Царь нигилистов – 6

Глава 9

— Ты, говорят, танцевал с Тютчевой, — заметил папа́.

— Да, а что? — удивился Саша.

— Она старше тебя на 16 лет! — сказала мама́.

— Ну, и что? Мне всё равно там никто не ровня, кроме моей тётушки Александры Петровны: все разъехались. С Анной Фёдоровной хоть есть, о чём поговорить.

— Это странно смотрелось, — добавила мама́. — К тому же ты отвлекал Анну Фёдоровну от работы.

— У неё была помощница, — возразил Саша. — Так что Машины интересы никак не пострадали. Можно считать, что вместо моей сестры Анна Фёдоровна временно опекала меня. Я знаю, что дурно танцую и рассчитывал от Тютчевой на некоторое снисхождение. Девочки 13–15 лет хуже умеют скрывать свои чувства. Признаться, опасался насмешек.

— Не зря опасался, — заметил Никса, — только смеются не над твоими неуклюжими «па», а на тем, что ты из всех девушек выбрал двух самых некрасивых: Тютчеву и эту… Евреинову.

— Двух самых умных — да, — парировал Саша, — понимаю, что на этом фоне Лиза Шувалова и Даша Опочинина были уже совершенно незаметны.

Отец хмыкнул.

— Саш! Но три танца! Ты танцевал с Тютчевой трижды!

— Трижды можно только с невестой танцевать, — заметила императрица.

— Извини, значит, меня ввели в заблуждение, — сказал Саша, — я так понял, что нельзя три танца подряд. А не подряд можно.

— Не подряд тоже лучше не надо, — заметила мама́.

Саша поднял глаза на отца.

— Папа́, я недостаточно делаю для России, чтобы иметь право хотя бы танцевать, с кем хочу?

— Не больше двух танцев, — отрезал царь. — Никто не отрицает твоих заслуг.

— Надеюсь, заслуг Анны Фёдоровны — тоже? Она не могла мне отказать, это бы смотрелось, скажем так, некрасиво. К ней нет претензий?

— Я с ней поговорила, — сказала мама́.

— На службе она останется? — спросил Саша.

— Останется, — пообещала мама́.

— Хорошо, — вздохнул Саша. — По два танца в руки.

— Ты, говорят, сегодня был у Тютчева и проговорил с ним четыре часа, — заметил папа́.

— Четыре часа? Я даже не заметил. Он, конечно, интересный человек, хотя, скажем так, не вполне твердо стоит на ногах. В отличие, от своей дочери. Все эти размышления о пятой православной империи не ко времени, как минимум. Но одну довольно разумную вещь он предложил.

— Да? — приподнял брови царь.

— Организовать проправительственное издание в противовес «Колоколу», но со свободой слова, как в «Колоколе».

— Он мне уже подавал записку об этом ещё два года назад, — сказал папа́. — Где недвусмысленно предлагал себя в качестве главного редактора. Ничего разумного в этом не вижу.

— В кандидатуре Тютчева я, признаться, тоже. У него слишком не мейнстримные взгляды.

— «Мейн… стрим», — переспросил царь. — «Основное течение»?

— Ну, да. Основное направление общественной дискуссии. По моим наблюдениям, славянофилы где-то сбоку. Даже не всегда находят читателей.

— Находят, — возразила мама́, — «Русская беседа» выходит шесть раз в год.

— Даже не слышал о таком журнале, — сказал Саша. — Это говорит о том, что он не очень распространён.

— Да, не «Колокол», — усмехнулся царь. — При том, что о Земском соборе они писать не забывают. И о любимой тобой свободе печати — тоже. Ты отказался от этой идеи, если предлагаешь «проправительственное издание»?

— Ни в коей мере, — сказал Саша. — Но ищу компромиссы. Издание предлагает учредить Тютчев. Я это обдумывал, пока ехал от него к Шуваловым, и по дороге эта мысль у меня несколько трансформировалась. Я не вижу смысла в одном издании, поскольку не понимаю, как там уживутся такие разные люди, как например Чичерин и Аксаков. Зачем? Мне больше нравится мысль учредить комитет по печати, который будет периодически, скажем, каждый месяц, проводить совещания с редакторами различных изданий о том, в пропаганде каких идей заинтересовано правительство, а что абсолютное табу. Только табу должно быть поменьше, и председателем комитета по печати должен быть человек более магистральных убеждений: умеренный западник или умеренный славянофил.

— И кого ты видишь? — с явным скепсисом спросил папа́.

— Есть варианты: Чичерин, Чижов. Даже Аксаков.

