прислушиваясь, — полная тишина. Побледнев, дрожащими руками тихо отворили дверь и вошли.

Как описать то, что мы увидели? На постели лежали две женщины: Люси и — чуть дальше — ее мать, накрытая белой простыней. Сквозняк, ворвавшийся в разбитое окно, откинул ее край и открыл нашим взорам бледное, искаженное страхом лицо. На не менее бледном лице Люси запечатлелось еще более жуткое выражение. Цветы, которые она должна была носить вокруг шеи, я увидел на груди ее матери, а на горле девушки — две маленькие ранки, которые мы замечали и прежде; теперь их края были очень белы и искромсаны.

Не говоря ни слова, профессор наклонился над кроватью, приложил голову к груди Люси, прислушался и, вскочив, крикнул мне:

— Еще не поздно! Скорее! Скорее! Быстро неси бренди!

Я бросился вниз и, обнаружив бутылку, понюхал и попробовал ее содержимое: не подсыпан ли наркотик и туда, как в графин с хересом, найденный мной на столе. Служанки дышали во сне уже спокойнее — видимо, действие лауданума начало слабеть. Я не стал проверять, а поспешил наверх.

Ван Хелсинг, как и в прошлый раз, втер бренди в губы, десны, запястья и ладони Люси и сказал мне:

— Все, что можно сейчас сделать, я сделаю. А ты иди и разбуди служанок. Похлопай их мокрым полотенцем по лицу, да посильнее. Пусть они разведут огонь, нагреют воду и приготовят горячую ванну. Бедняжка почти такая же холодная, как и ее мать. Для начала Люси нужно поскорее согреть, а уж потом мы сможем что-то сделать.

Я тотчас спустился и без труда разбудил трех девушек. Четвертая была очень молода, и дурман подействовал на нее сильнее, чем на остальных. Я положил ее на диван отсыпаться. Остальные сначала не очень понимали, что к чему, потом сознание у них прояснилось, и они истерически запричитали. Однако я был строг и не дал им разговориться, заметив, что одной потерянной жизни достаточно, а если они станут медлить, то погубят свою молодую хозяйку. Рыдая и всхлипывая, они, как были полуодетые, принялись за работу: развели огонь и нагрели воду. К счастью, бойлер на кухне еще не остыл, горячей воды было предостаточно. Мы вынесли Люси на руках, посадили в приготовленную ванну и начали растирать ей руки и ноги.

Тут раздался стук в дверь. Одна из служанок, накинув что-то на себя, побежала открывать. Вернувшись, она сообщила, что пришел какой-то господин с поручением от мистера Холмвуда. Я велел передать ему, чтобы он подождал, так как мы сейчас очень заняты. Она ушла, а я принялся за дело и начисто забыл о посетителе.

Впервые я видел, чтобы профессор работал так самозабвенно. Каждый из нас понимал, что мы вступили в поединок со смертью, — во время короткой передышки я сказал ему об этом. Его ответ был не совсем мне понятен, но я никогда не видел у него такого сурового выражения лица:

— Если бы дело было только в этом, я бы остановился и позволил ей упокоиться с миром, ибо не вижу света на горизонте ее жизни.

И он продолжил работу с новыми силами и еще более неистовой энергией. Наконец стало заметно, что Люси согрелась: ее сердце, как было слышно через стетоскоп, забилось немного сильнее, дыхание стало ровнее. Ван Хелсинг едва ли не сиял. Мы вынули ее из ванны и завернули в теплую простыню.

— Этот раунд за нами! — сказал мне профессор. — Шах королю!

Мы перенесли Люси в другую, уже приготовленную комнату, уложили в постель и влили ей в рот несколько капель бренди. Я заметил, что Ван Хелсинг повязал ей шею мягким шелковым платком. Она была все еще без сознания и так же, если не более, слаба, как прошлые три раза.

Ван Хелсинг позвал одну из служанок, велел ей не сводить с Люси глаз до нашего возвращения, и мы вышли из комнаты.

— Нужно обсудить, что делать дальше, — сказал он.

