Царь нигилистов – 6

Глава 23

Саша предположил, что Мандерштерн тоже написал папа́, и его послание пришло раньше.

И решил перехватить инициативу.

С поклоном протянул папа́ отчёт, который держал под мышкой.

— Здесь мои впечатления от крепости и некоторые идеи.

Царь доклад открыл, начал читать, усмехнулся.

И Саша решил, что начал правильно. Как известно, лесть должна быть вначале и в конце, а критика в середине.

То, что папа́ его вообще начал читать, Саша счёл хорошим знаком.

Брови царя слегка поползли вверх.

— Саша! Ты разделил обед с арестованным?

— Арестант разделил со мной обед, — уточнил Саша. — Мне же надо было убедиться, что Мандерштерн не вор. После того, как я во всех казённых заведениях прежде всего пробовал еду, я полагал, что мне нальют из особого котла, и я ничего не узнаю. Да, они порывались. Но я не дал. И заключённый всё понял и подыграл мне. За что отдельное «Спасибо».

— Я тебе разрешал с ними встречаться?

— Ты мне запретил встречаться с Бекманом. Это был не Бекман.

— Я тебе ни с кем не разрешал встречаться, — возразил царь.

— Извини, мне надо было удостовериться, что из моих закупок ничего не ушло налево. Мандерштерн не мог мне отказать, это было равносильно признанию в воровстве. Он прекрасно понял, зачем мне это нужно. А потом всё само сложилось: слово за слово.

— И какие ты сделал выводы?

— Знаешь, как это неудивительно… он, кажется действительно не вор. Трудно поверить, но, говорят, с немцами это бывает.

Папа́ хмыкнул.

— Правда, есть проблема с гороховым супом. Видимо, испортились какие-то компоненты. Но не думаю, что умышленное мучительство. Может быть, стоит вообще выкинуть его из рациона, если у него сырьё портится. Я бы посоветовался с каким-нибудь хорошим врачом. Хоть с Пироговым.

— Про лимоны тебе тоже Пирогов рассказал? — спросил царь.

— Нет. Это из того же источника, откуда я знаю про пенициллин.

И Саша перевёл взгляд на дядю Костю.

— Кстати, как там твой Никола?

— Бегает, проказничает, не кашляет вообще! Я тебе по гроб жизни благодарен!

— А Ростовцев как? — обратился Саша к царю.

— Работает, — буркнул папа́.

— А в декабре хоронить собирались, — заметил Саша.

— А что там про лимоны? — спросил дядя Костя.

— Сашка считает, что их надо включить в меню Алексеевского равелина, потому что они защищают от цинги. Ты когда-нибудь слышал такое?

— Да, слышал, — кивнул Константин Николаевич. — Только не про тюрьму, а про флот. Лимоны входят в рацион английских моряков. За что их зовут «лимонниками». У англичан это переняли голландцы. А у голландцев — Петр Великий. Вот теперь знаю, почему лимоны.

— То есть Сашка прав? — спросил царь.

— Скорее всего, — согласился дядя Костя.

И Саша посмотрел на него с благодарностью.

— Квашеная капуста могла бы их заменить, — продолжил Саша. — Она дешевле. Но портится, так что я бы продолжал традиции Петра Первого. И не только в Алексеевском равелине. Везде. В том числе в уголовных тюрьмах. Не поверю, что цинга там не проблема.

— Это довольно дорого, — возразил царь.

— Лечить дороже, — заметил Саша. — И часть можно спихнуть на благотворительность. Просто дать предписание Попечительному о тюрьмах обществу. Закупку лимонов для Петропавловки могу взять на себя. Не то, чтобы это дорого.

— Понимаю твоё желание поддержать единомышленников, — усмехнулся папа́.

— Единомышленников? Я не собираюсь покончить самоубийством.

— Самоубийством?

— Ну, они же хотели извести царскую фамилию.

— Там и сверх того много интересного, — анонсировал папа́.

— И в чём я с ними совпадаю? — поинтересовался Саша.

— Узнаешь в своё время, — пообещал царь. — Тебе даже придётся ответить на несколько вопросов.

— Хоть сейчас.

— Всему своё время.

И не торопясь просмотрел отчёт до конца.

— Надо же, меньше ста страниц, — усмехнулся он.

— Я стремился быть максимально лаконичным, — объяснил Саша.

— А про допуск защитников на следствие ты откуда вычитал?

— Шестая поправка к Конституции США, — отчеканил Саша. — Билль о правах.

