Царь нигилистов – 6

Глава 21

— Сегодня к ужину должны привезти орехи, изюм, вяленую рыбу и сушёные абрикосы, — сказал Саша. — Рыбу я попросил порезать тонкими ломтиками, так что подражать обитателям зоопарка вам не придётся. Вам их есть, куда положить? Мыши не съедят?

— Только ящик стола.

И Муравский продемонстрировал ящик, уже заполненный книгами и бумагами.

— Мыши есть, — сказал он.

— С этим трудно справиться, — заметил комендант.

— Даже в Зимнем есть, — согласился Саша, — зато можно завести ручного.

— Издеваетесь? — спросил Муравский.

— Ни в коей мере, — сказал Саша.

— У Батенькова, говорят, был, — вспомнил Мандерштерн.

— От мышей можно сделать полки, — предложил Саша. — Стены все пустые. Разрешение от папа́ не нужно? Кажется, это никак не противоречит безопасности?

— Не нужно, — задумчиво проговорил комендант.

— Если понадобятся на это деньги — пишите мне.

— Хорошо, — кивнул комендант.

— Как у вас с книгами? — спросил Саша. — Есть здесь библиотека?

— Да, — кивнул Муравский. — Но выдают только книги духовного содержания.

— На время следствия, — объяснил комендант. — При императоре Николае Павловиче на время следствия и суда книги были вовсе запрещены.

— Ну, дед… — сказал Саша. — Эээ… был сыном своего времени. Всё-таки я верю в некоторый моральный прогресс. И пенитенциарная система не должна от него отставать. Разрешение на чтение книг любого содержания это через папа́?

— Да, — кивнул Мандерштерн.

Саша вздохнул и записал в блокнот: «Библиотека».

Бросил взгляд на книги на кровати арестанта.

— Библия и Фома Кемпийский, — прокомментировал заключённый.

— Я Библию тоже только на гауптвахте читал, — признался Саша. — А «Подражание Христу» надо бы перечитать. Давно в руки не брал.

Муравский взял с кровати и протянул ему книгу.

Саша открыл первую страницу.

— Боже мой! В переводе Сперанского! А Библия?

Муравский подал второй фолиант. Библия была на французском.

— У меня на гауптвахте тоже была на французском, — сказал Саша, раскрывая фолиант. — Вам словарь нужен? Я её без словаря вообще не тянул. Текст сложный, лексика редкая. Едва осилил пророков, и то не всех.

— Словарь бы не помешал, — признался арестант.

Саша перевёл взгляд на коменданта.

— Карл Егорович, как насчёт словаря?

Комендант покачал головой.

— У нас их всего пять, и все выданы.

— А какие языки?

— Два французских, немецкий, английский и латынь.

— А если кто-то испанский, например, захочет учить? Это же основное тюремное развлечение образованного человека.

Мандерштерн улыбнулся и развёл руками.

А Саша записал: «Словари».

— Карл Егорович, покажете библиотеку? — спросил он.

— Конечно, — кивнул Мандерштерн.

— Митрофан Данилович, вы составьте список изданий, которые вы хотите, — сказал Саша. — Помогу, чем смогу. Только не подборку «Колокола». Я-то не против, но папа́ не поймёт.

Муравский кивнул.

— Вы со всех списки соберите, Карл Егорович, — попросил Саша. — Думаю, мы сможем улучшить ситуацию.

— Хорошо, — пообещал комендант. — Теперь всё, Ваше Императорское Высочество?

— Один последний вопрос.

Саша поставил локти на стол, сцепил пальцы, положил на них подбородок и спросил:

— Митрофан Данилович, это правда, что вы хотели меня убить?

Муравский побледнел и замолчал.

— Вы обещали не задавать вопросы по следственному делу! — резко заметил Карл Егорович.

— Мысли в голове не могут иметь никакого отношения к следственному делу или быть предметом судебного разбирательства, — возразил Саша. — Это, между прочим, ещё римское право. «Cogitationis poenam nemo patitur» — «Никто не несёт наказания за мысли».

— Ульпиан, — сказал арестант. — Римский юрист второго-третьего века.

— Юридический факультет! — воскликнул Саша.

— Да, — улыбнулся Муравский, — профессор Мицкевич нам Римское право читал. На латыни.

— Круто! — восхитился Саша. — Можно Фому Кемпийского в оригинале читать. Не то, что кодекс Юстиниана.

— Но у нас, к сожалению, не всегда помнят принципы, изложенные в Дигестах, — заметил арестант.

— Не думаю, что Сперанский Михаил Михайлович, который читал папа́ право, не упоминал Ульпиана, — заметил Саша. — Но что-то мы далеко от моего вопроса ушли.