Мы спустились в прихожую и вошли в столовую, плотно затворив за собой дверь. Ставни были открыты, но шторы задернуты — этот обычай строго соблюдают британские женщины из низших слоев со свойственным им уважением к смерти. В комнате царил полумрак, но нам было достаточно имеющегося света. Решимость Ван Хелсинга сменилась озабоченностью. Его явно что-то мучило, и после небольшой паузы он сказал:

— Что же нам делать? Куда обратиться за помощью? Нужно еще одно переливание, и как можно скорее, жизнь бедняжки висит на волоске, она не протянет и часу. Ты истощен, я тоже. А этим женщинам я боюсь довериться, даже если у них и хватит на это мужества. И чем мы отблагодарим того, кто согласится дать кровь?

— А может, я на что-то сгожусь? — с дивана на другом конце комнаты раздался голос, принесший облегчение и радость моему сердцу, — голос Куинси Морриса.

Ван Хелсинг сначала напрягся, но лицо его тут же смягчилось, а в глазах вспыхнула радость, когда я воскликнул:

— Куинси Моррис! — и с распростертыми объятиями бросился к нему. — Какими судьбами ты здесь?

Я радостно пожал ему руку.

— Это все Арт.

И он подал мне телеграмму:

Уже три дня нет вестей от Сьюарда. Очень беспокоюсь. Приехать не могу. Отец все в том же состоянии. Срочно сообщи, как Люси. Холмвуд.

— Кажется, я прибыл вовремя. Вы только скажите, что делать…

Ван Хелсинг шагнул вперед, взял его за руку и посмотрел ему в глаза:

— Кровь храброго рыцаря — лучшее, что есть в мире, когда женщина в беде. Вы настоящий мужчина, в этом нет сомнения. Что ж, дьявол может выступать против нас во всей своей мощи. А Бог посылает нам героев, когда мы в них нуждаемся.

И вновь мы прошли через эту ужасную процедуру. Не хватает духа описывать ее. Люси, по-видимому, пережила в этот раз более сильное потрясение, чем прежде: несмотря на обильное переливание крови, ее организм восстанавливался гораздо дольше. Мучительно было видеть и слышать, с каким трудом она возвращается к жизни. Тем не менее работа сердца и легких улучшилась. Как и в прошлый раз, Ван Хелсинг сделал Люси подкожную инъекцию морфия, и ее обморок благополучно перешел в глубокий сон.

Профессор остался с Люси, а я спустился с Куинси Моррисом на первый этаж и послал одну из служанок отпустить ожидавшего извозчика. Куинси, выпив стакан вина, прилег, а я велел кухарке приготовить плотный завтрак. Тут мне в голову пришло одно соображение, и я поднялся наверх — в комнату, где находилась Люси. Когда я тихо вошел, Ван Хелсинг сидел, опершись головой на руку, в глубокой задумчивости над какими-то, видимо, уже прочитанными листками. На лице профессора застыло выражение мрачного удовлетворения, будто он получил ответ на какой-то давно мучивший его вопрос. Он передал мне листки и коротко добавил:

— Это выпало у Люси, когда мы несли ее в ванну.

Прочитав их, я взглянул на профессора и после недолгой паузы спросил:

— Ради бога, что это значит? Неужели мы имеем дело с сумасшедшей? Да, но когда она сошла с ума — сейчас или прежде? А может, то, что написано, действительно правда и существует какая-то ужасная опасность?

Я был в полной растерянности и не знал, что еще сказать. Ван Хелсинг взял листки и заметил:

— Не волнуйтесь. И до поры до времени выбросьте это из головы. Я вам все объясню позже. А теперь скажите: что вы намеревались мне сообщить?

Это вернуло меня к реальным событиям, и я снова ощутил почву под ногами.

— Хотел поговорить насчет свидетельства о смерти. Если мы не проявим предусмотрительности, могут начать следствие, и тогда придется предъявить эти листки, а расследование нам совсем не нужно; оно, кроме всего прочего, может просто убить бедную Люси. Мы с вами медики и очень хорошо знаем, как и тот доктор, который наблюдал миссис Вестенра, что у нее была неизлечимая болезнь сердца и смерть наступила из-за нее. Нам лучше теперь же составить свидетельство о смерти. И я сам его зарегистрирую, а потом заеду к гробовщику.

— Да ты молодец, мой друг Джон! Очень предусмотрительно! Поистине, враги доставляют мисс Люси много неприятностей, но бедняжке повезло хотя бы с любящими ее друзьями. Один, второй, третий — все отдают ей свою кровь, не считая еще одного старика. О да, я все понимаю, друг Джон. Я не слепой! И еще больше люблю тебя за это! А теперь иди.