— Понятно, — хмыкнул царь. — Конституция США! Она у тебя вместо Библии.

— In God we trust, — процитировал Саша.

— Гимн Североамериканских штатов?

— Надпись на двадцатидолларовой купюре.

— Видел во сне?

— Да.

Царь вздохнул.

— Билль о правах — это 1791 год, если не ошибаюсь, — продолжил Саша. — Почти семьдесят лет прошло. Там, правда, не прямо про предварительное следствие, но сказано «во всех случаях уголовного преследования». А предварительное расследование — первая стадия уголовного процесса по законам США.

— Не для нас, — отрезал папа́.

— Почему? Профессиональные юристы писали. Чем мы хуже? И я предлагаю в порядке эксперимента, а не для всех сразу и везде. Пока в одном процессе. Герцен будет в восторге, несмотря на Петропавловку.

— Вот на кого ты оглядываешься! — заметил папа́.

— На него нельзя не оглядываться, он выражает не только своё мнение, но позицию определённой социальной группы, боюсь, что большой. Если ли уж у нас в Киевском университете открываются заговоры…

Царь задумался.

— Даже в том смешном процессе, когда за убийство ребёнка в колыбели осудили свинью, у последней, между прочим, был адвокат, — продолжил Саша. — Это вообще средневековая Европа. Наши люди, что, хуже свиней?

— Сашка! — осадил папа́. — Число прочитанных тобою книг ещё не делает тебя юристом.

— Значит придётся сдавать экстерном курс Училища правоведения.

Царь вздохнул.

— Будет тебе преподаватель.

— Заранее спасибо!

— Сашка! — сказал царь. — Харьковские заговорщики должны выдать сообщников. А ты что сделал? Разносолами их накормил! Ты бы ещё шампанское им передал!

— Вино там разрешено по праздникам.

— Не для тех, кто запирается.

— Молчат да?

— Не все, но есть такие. У того арестанта, с которым ты отобедал, какой был номер? И не ври, что не помнишь!

— Я помню даже имя. Он ни в чём не виноват. Разделить с ним обед было моим желанием.

— Я не для этого спрашиваю.

— Муравский Митрофан Данилович, — сказал Саша.

— Ты видел его во сне?

— Нет. Вообще впервые услышал это имя.

— Муравский запирается. А он там один из главарей.

— Откуда это известно?

— Из других показаний.

— Да, он не трус. А можно мне дело посмотреть?

— Ты уже спрашивал.

— Папа́, — поинтересовался Саша, — правильно ли я понял, что ты приказал их пытать, а я этому помешал?

— Ты что себе позволяешь?

— Я где-то читал или слышал, что пытки у нас запрещены.

— Какие пытки? На дыбу их кто-то поднимал?

— Голод, болезни и одиночное заключение работают не хуже. То, что никто не использовал инновационные методы вроде испанских сапог и железной девы ещё не говорит, что их не пытали.

— Саша! Тюрьма — это не императорский приём в Зимнем!

— Я им заказал французский сыр? Панна-коту? Осетра?

— Мандарины, — усмехнулся царь.

— Без мандаринов можно было обойтись и ограничиться лимонами, — согласился Саша. — Но это не было бы угощение от великого князя, и уж Герцен-то прошёлся бы по этому поводу. Приехал русский принц в каземат и привёз с собой для несчастных лимоны, курагу, изюм, орехи и квашеную капусту.

— И шоколад, — добавил царь.

— Да, и немного шоколада, — кивнул Саша.

— Швейцарского! Прямо из Лозанны.

— Ну, я же не виноват, что нашего такого нет. Нужны были плитки, чтобы долго хранились. Да и кто им там будет жидкий шоколад заваривать?

— Ты купил им восемь пудов еды! — воскликнул царь. — Восемь!

— Их двадцать человек и это минимум на месяц. Я, конечно, не вполне адекватно оценил ситуацию, но, надеюсь, ничего не пропадёт. Мандельштерн отчитался про восемь пудов?

— Да.

— Ну, я же говорю, что он честный. Можно мне его отчёт почитать? Что он там обо мне пишет?

— Нет! Тебе это читать строго противопоказано.

— Упрекает меня за ревизию, которую я ему устроил? Да, я не обидчивый. Устроил, чего уж!

— Нет, — сказал царь. — Не поэтому. Саша, с этой минуты все траты наличных денег только с разрешения Гогеля. Пока ты всё не роздал.