Царь вздохнул.

— Саша, ты знаешь историю газет «Молва» и «Парус»?

— Нет, — признался Саша.

— Это газеты твоих Аксаковых: первая Константина, вторая — его брата Ивана. «Молва» выходила два года назад: с весны по декабрь. Но её пришлось закрыть.

— Славянофилов? — поразился Саша. — Их-то за что? Они же все монархисты!

— Они не все монархисты. Например, твой Чижов — сторонник федеративной славянской республики.

— Не знал, — сказал Саша, — ну, что ж! У всех свои недостатки. Так за что закрыли «Молву»?

— В декабре Аксаков написал статью о публике и народе. Что публика у нас всплыла во время реформ Петра, отказавшись от русских обычаев и одежды. И, когда публика идёт на бал, народ идёт в церковь, когда публика развлекается, народ работает. Что публика — это грязь в золоте, а народ — это золото в грязи. Не думаю, что тебе это близко.

— Мне это совсем не близко. Я бы не стал идеализировать народ и русские обычаи. Ну, манифест славянофильства. Мерзкая западническая публика и наш замечательный православный народ. Уж, не говоря о том, что Аксаков, как издатель, выстрелил себе в ногу, потому что публика его читать не будет, а народ читать не умеет. Но, папа́, ты хотел рассказать, за что газету Аксакова запретили?

— Не притворяйся, что не понял, — сказал папа́.

— Я отказываюсь это понимать! То есть газету закрыли за невинный наезд на светскую праздность и заимствование западных мод?

— Это не «невинный наезд». От описания светской праздности до призывов к бунту против «праздного» высшего класса один шаг.

— Довольно широкий шаг, по-моему, — заметил Саша. — «Парус» тоже запретили?

— Да, уже в этом году. На втором номере. Иван Аксаков издавал.

— Он что-то против кринолина написал? — поинтересовался Саша. — Или (О, Боже! Выговорить не могу!) против мазурки?

— Ты у меня сейчас до гауптвахты договоришься! Несмотря на все твои заслуги!

— Хорошо, — кивнул Саша. — Не буду строить предположений. Так за что?

— За статью о свободе слова в первом номере, славословия народности как основе всех реформ — во втором, осуждение закона о мещанском сословии и статью Погодина о необходимости возрождения черноморского флота.

— Что такое «народность» я, признаться, не понимаю, что не так с законом о мещанах, не знаю. Наверное, надо изучить. А что не так с возрождением черноморского флота?

— Не их дело, — сказал царь. — Это непозволительное вмешательство частных лиц в соображения правительства.

— Понимаю, — вздохнул Саша, — есть международные договоры. Но вряд ли Аксаков являлся в правительство с пистолетом и вмешивался в его соображения.

— Саша! Он хотел в своей газете проводить идею о праве самобытного развития славянских народностей. Ты понимаешь, что это значит?

— Принцип национального самоопределения — это значит. Но империи распадаются не от газетных статей. Да и Аксаков наверняка имел в виду самоопределение сербов, болгар, чехов и прочих от Турции и Австрии, а не кого-то ещё от России. А поляки и чеченцы и без Аксакова догадаются. Да и по-русски вряд ли читают. Зато с такими рамками для выражения мнения, мы можем даже не мечтать о конкуренции с Герценом. И он будет и дальше проводить самые радикальные и социалистические идеи ровно в той степени, в какой захочет.

— Будут новые цензурные уставы, — пообещал папа́. — С более широкими рамками.

— Не поможет, — сказал Саша, — на то они и рамки, чтобы их постепенно сдвигать, пока дышать станет невозможно. И цензурные уставы тут же обрастут сотней исключений. И каждое исключение ещё сотней оговорок. И от свободы не останется ничего.

— Я закрываю эту тему, — сказал папа́.

— Мне кажется для ограничения печати довольно уголовного кодекса, он и так у нас излишен. Или никакие законы критиковать тоже нельзя? В том числе уголовный кодекс?

— Саша! — прикрикнул царь.

— Я заткнусь, конечно, — пообещал Саша. — Куда мне деться. Но, если я что-то говорю, значит, я уверен в этом также, как в том, что Ницца станет французской, а Италия — единой.

— Ну, что ж. Подождём, когда имя Гарибальди прогремит.

— Папа́, недавно в Лондоне вышла книга, про которую мне Саша рассказывал полтора года назад, — сказал Никса. — Совпало всё: и название, и автор. Дарвин «Происхождение видов».

Царь перевёл взгляд на Сашу.

— Да, — кивнул он. — Это очень известная книга, я же писал тебе о ней.