В прихожей я встретил Куинси Морриса с телеграммой для Артура, в которой говорилось о смерти миссис Вестенра и о том, что Люси тяжело болела, но теперь пошла на поправку и что с нею я и Ван Хелсинг.

Я сообщил ему о том, куда иду, и он не стал меня задерживать, лишь заметил:

— Когда вернешься, Джек, не мог бы я сказать тебе пару слов наедине?

Я кивнул и вышел. Никаких сложностей в бюро регистрации не возникло, и с местным гробовщиком удалось договориться, что он возьмет на себя организацию похорон, а вечером зайдет снять мерку для гроба.

Когда я вернулся, Куинси ждал меня. Я сказал, что справлюсь о Люси, а потом сразу же приду поговорить с ним, и поднялся в ее комнату. Девушка еще спала, а профессор, похоже, так и просидел все это время подле нее. Он приложил палец к губам — я понял, что она должна скоро проснуться, и побоялся разбудить ее раньше времени. Спустился к Куинси, и мы пошли в буфетную, где, благодаря незашторенным окнам, было немного повеселее или, скорее, не так безотрадно, как в других комнатах.

— Джек Сьюард, — начал он, когда мы уединились, — я не хочу совать нос куда не следует, но это исключительный случай. Ты знаешь, я любил эту девушку и хотел жениться на ней; конечно, все это в прошлом, но все равно я не могу не беспокоиться за нее. Что с ней происходит? Голландец — славный старик, это сразу видно — сказал тогда в столовой, что нужно еще одно переливание крови, а вы оба истощены. Конечно, я понимаю, у вас, медиков, своя профессиональная этика и посторонние не должны знать врачебных тайн. Но ведь случай неординарный, и как бы там ни было, я тоже внес свою лепту. Разве не так?

— Так, — согласился я.

И он продолжил:

— Насколько я понимаю, ты и Ван Хелсинг уже делали то, что сегодня сделал я. Не так ли?

— Так.

— Догадываюсь, что и Артур не остался в стороне. Я видел его четыре дня назад — он выглядел очень неважно. Пожалуй, лишь однажды я был свидетелем столь стремительного угасания — в пампасах, когда моя любимая лошадь околела за одну ночь. Большая летучая мышь — их называют вампирами — напала на нее ночью и, напившись крови, улетела, а из прокушенной вены продолжала течь кровь, и к утру лошадка моя уже так ослабела, что не могла подняться; пришлось прекратить ее мучения, пристрелив ее. Джек, скажи мне по секрету: Артур был первым, правда?

Куинси был очень взволнован, его мучила неизвестность, а полное непонимание ужасной тайны, окружавшей болезнь любимой женщины, лишь усугубляло его страдания. Сердце у него обливалось кровью, и, чтобы не сорваться, требовалась вся его выдержка — а ему было ее не занимать. Я задумался, прежде чем ответить ему, так как не имел права выдать то, что профессор считал необходимым скрывать, но Куинси уже многое знал и о многом догадывался, поэтому я счел возможным быть с ним откровенным и ответил все тем же:

— Правда.

— И как долго это продолжается?

— Дней десять.

— Десять дней! Значит, Джек Сьюард, в вены любимого всеми нами создания за это время влили кровь четырех сильных мужчин. Господи помилуй, да как же она там поместилась!

И, подойдя ко мне ближе, он спросил отчаянным полушепотом:

— Куда же она девалась, вся эта кровь?

Я покачал головой:

— Спроси что-нибудь полегче. Ван Хелсинг просто сходит с ума из-за этого, а я в тупике, ничего не понимаю. Целая цепь непредсказуемых случайностей опрокинула все наши планы лечения Люси. Но больше этого не будет. Теперь мы здесь до победного конца… или поражения.

Куинси протянул мне руку:

— Рассчитывайте и на меня. Ты и голландец говорите, что делать, — я все исполню.