— Когда я всё раздавал? Я сначала вкладываю в дело, а потом уже раздаю. И потратил копейки. Осталось девять десятых.

— Я всё сказал.

— Но я им обещал купить одеяла и книги! — признался Саша. — Мне бы не хотелось нарушить слово.

— Не надо было его давать.

И царь пригласил садится за стол.

— Мне только воды, простой воды, больше ничего, — сказал Саша лакею.

— Ты что голодаешь? — спросил папа́.

— Нет, просто французская кухня несовместима с остатками горохового супа из Петропавловки.

— Тебя никто не просил.

— Так я и не жалуюсь.

— Ты там критикуешь одиночное заключение, — заметил царь. — А о Пенсильванской системе не слышал?

«Угу! — подумал Саша. — А в Америке негров линчуют».

— Разумеется, слышал, — вслух сказал Саша. — Одиночные камеры, полное молчание и исключительно духовное чтение. Мерзкая отвратительная вещь. Хорошо, что до нас не доехала в первозданном виде. Заключённые массово сходят с ума, потому что общение для человека — такая же потребность, как воздух, еда и питьё. Если мне нравится американская конституция, отсюда ещё не следует, что я готов принять скопом и все их гадости.

Папа́ усмехнулся.

— Был эксперимент в Оберне в штате Нью-Йорк, — продолжил Саша. — Лет примерно сорок назад. Там построили новую тюрьму и решили испытать пенсильванскую систему. Папа́, ты знаешь к чему это привело?

— Возможно, слышал. Но продолжай.

— Один из заключённых, когда его выводили из камеры, бросился в лестничный проём и чуть не разбился насмерть. Другой бился головой об стену, пока не выбил себе глаз. У многих появились признаки сумасшествия. Так что губернатор, посетивший тюрьму через два года после её открытия, посмотрев на это, просто тут же всех помиловал.

Папа́ промолчал и принялся за суп. Явно не гороховый. Судя по божественному запаху сыра, луковый скорее всего.

— Можно им разрешить переписку? — спросил Саша.

— Тем, кто даёт показания, — отрезал отец.

И дядя Костя перевёл разговор на концерты в Павловском вокзале.

— Чудо! Оба раза были там с жинкой и удивительно жуировали.

— Я тоже там был, — кивнул Никса.

— Саша, тебе обязательно надо там побывать, — продолжил дядя Костя. — Ты же любишь хорошую музыку.

— Не могу как-то, пока они в крепости.

— Саша! — усмехнулся Константин Николаевич. — Всегда кто-нибудь в крепости, и по большей части заслуженно.

— Мне надо убедиться в том, что заслуженно. Тогда конечно. Нет вопросов. Поеду в Павловск слушать Штрауса.

— Саша, уймись! — сказал отец.

— Кстати, — улыбнулся Константин Николаевич, — мы берём твои с Путиловым пишущие машинки. Пока дюжину.

— Здорово! — восхитился Саша. — Для Адмиралтейства?

— Да.

— Нужны курсы для машинисток, — заметил Саша. — Можно будет в Адмиралтействе сделать?

— Да, только для гардемаринов, уж извини, — улыбнулся дядя Костя.

— Ладно, — вдохнул Саша. — Надо же с чего-то начинать.

Десятипальцевого метода он не знал. Насколько сложно его разработать?

Тем временем папа́ ещё раз пробегал глазами отчёт.

— Костя, надеюсь у тебя будут печатные машинки с полным набором букв, — заметил он.

— Да, — кивнул Константин Николаевич, — с ятями, конечно.

— Сашка до сих пор игнорирует, — поморщился папа́.

— Во-от, — протянул Саша, — ты даже не сразу заметил.

— Заметил, — возразил царь. — Но были вещи важнее.

— Папа́, я обещал Путилову вложить в машинки две тысячи рублей. Мне нужно у Гогеля разрешение спрашивать или можно сразу у тебя?

— Вкладывай, — разрешил отец.

— Письмо, наверное, нужно для Гогеля? — предположил Саша.

— Я ему скажу.

После семейного обеда Саша спустился проводить дядю Костю до кареты.

— Всё-таки самодержавие… — шепнул он Константину Николаевичу.

— Сашка! — осадил дядя Костя. — Только не продолжай!

И они обнялись на прощание.

1860-й год был високосным, так что понедельник приходился на 29 февраля. Было по-прежнему холодно и вьюжно.

Вечером, после уроков, Саша сел за письмо к Пирогову.

