Царь нигилистов – 6

Глава 24

"Александр Александрович! — писал Герцен. — В ноябре прошлого года вы открыли первую в Петербурге воскресную школу. Сами договаривались с попечителем округа, выступали перед пажами в Пажеском корпусе, и привели их в качестве преподавателей, говорили с рабочими Александровского завода и привели учеников, сами закупали учебники и даже начинали преподавать. Сейчас, благодаря вашей кипучей энергии в столице открыто более десятка школ.

Мы ценим ваши усилия по просвещению России.

Вы один оправдываете существование династии Гольштейн-Готторпских принцев.

Однако, Александр Александрович, вы бы думали, кого спасать. Вы знаете, кто такой Ростовцев? Предатель своих друзей, член «Чёрного кабинета», ретроград и противник крестьянской эмансипации!'

— Не вполне ругает, — заметил Саша. — Просто он выпал из контекста в своём Лондоне. Яков Иванович давно не противник эмансипации, а один из самых горячих её сторонников.

Что же касается его так называемого «предательства» — это одна из красивейших сцен нашей истории.

Сначала Яков Иванович предупреждает декабристов, что собирается на них донести, и они нисколько ему не препятствуют, потом приходит к деду и говорит: «Против вас заговор, государь, но имён я не назову, потому что заговорщики мои друзья. И поэтому арестуйте меня: вот вам моя шпага».

«Оставь при себе свою шпагу, — говорит Николай Павлович, — она тебе ещё пригодится».

После чего Яков Иванович идёт к заговорщикам и докладывает, что предупредил государя. Они опять ничего не делают, и 14 декабря Ростовцев сражается на стороне деда и против своих друзей.

Мог бы, конечно, сказать, что против товарищей шпаги не обнажит, лучше уж в крепость. Но, с другой стороны, не честнее ли было принять ту сторону, которую считал правой.

Я бы не стал вслед за Герценом обвинять Ростовцева в трусости и корысти. Слишком смело для трусости и нерасчётливо для корысти.

А по поводу подлости… это было за два дня до восстания и уже никакой роли не сыграло: ни император не поспешил с арестами, ни декабристы ничего не отменили.

— Возможно, Ростовцев просто спасал себя, и при этом хотел казаться честным человеком, — предположил Никса.

— И рыбку съесть… и косточкой не подавиться, — сказал Саша. — Хорошее объяснение, если бы исход восстания был известен. Но он не был известен и 14 декабря. Если бы заговорщики были решительнее и организованнее, они бы вполне могли победить.

Кстати, обратил внимание, что информация в «Колоколе» опаздывает почти на два месяца? Ростовцев вышел на службу в начале января.

— Не обязательно, — возразил Никса. — Может быть не сразу стала известна твоя роль в его спасении. Или подробности его болезни. Или Герцен не сразу решился тебя упрекнуть. Причина для упрёка не слишком чистая. Спасать нужно любого.

— Почему тогда Герцен молчит о киевских студентах? Первые аресты — конец января.

— Не так важно, как «Письмо русского человека», — предположил Никса.

— Вот в это не верю! Новость горячая, как со сковородки. — По-моему, раньше Александр Иванович был оперативнее. Спят они что ли там в Лондоне?

В понедельник после полудня царь взял старших сыновей на прогулку в Летний сад.

— Папа, у меня к тебе просьба, — сказал Саша ещё в санях. — Могу я говорить?

— Деньги только с разрешения Гогеля, — отрезал царь.

— Речь совсем не об этом.

И Саша протянул отцу сложенный вчетверо номер «Колокола».

— Я там отметил, — сказал Саша.

Царь развернул газету.

— Откуда он у тебя?

— Я Сашке принёс, — сказал Никса. — Там про него. Мне кажется, Сашка должен знать.

Отец перевернул страницу.

— И что? — сказал он. — Я давно тебе говорил, что старообрядцы настроены против правительства.

— То, что не только мы это видим, — сказал Саша, — те, кто зовут к топору, тоже это видят.

— Автора найдут, можешь не сомневаться.

— Это первое, о чём я подумал, когда прочитал, но это эмоциональная реакция. На самом деле важен не автор, а то, что он пишет. Автор — болтун и вряд ли сам возьмётся за топор, но у него могут найтись последователи. И причина этому не статья, а то, что в ней. Там указано две реальных точки напряжения, два спящих вулкана, которые могут взорваться в любой момент.

Первое — это крепостное право. Но проблема сложная, дорогая и, слава Богу, потихоньку решатся. А справиться с недовольством старообрядцев можно одним махом и совершенно бесплатно. Поэтому я нижайше прошу, мой государь, позволения поехать в Москву и сбить печати с алтарей на Рогожском кладбище.

— «Нижайше прошу», — усмехнулся царь. — Как ты только это выговорил!

— Моя спесь в данном случае вообще ничего не значит.

Папа́ молча сложил «Колокол» и убрал за пазуху.

— Кстати, заметил какими оговорками, реверансами и описаниями своих сомнений Герцен предваряет это письмо? — спросил Саша.