Люси проснулась к вечеру. Она сразу схватилась за грудь и, к моему удивлению, извлекла из-за корсажа те самые листки, которые Ван Хелсинг давал мне читать. Осторожный профессор вернул их на прежнее место, чтобы, проснувшись, девушка не встревожилась. Увидев Ван Хелсинга и меня, Люси явно обрадовалась. Потом осмотрелась, поняла, где она, вздрогнула и, вскрикнув, закрыла руками бледное лицо. Мы оба догадались: она вспомнила о смерти матери — и постарались успокоить ее, насколько это было в наших силах. Сочувствие немного утешило Люси, но не более — она молчала и тихо, бессильно плакала. Мы сказали ей, что один из нас все время будет рядом с нею, и это вроде бы успокоило ее.

В сумерки она задремала. И тут произошло нечто странное. Во сне она выхватила из-за корсажа листки и разорвала их. Ван Хелсинг подошел и отобрал у нее записи, но она продолжила рвать воображаемую бумагу, потом подняла руки и развела их, как бы разбрасывая клочки. Удивленный Ван Хелсинг нахмурился в раздумье, но ничего не сказал.

19 сентября

Прошлую ночь Люси боялась заснуть, спала беспокойно, часто просыпалась и жаловалась на слабость. Профессор и я дежурили около нее поочередно и ни на минуту не оставляли одну. Куинси Моррис ничего не сказал, но знаю, что он всю ночь бродил вокруг дома — сторожил.

Утром при дневном свете стало видно, насколько Люси ослабела: она едва могла повернуть голову, ела мало, и, казалось, это не прибавляло ей сил. Иногда дремала. Мы с Ван Хелсингом обратили внимание на то, что во сне девушка выглядит иначе — не такой измученной, хотя все равно осунувшейся; дыхание становилось ровнее. Рот приоткрылся и обнажились десны, бледные, отставшие от зубов, которые теперь казались длиннее и острее, чем обычно; когда же Люси не спала, то нежное выражение глаз преображало весь ее облик, но чем больше она становилась похожей на себя прежнюю, тем явственнее проступала на бледном, изможденном лице зловещая печать смерти.

После обеда Люси спросила об Артуре, и мы послали ему телеграмму. Куинси поехал на вокзал встречать его.

Артур появился около шести. Солнце, еще пригревавшее, клонилось к закату, его яркий красноватый свет струился в окно и оживлял бледное лицо Люси. Артур очень разволновался, увидев ее; никто из нас не мог произнести ни слова.

За то время, пока мы были у Люси, периоды сна или коматозного состояния у нее участились, и все реже удавалось поговорить с нею. И все-таки присутствие Артура подбодрило Люси, она немного оживилась, разговаривала с ним чуть повеселее, чем с нами. Он, тоже собравшись с духом, старался вселить в нее надежду — в общем, каждый вносил свою лепту.

Около часа ночи

Записываю свои наблюдения на фонографе Люси. Артур и Ван Хелсинг дежурят у ее постели. Я должен сменить их через пятнадцать минут. До шести они отдохнут. Боюсь, завтра наши дежурства закончатся, потрясение было слишком сильным. Бедное дитя не выкарабкается. Да поможет нам Бог!

Письмо Мины Гаркер к Люси Вестенра (не распечатано адресатом)

17 сентября

Дорогая моя Люси!

Кажется, я целый век не получала от тебя писем и не писала тебе. Но ты, конечно, простишь мне этот грех, когда узнаешь все мои новости. Итак, мой муж и я благополучно вернулись в Англию. В Эксетере нас встретила коляска, а в ней, несмотря на приступ подагры, — мистер Хокинс. Он повез нас к себе домой, где нам были приготовлены уютные и удобные комнаты. Мы вместе пообедали, а потом мистер Хокинс сказал: «Мои дорогие, хотел бы выпить за ваше здоровье и благополучие; желаю вам счастья! Я знаю вас обоих с детства, вы оба выросли у меня на глазах, я наблюдал за вами с любовью и гордостью. И теперь хотел бы, чтобы вы поселились здесь со мной. У меня не осталось никого на свете, все умерли. И все, что у меня есть, я завещаю вам».

Я заплакала, дорогая Люси, когда Джонатан и старик пожали друг другу руки. Это был очень, очень счастливый вечер.

И вот мы теперь живем в этом чудесном старом доме. Из моей спальни и гостиной я вижу большие вязы с черными стволами на фоне желтого камня старого собора, слышу, как весь день напролет трещат и пищат, гомонят и сплетничают грачи. Не нужно объяснять тебе, как я занята устройством дома и хозяйства. Джонатан и мистер Хокинс работают целыми днями. Джонатан теперь компаньон, и мистер Хокинс хочет посвятить его во все дела своих клиентов.