— Я могу ответить? — поинтересовался Муравский.

— Ладно, — вздохнул комендант.

— Убить вас? Никогда, Александр Александрович. Более того, если бы я четыре года назад знал о ваших взглядах, ваших планах и о том, что вы делаете, я бы, наверное, сейчас не оказался в этом месте.

— Очень лестно, — сказал Саша. — Будем считать, что наша дуэль не состоялась, поскольку мы оба выстрелили в воздух. Вот вам моя рука.

И он подал Муравскому руку.

И тот пожал её.

Комендант смотрел на это в некотором замешательстве, но не остановил.

— Вот теперь можно идти, — сказал Саша.

И встал из-за стола.

— Митрофан Данилович, вы мне очень помогли. Спасибо! Сделаю для вас всё возможное в рамках моих представлений о справедливости.

— Ваши представления о справедливости совпадают с изложенными в одном довольно пространном документе, который вам приписывают? — спросил Муравский.

— Разумеется, — сказал Саша. — Один к одному. В Билле о правах. Надеюсь, ещё встретимся на свободе.

Саша, комендант и унтер вышли из камеры.

— В библиотеку? — спросил Мандерштерн.

— Давайте, — кивнул Саша.

— Вы заметили его замешательство, Александр Александрович? — спросил Мандерштерн по дороге.

— После моего последнего вопроса?

— Да.

— Это трудно было не заметить.

— Вы собираетесь рассказать об этом государю?

— Скажем так, если будет понятно, что это может ему повредить, то нет. Если не может — то с удовольствием перескажу его ответ и опишу сцену с рукопожатием.

— А как вы это поймёте?

— Без материалов дела никак. Я не знаю, насколько там ужас, ужас, ужас.

— Не думаю, что ужас. Мне кажется, они просто слишком молоды, неопытны и совсем не безнадёжны.

— Я тоже так думаю, но нужно исходить из фактов.

Мандерштерн вздохнул. Кажется, с облегчением.

Библиотека находилась в одном из «номеров», то есть камер, и состояла из пяти не до конца заполненных полочек.

Целую полку занимали толстые журналы. Присутствовали, например, «Отечественные записки» за 1845 год и за 1849. Но в промежутке с 1846 по 1848 номера отсутствовали вовсе.

— Этот журнал не Фёдора Михайловича? — спросил Саша, демонстрируя коменданту «Отечественные записки» за 1849-й.

Мандерштерн не сразу понял, о ком речь.

— От Достоевского остались? — пояснил Саша.

— Скорее всего. Тогда комендантом был Набоков, но, как мне рассказывали, литератор Достоевский просил прислать ему журналы, где выходили его повести, но взял с собой на каторгу только церковнославянский перевод Библии.

— Не разрешили больше взять? — спросил Саша.

— Нет, почему? Просто у них традиция оставлять для будущих сидельцев свои книги.

Ну, да. Стандартный способ пополнения тюремных библиотек.

— «Отечественные записки» 45-го года от Батенькова, — продолжил Мандерштерн. — Он жаловался, что все книги, которые ему выдавал комендант, он прочитал несколько раз, Библию более сотни раз, а из журналов получал только «Христианское чтение». Так что в конце его заключения ему разрешили выписать несколько журналов и газет.

Под журналами всё было полностью занято часословами, катехизисами, псалтырями, житиями святых, описаниями путешествий по святым местам и библиями на церковнославянском, французском и немецком.

Ещё ниже располагалась русская классика: от Кантемира до Гоголя. А также русский прозаический перевод пьес Шекспира.

И книги на немецком, французском и латыни. На французском, понятно, больше всего. Даже Шиллер на французском.

И, наконец, несколько книг по истории, медицине, географии и ботанике.

— Местами неплохо, но жиденько, — резюмировал Саша.

За библиотекой был цейхгауз.

— Всю одежду, бельё, деньги и прочее имущество отбирается по прибытии в равелин, — прокомментировал комендант, — и хранится здесь. Описи составляются в камере и подписываются смотрителем и арестантом.

— А на свидания с родственниками? — поинтересовался Саша. — Тоже в казённом?

— Нет, выдаём своё. И на допросы тоже.

Сашу заинтересовал объект, столь неожиданный в данном месте, что Саша с трудом верил своим глазам. Собственно, у окна стояла глубокая дубовая ванна.

— Это ванна или я сплю? — поинтересовался Саша.

— Разумеется ванна, — кивнул комендант. — Два раз в месяц водим в баню. Но для арестантов, сидящих в малом коридоре, ванну готовим здесь.

— Малый коридор — это тот, где мы до сих пор были?