— Но всё-таки публикует, — заметил отец.

— Думаю, он так понимает долг. Обязан напечатать, потому что такое мнение существует. И теперь и мы о нём знаем.

— Это не новость, — сказал царь. — Бунтовщики и изменники находятся всегда.

— Помнишь, я тебе говорил, что мы умеренного либерала Герцена скоро будем с нежностью вспоминать? Герцен — это настоящее нашей оппозиции, а «Письмо из провинции» — будущее, если сейчас не принять меры.

— Ты называешь это «оппозицией»?

— Спор о названиях, — возразил Саша. — Это более подходящее слово, чем заговор, потому что меры нужны не полицейские, а политические.

— Что кроме распечатывания алтарей?

— Там есть про переплаты за землю. Это тоже потенциальная точка напряжения. Выкупные платежи за землю, которые завышены по сравнению с рыночной ценой в несколько раз, никогда не будут восприняты как справедливые. И крестьяне это уже поняли, а тем, кто ещё не понял, объяснят такие люди, как этот «Русский человек». И будет взрыв.

— Что-то ещё?

— Да. Надо очень чётко отделять таких людей, как Герцен, от таких, как автор письма. И первых не трогать. Потому что давление на умеренную оппозицию приводит только к одному — к её радикализации.

— Ну, это я уже слышал.

— По-моему, видно уже, — заметил Саша.

— Сашка! Не лезь не в своё дело!

— Это не может не быть моим делом. Именно моих внуков расстреляют в подвале революционеры. И, между прочим, твоих правнуков.

Царь поморщился.

— Что ж, ждём, когда прогремит имя Гарибальди.

Экипаж остановился, и они спустились к воротам сада.

У входа ждала небольшая толпа. Раздались крики: «Ура!»

Впереди стоял жандарм в светло-синей шинели и с саблей на боку, городовой в сером и сторож сада с ружьём. Все вытянулись во фрунт и преданно уставились на государя.

Папа́ сдержанно ответил кивком головы.

И выразительно посмотрел на Сашу. «Ну, какой топор? — говорил его взгляд. — К топору зовут только сумасшедшие».

— Я бы не обольщался, — тихо сказал Саша.

Было ещё холодно, температура ниже нуля, на аллеях лежал снег и огромные сугробы высились по обочинам. Скульптуры были убраны в деревянные футляры, фонтаны выключены и пруды покрыты льдом. Но солнце уже пекло по-весеннему и лазурное небо сияло сквозь кружево тонких ветвей.

Они сели на лавочку на берегу Карпиева пруда.

Царь посередине, сыновья по бокам.

— У меня большое желание разобрать «Письмо из провинции» по косточкам и опубликовать разбор, — сказал Саша.

Царь закурил сигару.

— И где публиковать собираешься?

— В «Колоколе» естественно. Где же ещё? В подцензурной печати придётся публиковать письмо вместе с разбором, чтобы было понятно, о чём речь. А это противоречит моим представлением о прекрасном, ибо призывы к насильственному свержению строя — это не есть правильно. Здесь я совершенно солидарен с предисловием Александра Ивановича.

Царь хмыкнул на «Александра Ивановича».

— Да и ни один цензор не пропустит, — продолжил Саша. — А читатели «Колокола» этим ядом уже отравились, — продолжил Саша, — хуже не будет. Только противоядие давать.

— Мы возвращаемся к тому, что было год назад? — спросил папа. — Ты соскучился по гауптвахте?

— Нет. Хотя я и не дочитал пророков. Я ничего не собираюсь отправлять без твоей визы.

— И что ты собираешься писать?

— Я собираюсь играть на их поле.

Царь слегка приподнял брови и вопросительно посмотрел на Сашу.

— Против бунта есть три основных аргумента, — начал объяснять Саша. — Первый — это измена присяге и клятвопреступление. Но те, кто так считают, и без меня уже плюются от этого письма и размышляют сейчас на тему не завязать ли вообще с чтением «Колокола» после такого. То есть для оставшейся аудитории аргумент не рабочий.

— Присяга как не рабочий аргумент? — усмехнулся папа́. — Звучит несколько цинично.

— Извини, говорю, как есть. Итак, оставшиеся — это атеисты для которых присяга — пустой звук. Зато Общее Благо может быть не пустым звуком. Для них нужно нарисовать яркие картинки будущего мятежа и доказать, что к Общему Благу это всё не относится никак.

— И ты хочешь нарисовать такие картинки?

— Угу! Из моих снов. Читать будет страшно.

— А ты уверен, что Герцен это опубликует?

— Не опубликует, так прочитает. Уже хорошо.

— А третий аргумент?

— Право на восстание.

— «Право на восстание»? — переспросил папа́.