Как поживает твоя милая матушка? Очень хотелось бы на денек-другой приехать в Лондон повидать вас, дорогая, но пока не решаюсь — слишком много дел, да и за Джонатаном еще нужен уход. Он начинает потихоньку набирать вес — долгая болезнь его очень истощила. До сих пор он иногда просыпается, весь дрожа, и мне с трудом удается успокоить его. Но, слава богу, такие срывы случаются все реже и реже, а со временем, надеюсь, и вовсе прекратятся. Таковы мои новости. А что слышно у тебя?

Когда и где состоится свадьба? Кто будет вас венчать? Какое у тебя подвенечное платье? Будет ли свадьба многолюдной или в кругу самых близких? Напиши мне об этом, дорогая. Напиши мне обо всем — все, связанное с тобой, интересно и дорого мне. Джонатан просит передать тебе «свое почтение», но думаю, что младший партнер солидной фирмы «Хокинс и Гаркер» мог бы высказаться и посердечнее, а поскольку и ты, и он любите меня, а я люблю тебя во всех временах и наклонениях этого глагола, то посылаю тебе его «теплый дружеский привет». До свидания, моя дорогая Люси. Да благословит тебя Бог.

Твоя

Мина Гаркер

Отчет доктора Патрика Хеннесси, члена Королевского медицинского колледжа, выпускника медицинского колледжа Короля и Королевы и т. д. и т. д., доктору Джону Сьюарду

20 сентября

Дорогой сэр!

Согласно Вашему пожеланию, посылаю отчет обо всех порученных мне делах.

…Что касается больного Ренфилда, о нем стоит сказать особо. У него был новый припадок, который мог плохо кончиться, но, к счастью, все обошлось. Сегодня пополудни к соседнему пустому дому, куда, как вы помните, дважды убегал больной, подъехала повозка, а в ней двое мужчин. Они остановились у наших ворот, чтобы спросить сторожа, как им попасть в тот дом; они явно не были местными. Я курил у окна кабинета после обеда и видел, как один из них приближается к дому. Когда он проходил мимо окна палаты Ренфилда, тот начал бранить и обзывать его самыми непристойными словами. Человек этот, вполне приличного вида, удостоил его лишь одной репликой:

— Да заткнись ты, трещотка поганая.

А Ренфилд в ответ обвинил его в ограблении и покушении на его, Ренфилда, жизнь и стал кричать, что не позволит ему самоуправствовать. Я открыл окно и сделал этому человеку знак не обращать внимания; он огляделся, видимо желая понять, куда попал, и сказал:

— Боже сохрани, сэр, да наплевать мне, что там кричат из какого-то задрипанного дурдома. Только жаль вас всех и вашего босса, живущих под одной крышей с таким зверюгой.

Потом он довольно любезно спросил меня о том, как въехать на территорию дома, и я показал ему ворота. Он ушел, а вслед ему сыпались угрозы, проклятия и грубая брань нашего больного. Я спустился выяснить причину его гнева: все-таки обычно Ренфилд ведет себя пристойно, за исключением приступов буйства. К моему удивлению, я застал его совершенно спокойным и даже веселым. В ответ на мои попытки навести его на разговор об этом инциденте он кротко, с недоумением стал спрашивать, что я имею в виду, тем самым пытаясь убедить меня в своем полнейшем беспамятстве.

К сожалению, это была лишь уловка с его стороны — не прошло и получаса, как он вновь напомнил о себе. На этот раз он разбил окно в своей палате и, выскочив наружу, помчался по аллее. Я крикнул санитарам, чтобы они следовали за мной, и побежал за Ренфилдом, опасаясь, что он задумал недоброе. Мои опасения подтвердились, когда я увидел на дороге ту же повозку, но уже груженную большими деревянными ящиками. Раскрасневшиеся грузчики вытирали вспотевшие от тяжелой работы лица. Прежде чем мне удалось настигнуть нашего больного, тот бросился к ним, вытащил одного из них из повозки и принялся бить головой о землю. Если бы я не вмешался вовремя, Ренфилд наверняка бы убил несчастного. Второй грузчик спрыгнул с повозки и ударил Ренфилда по голове тяжелым кнутовищем. Удар был мощный, но наш сумасшедший как будто ничего не почувствовал. Он бился с нами троими, раскидывая нас, как котят. А вы же знаете, я не из легковесов; да и те двое тоже крепкие парни. Ренфилд дрался молча, но, когда наша взяла и санитары начали надевать на него смирительную рубашку, он закричал:

— Я расстрою их гнусные планы! У них нет права грабить меня! Постепенно убивать меня! Я буду защищать своего Господина и Хозяина!