— Да, есть ещё большой. Я вам покажу.

— Маловато дважды в месяц, — сказал Саша. — Я бы тут умер. Хотя бы раз в неделю для желающих. Или это через батюшку?

— Да, нет. Но у нас и для караульной команды два раза в месяц.

— Для всех одна ванна?

— Нет, здесь есть поддежурная комната, где приготавливаются ванны для обитателей большого коридора.

И Саша почувствовал острый прилив верноподданических чувств.

Недалеко от ванны, у стены, рядом с книгами, стоял средних размеров сундук. Мандерштерн отпер его большим старинным ключом и откинул крышку.

— Здесь у нас ножные и ручные кандалы, шейные кандалы с цепью и смирительная рубаха.

— Вы испортили мне всё впечатление от ванны, — заметил Саша. — Надеюсь, это только музейные экспонаты?

— Было предписание уничтожить цепи, колодки и рогатки ещё в начале правления вашего дедушки, когда здесь ещё были заключены участники декабрьского мятежа. Уничтожили не всё, но с тех пор ни разу не применяли.

— Лучше сдать в музей, — сказал Саша. — И водить экскурсии.

Кандалы вид имели весьма брутальный, с широкими браслетами со скруглёнными кромками и тяжёлыми цепями. Скобы на ножных кандалах были отогнуты на концах и имели проушины, соединенные кольцами с одной стороны, а с другой в отверстия были вставлены толстые железные штифты.

— Кандалы ведь применяют до сих пор?

— Да, но не в качестве наказания. Только для перевода в другое место.

— Вы с какого года комендант?

— С пятьдесят второго.

— Много здесь народа побывало при вашей власти?

— До киевских студентов шесть человек.

— За восемь лет?

— Да.

Русская Бастилия! Во французской, когда её взяли восставшие, было семеро не лучших представителей человечества. Даже ни одного политического: фальшивомонетчики, сумасшедшие и убийца.

Но не спасло от народного гнева.

Зато потом господа революционеры до отказа заполнили Консьержери.

— И почти три года в равелине не было никого, — уточнил комендант.

— Мой добрый папа́, — усмехнулся Саша. — И что на него нашло с этими студентами!

Он взял в руки кандалы.

Всё это хозяйство было порядком ржавым и оставляло на пальцах рыжие следы, так что Саша был готов поверить в долгое их неприменение.

Рядом с кандальным сундуком стояла четырехъярусная деревянная подставка с винными бутылками.

— Арестантам дают вино? — удивился Саша.

— Да, — кивнул Мандерштерн, — по престольным праздникам и в царские дни. По стакану.

— Ничего себе!

Саша взял одну из бутылок красного. Фетяска.

— Знакомая марка, — усмехнулся он. — В кадетском лагере баловались. Всё молдавское?

— Да.

— А где сидел Достоевский? Известен номер камеры?

— Да, пойдёмте, — сказал Мандерштерн. — Это в большом коридоре.

Большой коридор от малого принципиально не отличался: те же двери камер с одной стороны и окна в сад под потолком — с другой.

— Вот номер семь, — сказал комендант, — и номер девять. Но пустить внутрь не могу. Номера заняты.

— Понятно, — кивнул Саша.

Из малого коридора послышался приглушённый шум.

— Что там? — поинтересовался Саша.

Ответ явился сам собой. В большой коридор вошли двое солдат и унтер с четырьмя корзинами с белыми холщовыми мешочками на дне.

— Это ваши подарки с Круглого рынка, Ваше Императорское Высочество, — объяснил комендант.

— Всё переделывать пришлось, Ваше Высокопревосходительство, — пожаловался унтер Мандерштерну. — Очень длинными верёвками завязали. Пришлось всё резать вчетверо и перевязывать.

— Я предлагал, чтобы мы сами всё сделали, — заметил комендант.

Саша запустил руку в ближайшую корзину, вытащил мешочек, развязал и убедился, что там курага.

— Всё будете проверять? — спросил Мандерштерн.

— А я не ленивый, — сказал Саша.

И инспектировал три остальные корзины. Орехи двух видов, изюм и вяленая рыба. Всё норм. Только пакетиков маловато.

— Это не двадцать, — заметил он.

— Не всех ещё привезли, — объяснил комендант. — Но я же знаю, сколько мы ждём арестантов. Потом раздадим остальное.

— Я найду способ проверить, — пообещал Саша.

— Знаете, что рассказывают о Сперанском? — улыбнулся комендант.

— Что?

— Я вспомнил об этом, когда вы упомянули Его Сиятельство в разговоре.

— Очень интересно. И что натворил граф Михаил Михайлович?