'Любезнейший Николай Иванович!

Я был в Петропавловской крепости. Студенты ваши там. Живы, выглядят нормально. Кормят их сносно, и я ещё докупил некоторое количество еды. В том числе лимоны. Я где-то читал, что они помогают от цинги. И дядя Костя подтвердил, что Пётр Великий включил их в рацион моряков по примеру голландцев.

Арестантам дают гороховый суп, после которого у меня начались некоторые проблемы с пищеварением.

Наверное, я смогу добиться того, чтобы его убрали из меню, но боюсь сделать хуже. Насколько он там необходим?

Материалы дела мне отец пока не даёт, так что ничего не знаю о ходе следствия.

Сделаю, что смогу.

Если у вас есть новости, пишите'.

В пятницу 4 марта пришло письмо от Пирогова, через Елену Павловну, и это был ответ на предыдущее Сашино письмо.

'Ваше Императорское Высочество!

В Киеве арестовано девять студентов: Бекман, Муравский, Португалов, Тишинский, Левченко, Юкельзон, Ефименко, Зеленский и Россинский.

Португалов, наш, с медицинского факультета, и с декабря держал выпускные экзамены, но закончить ему не дали.

Остальные, в основном, юристы.

Но это не все. Были арестования в Харькове и Херсоне. Я не о всех знаю.

Началась история со студента Харьковского университета Петра Завадского, который служил домашним учителем у помещика Михаила Гаршина. Дело в том, что супруга Гаршина бросила семью и двоих детей и сбежала от мужа с Завадским, взяв с собой только младшего сына Всеволода пяти лет.

Гаршин и написал письмо в полицию, где рассказал о причастности любовника жены к тайному революционному обществу.

Михаил Гаршин психически болен (говорят: циркулярный психоз, который ещё называют «помешательством в двух формах»). Бегство жены вызвало обострение болезни, что и привело к доносу. Дело в том, что до сих пор он имел репутацию очень доброго, даже чрезмерно доброго человека. Отставной кирасирский офицер, Гаршин, по слухам никогда не порол солдат.

Но во время обыска у Завадского нашли документы, которые подтвердили изложенное в донесении'.

«Вот и Всеволод Гаршин нашёлся», — подумал Саша.

Циркулярный психоз — это, вроде маниакально-депрессивный, он же биполярное расстройство. Интересно в какой фазе Гаршин писал донос: в маниакальной или депрессивной.

Можно, конечно, понять взбешённого мужа.

Но можно понять и беглую жену: жить с психически больным врагу не пожелаешь, даже если в периоды ремиссии он добрейшей души человек.

Тот случай, когда всех можно понять, у всех своя правда, а вместе получается античная трагедия.

Остро хотелось привлечь Балинского в качестве эксперта. Впрочем, чем он поможет? Арестовали, очевидно, на основании найденных бумаг, а не доноса безумного помещика.

Так один разгневанный муж погубил двадцать человек, думая, что мстит одному.

В субботу 5-го марта прибыли коньки Никсы, и вечером они пошли кататься. Таврический каток и не думал таять. Минус шесть градусов. Снег еле разгребли после метели, и сугробы выросли выше человеческого роста.

У Николая получилось не сразу и его приходилось периодически поддерживать. Но он был каким-то лёгким, что твои мандарины. Впрочем, брат всегда был худощав.

А в воскресенье пришёл очередной номер «Колокола».

Принёс его Никса и положил на стол к Саше с такой торжественностью, что в содержании не приходилось сомневаться.

— И что про меня пишет Герцен? — спросил Саша.

Номер был от 1-го марта. То есть вышел после семейного обеда, где обсуждались Сашины закупки для узников Петропавловки. Самым странным было то, что папа́ не вызывал на ковёр. Посол Бруннов, наверняка написал свой дайджест в тот же день и отправил царю по телеграфу.

— Ругает! — злорадно объявил брат.

— За что? — удивился Саша. — Чем я навредил русской демократии?

Номер начинался «Письмом из провинции», на котором Саша и залип. Письмо было анонимным и подписано «Русский человек». А ему предшествовало пространное предисловие Александра Ивановича, в котором разбуженный декабристами на все лады доказывал, что призывать к восстанию нехорошо: «Но к топору, этому ultima ratio (то есть последнему доводу) притеснённых, мы звать не будем — до тех пор, пока остаётся хоть одна разумная надежда на развязку без топора».