И прочий бред. С большим трудом его вернули в лечебницу и водворили в обитую войлоком палату. Один из служителей, Харди, сломал себе в драке палец, но я наложил ему тугую повязку, и теперь все будет в порядке.

Грузчики сначала громко требовали возмещения ущерба и грозили наслать на нас все кары закона. Но их угрозы сопровождала некоторая неловкость оттого, что они потерпели поражение в стычке с убогим сумасшедшим. Они говорили, что если б не выложились при погрузке тяжелых ящиков, то разделались бы с ним в два счета. В качестве другой причины поражения они упоминали, что у них пересохло в горле из-за пыльной работы, а утолить жажду негде из-за достойной порицания удаленности от соответствующих общественных заведений.

Я понял, к чему они клонят, и после стакана крепкого грога, а потом еще одного, да еще получив в придачу по фунту, они охладили свой пыл и уже клялись, что ради удовольствия познакомиться с таким «чертовски славным малым», как Ваш покорный слуга, они готовы каждый божий день встречаться с сумасшедшими и похуже. Я на всякий случай записал их имена и адреса: Джек Смоллет, доходные дома Даддинга, Кинг-Джордж-роуд, Грейт-Уолворт, и Томас Спеллинг, Питер-Фарли-роу, Гайд-корт, Бетнел-Грин. Оба работают в компании «Харрис и сыновья. Переезды и грузовые перевозки», расположенной по адресу: Орендж-Мастерс-ярд, Сохо.

Я напишу Вам, если произойдет что-нибудь, заслуживающее внимания, или — в случае крайней необходимости — телеграфирую.

Располагайте мною, дорогой сэр.

Искренне ваш,

Патрик Хеннесси

Письмо Мины Гаркер к Люси Вестенра (не распечатано адресатом)

18 сентября

Моя дорогая Люси!

Нас постиг удар — внезапно умер мистер Хокинс. Со стороны может показаться, что это не такое уж большое горе для нас, но мы его очень полюбили и как будто потеряли отца. Я не помню своих родителей, и смерть дорогого мистера Хокинса для меня — это настоящий шок. Джонатан очень скорбит. Он подавлен, по-настоящему подавлен, и не только потому, что этот милый, добрый человек всю жизнь помогал ему, а в последнее время заботился о нем как о родном сыне и оставил ему состояние, которое для скромных людей вроде нас просто богатство, мы даже мечтать не могли о нем. У Джонатана есть и другой повод для волнений — из-за внезапно свалившейся на его плечи ответственности. Он сомневается в себе. Я стараюсь подбодрить его, и моя вера поддерживает его веру в себя, которую более всего и подорвало пережитое им недавно потрясение. Как же невыносимо сознавать, что добрая, скромная, благородная, целеустремленная натура Джонатана, которая позволила ему за несколько лет из простого клерка превратиться в знатока своего дела, оказалась так надломлена; такое впечатление, будто ему изменила сама его сила воли. Прости, дорогая, что докучаю тебе своими горестями в эти счастливые для тебя дни. Но, Люси, так хочется поделиться с тобой, ведь я должна быть неизменно мужественной и веселой с Джонатаном, это большое напряжение для меня, а душу отвести здесь не с кем.

Послезавтра нам придется поехать в Лондон с печальной миссией: в завещании мистера Хокинса сказано, что он хотел быть похороненным около своего отца. У него нет никаких родственников, Джонатан — самый близкий ему человек, и все хлопоты, связанные с похоронами, на нем. Я постараюсь забежать к вам, дорогая, хоть на несколько минут. Прости, если встревожила тебя. Да благословит тебя Бог!

Любящая тебя

Мина Гаркер

Дневник доктора Сьюарда

20 сентября

Только сила воли и привычка могут заставить меня делать записи в дневнике сегодня вечером. Я слишком подавлен и печален, так устал от этого мира и самой жизни, что не испытал бы никаких сожалений, если б сию минуту услышал шум крыльев ангела смерти. Впрочем, в последнее время веяние его зловещих крыл ощущалось совсем близко — мать Люси, отец Артура, а теперь… Продолжу-ка лучше свои записи.