— Тогда он ещё не был графом, — сказал комендант. — И государь Александр Павлович назначил его генерал-губернатором Сибири и поручил ревизию края. Как только слух о назначении дошёл до местных чиновников, один сошёл с ума, другой допился до белой горячки и чуть не утопился, а жена иркутского губернатора Трескина, говорят, наложила на себя руки.

— Не зря переполошились? — спросил Саша.

— Ой, не зря! Приехав в Сибирь, Михаил Михайлович ввел гласность, так что жалобы на начальство перестали считаться преступлением, и в результате снял со всех должностей своего предшественника и ещё двух губернаторов иркутского и томского, почти полсотни чиновников отдал под суд, а почти семьсот оказались причастны к злоупотреблениям и украли в общей сложности 5–6 миллионов тогдашних рублей.

— Теперь понятно, за что консерваторы так не любят либералов, — заметил Саша. — Воровать не даём. Я где-то читал, что при аресте Меньшикова у него нашли наличных и ценностей больше, чем на полбюджета России. Вот и ответ на вечный русский вопрос «Где деньги?». И откуда берутся бюджетные дефициты. А также совершенно ясно, чьё я воплощение. А то говорят: Николай Павлович, Пётр Алексеевич. Пётр Великий всё прощал друга закадычного Алексашку. Я — не буду. На виселицу, конечно, не отправлю, а под суд отдам. Как Сперанский.

— В должности генерал-губернатора? — спросил комендант.

— Сибирского генерал-губернатора. Вы уже второй человек, что предрекает мне эту должность. Так что видимо не отверчусь. Ну, на озеро Байкал посмотрю. Давно мечтал.

Они шли по коридору вслед за караульной командой, и корзины пустели.

— Больше в камеру не пущу, Александр Александрович, — Мандерштерн. — Делайте, что хотите. Только с разрешения государя.

— Да, я вам, в общем, доверяю, — сказал Саша. — Будь вы сибирским чиновником, вам бы не пришлось топиться при моём приближении. Всё значительно лучше, чем я думал.

— Тогда, может быть, в Трубецкой бастион?

— Хорошо, поехали.

Когда они вышли на улицу, солнце уже клонилось к закату, зато снег прошёл, и небо сияло бездонной лазурью. В лёгкие вливался весенний воздух, пахнущий Невой и первыми проталинами, и Саша осознал, как же душно и сыро было в тюремных коридорах. Они сели в сани и вернулись в основную часть крепости.

На выезде из Васильевских ворот в сани вернулся Митька, а Саше отдали саблю.

Трубецкой бастион находился справа от дверей равелина, Митька попросился остаться в санях, а Саша с комендантом пошли к двухэтажным каменным укреплениям. Вошли внутрь через обшитую металлом арочную дверь и снова оказались в сырой тюремной атмосфере.

Коридор со сводчатым потолком, едва освещённый масляными лампами, уходил вдаль, теряясь во тьме. По обе стороны шли двери камер, также обшитые железом, как и входная.

Ремонт до сюда не дошёл, и кое-где железо на дверях проржавело и обнажилась их деревянная основа, а штукатурка отвалилась и открыла старинную кирпичную кладку.

Окон не было вовсе.

Комендант отрыл дверь ближайшей камеры.

— Заходите, Ваше Императорское Высочество!

Камера была совсем тёмной, только под потолком имелось закрашенное на две трети маленькое окно. На столе стояла плошка с маслом, вроде тех, которые используют для иллюминации. Мандерштерн зажег фитиль, и Саша успел увидеть убегающих под кровать тараканов.

Оная кровать состояла из досок на ржавой железной раме, между которыми имелись здоровые щели. И никаких признаков ни белья, ни подушек, ни тюфяков.

Огонь осветил стены, и они засияли каплями влаги на желтоватой штукатурке, которая, видимо, изначальна была покрашена белой извёсткой. От плошки шёл густой чад.

— Здесь жить нельзя, — резюмировал Саша. — Единица с минусом.

— Так и не живёт никто, — сказал комендант.

— Царевич Алексей здесь содержался?

— Вряд ли, здесь есть места получше, я покажу.

— Но, видимо, и тут кто-то сидел.

— После декабрьского мятежа привезли сразу несколько сотен человек, больше разместить было негде. Здесь тогда был другой комендант, но мне рассказывали.

— Такой метод освещения опасен, — заметил Саша. — Кто-нибудь может вылить на себя масло и поджечь. Или на команду.

Комендант задумался.

— Может вы и правы.

— Я отцу скажу.

Мандерштерн кивнул.

— Папа́ хотел, чтобы вы мне показали именно эту камеру? — поинтересовался Саша.