И вообще, чем дольше он смотрит на европейские дела, тем больше в нём отвращение к кровавым переворотам. И нет у нас власти, которую надо было бы вырубать топором, а есть надёжа государь Александр Николаевич.

Длинное предисловие лондонский звонарь завершал риторическим вопросом: «Кто же в последнее время сделал что-нибудь путного для России, кроме государя? Оградите и тут кесарю кесарево!»

Откровенно говоря, предисловие Саше понравилось.

А потом следовало то самое анонимное письмо, которое, собственно к топору и звало, призывая не верить либеральным посулам и упрекая Герцена за славословия Александру Второму.

«Дело вот в чем: к концу царствования Николая все люди, искренно и глубоко любящие Россию, пришли к убеждению, что только силою можно вырвать у царской власти человеческие права для народа, что только те права прочны, которые завоеваны, и что то, что дается, то легко и отнимается, — писал „Русский человек“. — Николай умер, все обрадовались, и энергические мысли заменились сладостными надеждами, и поэтому теперь становится жаль Николая».

Понятно, принцип «чем хуже, тем лучше». И Саше остро захотелось найти автора.

Письмо его слегка бесило, но он взял себя в руки и решил дочитать до конца. В таких кучах не самой приятной субстанции тоже встречаются бриллианты истины.

Автор писал о том, что не было никакого патриотизма во время Крымской войны, никакого воодушевления, никакого единства с царём. Крестьяне записывались в ополчение только в надежде получить свободу.

А когда англо-французы высадились в Крыму, крепостные ждали от них освобождения от помещичьей неволи, а старообрядцы — свободы вероисповедания.

— Никса, можешь мне этот номер подарить? — спросил Саша.

— Конечно, для тебя и принёс.

Саша взял красный карандаш, которым преподаватели любили выводить ему пятёрки с плюсом, и трижды обвёл пассаж о старообрядцах.

«Как ни чисты ваши побуждения, но, я уверен, придет время, вы пожалеете о своем снисхождении к августейшему дому, — писал „Русский человек“. — Посмотрите, Александр II скоро покажет николаевские зубы».

«Уже показал, — думал Саша, — они, видимо, ещё не знают». Даже, если студенты реально виноваты — всё равно оппозиция напишет о «николаевских зубах».

«Притом Галилеянин продолжает так ревновать о вере, — писал автор письма, — что раскольники толпами бегут в Австрию и Турцию, даже вешают у себя на стенах портреты Франца-Иосифа вместо Александра II».

И Саша обвёл красным и этот пассаж.

«Нет, наше положение ужасно, невыносимо, и только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не поможет! Эту мысль уже вам, кажется, высказывали, и оно удивительно верно, — другого спасения нет. Вы все сделали, что могли, чтобы содействовать мирному решению дела, перемените же тон, и пусть ваш „Колокол“ благовестит не к молебну, а звонит набат! К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей. Не вам ее поддерживать».

Саша отложил статью и задумался. Если исходить из его ходящего в списках Билля о правах, не злоупотребление ли это правом? Явное же подстрекательство.

Интересно, сколько у автора сторонников, разделяющих подобный радикализм.

Позиция автора была ему глубоко понятна. Он сам порою также относился к российской власти. Не ждать от них ничего, потому что всё равно обманут. И сотрудничать — только мараться.

Но папа́ был совершенно не про это. Саша знал, что свои Великие реформы он проведёт. Не идеально — да. Но что бывает идеально?

Пособим, чтобы поидеальнее.

Автор был из тех, кто вставляет палки в колёса реформ, чтобы приблизить революцию. А потом революция таких и пожирает. Предтечи, мать их!

В декларации независимости США записано право на восстание:

«Но, когда длинный ряд злоупотреблений и насилий, неизменно подчинённых одной и той же цели, свидетельствует о коварном замысле вынудить народ смириться с неограниченным деспотизмом, свержение такого правительства и создание новых гарантий безопасности на будущее становится правом и обязанностью народа».

И где насилие? Где деспотизм? Где длинный ряд злоупотреблений?

Вперёд идем. Может неуклюже, медленно, вразвалку, с отступлениями и откатами. Но вперёд, не назад.

Так что нет у народа сейчас такой обязанности. Это не только злоупотребление правом на свободу выражения мнения, это призыв к злоупотреблению правом на восстание.

Саша рассеянно пролистал «Колокол» дальше, пока не дошёл до раздела, ну естественно «Смесь», который открывало «Открытое письмо Искандера к Великому князю Александру Александровичу»…