В условленный час я сменил Ван Хелсинга, дежурившего около Люси. Артур сначала отказывался пойти отдохнуть и согласился лишь после того, как я сказал, что его помощь потребуется днем и что Люси станет только хуже, если все мы будем валиться с ног. Ван Хелсинг очень внимателен к нему.

— Пойдемте со мною, друг мой, — сказал он. — Пойдемте. Вы устали, ослабли; слишком много переживаний и душевной боли, и к тому же, как мы знаем, это еще и испытание для вашего физического здоровья. Вам лучше не быть одному: одиночество приносит нам страхи и тревоги. Пойдемте в гостиную, там большой камин и два дивана. Вы ляжете на одном, а я — на другом, общие переживания послужат нам утешением, даже если мы будем молчать или заснем.

Перед уходом Артур пристально посмотрел на свою невесту — на ее бледное, белее батистовой наволочки лицо на подушке, — в его взгляде смешались любовь и отчаяние. Люси лежала очень спокойно. Я осмотрелся, проверяя, всё ли в порядке в комнате. Профессор и здесь повсюду развесил и разложил цветы чеснока, натер ими оконные переплеты, а на шею Люси поверх шелковой косынки надел венок, наспех сплетенный из этих пахучих цветов. Девушка тяжело дышала и выглядела плохо. Полуоткрытый рот обнажал бледные десны. Зубы, особенно клыки, казались в полумраке еще длиннее и острее, чем утром.

Я сел рядом с ней, и немного погодя она тревожно шевельнулась во сне. В тот же миг послышался какой-то глухой звук — то ли хлопанье, то ли постукивание в стекло. Я тихо подошел к окну и заглянул за штору. Было полнолуние, и я увидел, что шум исходит от большой летучей мыши, которая кружилась у самого окна, ударяясь о него крыльями, видимо привлеченная тусклым светом из комнаты. Вернувшись на свое место, я обнаружил, что Люси немного подвинулась и сорвала с шеи венок. Я, как смог, приладил его обратно и продолжил наблюдать за нею.

Вскоре она проснулась, я дал ей поесть, как велел Ван Хелсинг. Люси ела мало и неохотно. Казалось, в ней уже не шла бессознательная борьба за жизнь, до сих пор столь характерная для хода ее болезни. Меня удивило, что, едва придя в себя, она лихорадочно прижала к себе цветы чеснока. Это было тем более странно, что всякий раз, впадая в состояние, напоминающее летаргический сон, она начинала вдруг задыхаться и сбрасывала их с себя. Просыпаясь же, вновь прижимала к себе. Похоже, это было не случайно, потому что в течение нескольких часов такое повторялось неоднократно.

В шесть утра Ван Хелсинг сменил меня. Артур заснул, и профессор, пожалев его, не стал будить. И вдруг, взглянув на Люси, он судорожно вздохнул и прошептал:

— Откройте шторы, мне нужен свет!

Потом он наклонился, почти прикоснувшись лицом к лицу больной, и внимательно осмотрел ее, а когда снял цветы и шелковый платок с шеи, отпрянул и еле слышно, как будто что-то сдавило ему горло, произнес:

— Mein Gott[60]!

Я наклонился, взглянул и внезапно ощутил озноб. Ранки на горле исчезли.

Целых пять минут Ван Хелсинг напряженно всматривался в лицо девушки. Потом повернулся ко мне и негромко сказал:

— Она умирает. Скоро все закончится. Но помяни мое слово, очень важно, умрет она в сознании или во сне. Разбуди этого несчастного мальчика, пусть придет проститься с нею; он доверяет нам, а мы ему это обещали.

Я пошел в гостиную и разбудил Артура. В первую минуту он не мог сообразить, что к чему, но, увидев солнечный свет, проникающий сквозь щели ставен, испугался, что проспал. Я успокоил его, сказав, что Люси еще не просыпалась, и осторожно намекнул, что, возможно, близок конец. Артур закрыл лицо руками, опустился на колени и несколько минут молился; плечи его вздрагивали от горя.