— Это ещё не значит, что тебе известно, как избежать революции, — отрезал папа́.

— Аксаков в своем «Парусе» отказался печатать Алексея Толстого, которого ты так любишь, — заметила Саше императрица, — поскольку у него стихи недостаточно славянофильские. Аксаков говорил, что он бы и Пушкина с Гоголем не напечатал, если бы они принесли ему свои произведения, несогласные с духом газеты.

— В своем издании Аксаков имел полное право творить всё, что угодно, — возразил Саша. — Хоть Шекспира не брать, ибо низкопробные пьески для народа. Ну, что поделаешь, если человеку тираж неважен! Но, да, в качестве председателя комитета по печати он не вполне подходит. Нужен человек более широких взглядов. Но я с самого начала Чичерина и предложил.

— Ты бы ещё Кавелина предложил! — хмыкнул отец.

— Тоже неплохой вариант, правда, сторонник общины. Но здесь важны не его личные убеждения, а не будет ли он затыкать рты оппонентам. Мне кажется, он к этому не склонен. Если ошибаюсь — сменим.

— Саша! — оборвал отец. — Никаких комитетов по печати!

Саша вздохнул.

А мама́ оперативно перевела разговор на другую тему.

— Никса, как тебе лекция Буслаева?

На посту попечителя цесаревича граф Строганов развернул бурную деятельность и выписал из Московского университета знаменитых профессоров: филолога Буслаева и историка Соловьёва. За ними сохранили кафедры в Москве вместе с профессорским содержанием и назначили дополнительно жалование за преподавание Никсе по 3000 рублей в год на брата и 500 рублей подъёмных.

Когда Саша услышал эти цифры, он подумал, что и ему с Якоби можно было бы премию за радио наличными выдать, и лабораторию по выделению пенициллина профинансировать. А он, наслушавшись про «банковый кризис», выдал речку Вачу родному правительству.

Стоит ли упасть Никсе на хвост и напроситься на лекции к знаменитостям? К Буслаеву вряд ли. Саша не видел большой пользы от филологии. К Соловьёву — может быть. Там в будущем он, разумеется купил его многотомное собрание сочинений, но изучить не нашёл времени. А если напроситься на курс — никуда не денешься, сдавать-то надо.

— Читает с напором, словно греческий эпос, — улыбнулся Никса. — Жестикулирует, бьёт по подлокотникам кресла, размахивает своими записями. Словно актёр в театре.

— Значит, не соскучишься, — сказал Саша.

— Да, — кивнул Никса. — Я не заметил, как пролетел час.

— А о чём? — поинтересовался Саша.

— Древнерусская литература: старинные Евангелия, жития русских святых, история церкви, Соборное уложение царя Алексея Михайловича.

Курс назывался «История русского слова».

— Любопытно, — сказал Саша. — Особенно последнее. Уголовный кодекс 1649 года. Там, кажется, за курение табака была смертная казнь с конфискацией имущества.

— Мы ещё не прошли, — признался Никса. — Буслаев его только пообещал.

— Я и сам могу его прочитать, — сказал Саша.

— Сначала немецкий сдай, — заметил папа́.

С немецким была проблема. Вызубрил Саша много, но это не означало владения предметом. После полутора лет занятий он оценивал свой уровень примерно на А2. Не так уж плохо, но недостаточно для того, чтобы сдавать на немецком всеобщую историю.

— А можно всеобщую историю на лето перенести? — поинтересовался он. — Я сдам, наверное, но так себе.

— Нет, — отрезал царь.

Уже ночью Александр Николаевич, оставшись один в своём кабинете, вынул из ящика письменного стола Сашины безумные письма лета 1858-го.

«Происхождение видов» Дарвина нашлось быстро. Почти в самом конце списка, уже после Североамериканским штатов, в разделе «Англия», после какого-то «Всадника без головы» какого-то Майн Рида. Царь взял карандаш и поставил рядом жирную галочку. Она была не единственной. Другая уже почти год красовалась рядом с «Обломовым» Гончарова.

Тогда в январе, он отдал этот список Мари. Она поручила кому-то переписать и вернула. Интересно, кто переписывал.

От всего этого было как-то не по себе. Александр Николаевич взял с собой одного лакея и пошёл прогуляться по Дворцовой Набережной. Было тихо и холодно, у фонарей кружил снег.

Над Невой царила тишина.

Утром Саша расспрашивал Гогеля об училище правоведения.

— Училище основано принцем Петром Георгиевичем Ольденбургским, — начал Гогель. — Поступить могут дети потомственного дворянства и чинов не ниже полковника. Принимают мальчиков от 12 до 17 лет. Учатся шесть лет.

— Воспитанники живут в училище? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Гогель.

— Все спят вместе в общей спальне или у каждого своя келья, как в Царскосельском лицее?

— В общей, — сказал Григорий Фёдорович, — в дортуаре. Также, как в кадетских корпусах и Пажеском корпусе. И дисциплина там военная. И строевая подготовка.

— Понятно, — сказал Саша. — И нет никакой возможности просто приходить в училище, а не жить там?

— Такого нет. Но есть экстерны. Можно вообще не посещать занятия, а только сдавать экзамены.

— Это очень интересно.

— Но их мало, только в порядке исключения. Для вас, конечно, исключение сделают, но зачем? Военное образование куда более уважаемо.

— Я не для себя узнаю, — признался Саша. — Но мысль интересная.

— В старших классах там надо посещать тюрьмы, — добавил Гогель. — А на занятиях по судебной медицине — морг Мариинской больницы. И присутствовать при вскрытиях трупов.

— Меня этим не напугаешь, Григорий Фёдорович, — заметил Саша. — Да, всё интереснее и интереснее.

Гогель вздохнул.

— При поступлении нужно сдавать экзамены по всему гимназическому курсу. История, русский, французский и немецкий — обязательно.

— Да, немецкий надо подтягивать, — признался Саша. — А экзамены устные?

— Да, конечно.

— Жаль. У меня в школе Магницкого экзамены письменные и анонимные. В Училище правоведения такого нет?

— Нигде такого нет.

— Понятно, — сказал Саша. — Да, видимо, для моего протеже надо найти что-то другое… я к Никсе, Григорий Фёдорович.

Гувернёр кивнул. К брату он отпускал Сашу без сопровождения.

Никса, слава богу, был один.

— Ты ведь с Кавелиным переписываешься по-прежнему?

— Да.

— Мне нужно ему написать.

— Конфиденциально? — спросил Никса.

— В общем, да. Один мой знакомый очень хочет на юридический, но родители планируют для него другую карьеру. Хочу понять, может ли Константин Дмитриевич помочь.

— Это не ты? — поинтересовался Никса.

— На этот раз нет.

— Тогда может быть, — усмехнулся брат.

— Да, — кивнул Саша. — С нашими родителями всё сложно.

И Саша сел за письмо:

'Любезнейший Константин Дмитриевич!

На днях я познакомился с очень умным человеком. Будучи примерно одного возраста со мной, этот человек уже привычен к серьёзному чтению и порекомендовал мне сборник статей вашего ученика Бориса Николаевича Чичерина, который я обязательно собираюсь прочитать. Ибо краткий пересказ мне показался интересным, а мысли неожиданными.

Человек, с которым я познакомился, мечтает о карьере юриста, но родители его вряд ли с этим согласятся. Тому есть причины. И это не только родительское тщеславие. Дело в том, что у этого человека есть одна физическая особенность, которая нисколько не помешает ему учиться, но может вызвать предубеждение экзаменаторов из-за бытующих в обществе стереотипов.

Я хочу ему помочь.

Есть ли какой-то способ сдать экзамены на юридический факультет Петербургского университета письменно и анонимно?

Дело в том, что имя моего протеже тоже может помешать экзаменаторам оценить его знания с достаточной степенью объективности.

Надеюсь на ваше понимание и помощь.

Ваш Великий князь Александр Александрович'.

— Можно посмотреть? — спросил Никса.

— Читай, — сказал Саша. — Но имя не спрашивай.

Никса пробежал глазами.

— Он что не дворянин? Почему ты не хочешь, чтобы экзаменаторы знали имя?

— С дворянством там всё в порядке, — усмехнулся Саша. — С папенькиным чином — тоже. Не в этом дело.

— Сын политического преступника? Декабриста?

— Нет, насколько я знаю. Судя по должности — точно нет.

— То есть отец достаточно высокопоставленный?

— Да, но не допытывайся, кто.

— Я его знаю?

— Скорее всего. По крайней мере, ты о нём слышал.

— А о твоём протеже я слышал?

— Не скажу.

— Значит, слышал.

— Не пытайся угадать, — усмехнулся Саша. — Ты в плену тех самых стереотипов.

— Он инвалид? Слеп, глух, хром?

— Боюсь, что слепота, глухота и хромота, как раз могут помешать учиться.

Никса ещё раз прочитал письмо.

— Что же у него за физический недостаток?

— Я бы не сказал, что это недостаток, — улыбнулся Саша.