Я положил руку ему на плечо, помог подняться и сказал:

— Пойдем, старина, собери все свое мужество: так ей будет лучше и легче.

Когда мы пришли в комнату Люси, я заметил, что Ван Хелсинг со свойственной ему предусмотрительностью навел там порядок, чтобы все выглядело не так мрачно. Он причесал Люси — ее волосы лежали на подушке светлыми волнами. Как только мы вошли, девушка открыла глаза и, взглянув в нашу сторону, прошептала:

— Артур, любовь моя! Я так рада, что ты пришел!

Он нагнулся, чтобы поцеловать ее, но Ван Хелсинг резким жестом остановил его и шепнул на ухо:

— Нет, не теперь! Возьмите ее за руку, это больше успокоит ее.

Артур, взяв Люси за руку, встал перед ней на колени. Она ласково посмотрела на него своими чудесными, добрыми, ангельскими глазами. Потом медленно закрыла их и задремала. Ее грудь, казалось, поднималась и опускалась спокойно, но дышала она прерывисто, как утомленное дитя.

И вдруг в ней произошла резкая перемена, которую я уже наблюдал ночью: дыхание стало затрудненным, рот приоткрылся, обнажились бледные десны, отошедшие от зубов, показавшихся мне необычайно длинными и острыми. В полусне, бессознательно, Люси открыла глаза, ставшие теперь тусклыми и жестокими, и сказала необычным для себя вкрадчивым, сладострастным тоном:

— Артур! Любовь моя, я так рада, что ты пришел! Поцелуй меня!

Молодой человек сразу же наклонился к ней, чтобы поцеловать, но тут Ван Хелсинг, пораженный, как и я, ее голосом, бросился к нему, схватил за шиворот обеими руками и с неожиданной для него силой неистово отбросил едва ли не в другой конец комнаты.

— Ради вашей жизни, — воскликнул Ван Хелсинг, — ради спасения вашей и ее души — не трогайте ее!

Профессор стоял между ними, как затравленный лев. Артур настолько опешил, что в первую минуту не знал, как реагировать, но взял себя в руки, не дав волю гневу, и застыл на месте.

Мы с Ван Хелсингом не сводили глаз с Люси: судорога ярости, как тень, мелькнула на ее лице, острые зубы щелкнули от досады. Потом глаза ее закрылись, и она тяжело задышала.

Однако вскоре она снова открыла глаза, и взгляд ее излучал, как обычно, нежность. Ослабевшей бледной рукой она взяла большую загорелую руку Bан Хелсинга и, притянув к себе, поцеловала.

— Мой верный друг! — слабым голосом, но с невыразимым чувством произнесла она. — Верный друг нас обоих! Молю вас, берегите его и дайте мне надежду на покой!

— Клянусь вам! — взволнованно воскликнул профессор и, встав на колени подле нее, поднял в клятвенном жесте руку. Потом повернулся к Артуру и сказал: — Подойдите, друг мой. Возьмите ее за руку и поцелуйте в лоб, но только один раз.

Глаза Люси и Артура встретились — так они попрощались.

Веки девушки смежились. Ван Хелсинг, внимательно следивший за ней, взял Артура под руку и отвел в сторону.

Дыхание Люси стало вновь прерывистым и вдруг совсем прекратилось.

— Все кончено, — прошептал Ван Хелсинг. — Она умерла.

Я увел Артура в гостиную, где он сел и, закрыв лицо руками, начал так рыдать, что у меня сердце разрывалось на части.

Вернувшись в комнату, я увидел, что Ван Хелсинг внимательно наблюдает за бедной Люси; лицо его стало еще более суровым, чем прежде. С ней произошла перемена: смерть частично вернула ей былую красоту, восстановив плавные линии щек, бровей, даже губы не были уже так бледны. Как будто кровь, в которой уже больше не нуждалось сердце, прилила к лицу, смягчив страшную работу смерти.

Уснула — и кажется нам, умерла,

Скончалась — мы думаем, спит[61].

— Ну вот, наконец-то бедняжка обрела покой! Все кончено! — вздохнул я, стоя позади Ван Хелсинга.

Он обернулся и сказал необычайно серьезно:

— Нет. Увы, нет! Все еще только начинается!

Я спросил, что он имеет в виду. Но профессор лишь покачал головой и ответил:

— Пока мы ничего не можем сделать. Поживем — увидим.