— Оно изложено в Декларации независимости США. Но суть в том, что оно ограничено. У народа не всегда есть это право, а только когда угнетение систематическое и никак иначе от него избавиться невозможно. Надо только доказать, что в настоящее время у русского народа этого права нет. А это элементарно: само правительство собирается угнетение отменить. И динамика положительная. Вот, если бы была отрицательная, и угнетение росло — тогда, конечно. Поэтому ни в коем случае нельзя допускать отрицательной динамики. Например, отбирать уже данные права или ухудшать условия освобождения.

Кстати, они оба пользуются этой концепцией: и Герцен, и его корреспондент. Александр Иванович так и пишет: «последний довод притеснённых». Это о нём, о праве на восстание. Но Герцен считает, что время не пришло для последнего довода. А так называемый «Русский человек», что и надеяться не на что, кроме бунта.

— И что ты собираешься прибавить к его предисловию, кроме твоих снов?

— Герцену чёткости и логичности не хватает, он слишком гуманитарий: отвлекается, уходит в сторону, говорит о своём. Я постараюсь быть постройнее. И отвечать собираюсь не только «Русскому человеку», но и Герцену, который это напечатал. Честно говоря, сомнительное действие для человека, который не хочет бунта.

— Ладно, пиши, — сказал царь. — Как напишешь — мне на стол.

— Конечно.

— Что-то ещё?

— Да, — улыбнулся Саша. — Я считаю, что нужно опубликовать мой отчёт об Алексеевском равелине. С некоторой правкой, конечно.

— Саша, Алексеевский равелин — это секретная тюрьма!

— Не принципиально. Напишем: Петропавловская крепость. Про неё всё равно все знают. И там полно казематов кроме равелина. Это можно в подцензурной печати. Да хоть в «Морском сборнике».

— Зачем?

— За тем же. Контрпропаганда. Упредить стоны Герцена по поводу несчастных студентов, посаженных в крепость злым царским режимом.

— Петропавловская крепость и должна быть страшна, — заметил царь.

— Революционеры не пугливые. Это не для них, это для общественного мнения. Чтобы оно не заняло сторону мучеников свободы.

— Ладно, пиши. Мне на стол.

— Хорошо, — кивнул Саша.

— Всё?

— Нет. Для того, чтобы предотвратить революцию, нужны три вещи: ликвидация явных мерзостей, вроде крепостного права, контрпропаганда и, наконец, полицейские меры. Папа́, тебе надо что-то делать с твоей охраной.

— Ты испугался? — поинтересовался царь.

— Да кому я нужен! Ты — номер первый. Никса — номер второй.

— Что не так с моей охраной?

— Когда мы выходили из экипажа, все полицейские чины встали во фрунт и смотрели на тебя, а не на то, что у них за спиной происходит. Я видел сон про то, как в тебя стреляют из толпы. Как раз у решётки Летнего сада. Они бы не увидели человека с пистолетом.

Царь бросил окурок в снег и закурил ещё одну сигару.

— Продолжай!

— Нужна секретная служба, состоящая из агентов в штатском, которые будут следить за толпой во всех публичных местах, где ты появляешься, и проверять все те места, куда ты собираешься приехать: улицы, мосты (и то, что под ними), аллеи этого замечательного сада, деревья, кусты, фонтаны, клумбы. А не эти бухарские стражники, которые стоят по стойке смирно и распугивают всех своими хрестоматийными голубыми мундирами. Они тебя не спасут.

— Городовой проверяет парк перед моим приездом.

— Один городовой на весь парк?

— Думаешь, что этого недостаточно?

— Думаю, что да.

— Ты можешь это письменно изложить?

— Могу, конечно. Но это примерно и всё. Я не специалист. Но если это вижу я с моей дилетантской точки зрения, это видят и наши оппоненты.

— Пиши записку.

— Будет сделано.

И Саша прикинул, сколько работы он на себя взвалил. Причём совершенно бесплатно.

— Сашка! — вмешался Никса. — Я поражаюсь, на тебя глядя! Ты заговорил о полицейских мерах? Только что о распечатывании алтарей речь шла.

— Распечатывание алтарей — это часть программы по ликвидации мерзостей. Полицейские меры могут помочь против фанатиков, но не против народа. С народом надо жить в мире. Например, распечатать алтари.

— Но ты только что накормил этих фанатиков в равелине и собираешься им одеяла покупать!

— Собираюсь, да. И по-прежнему считаю это правильным. Правда не на что. Не знаю, что там. Но не думаю, что они террористы. У меня сильные подозрения, что это очередной литературный клуб имени Петрашевского.

— Не совсем, — усмехнулся царь. — Несколько серьёзнее.

— Мне Муравский клялся и божился, что у них нет порохового склада под Киевским университетом.

— Поговорили всё-таки? — поинтересовался папа́.

— Кроме обсуждения условий содержания буквально перекинулись парой слов. Он мне очень понравился: смелый, честный и не дурак. На свою сторону надо привлекать таких людей, а не в крепости гноить. Он меня насколько старше? Лет на пять?

— Примерно.

— Угу! Страшный заговорщик двадцати лет!

— Зарядить пистолет вполне в состоянии. Что ты ещё у него спрашивал?

— Хотел ли он меня убить. Прости, не сдержался.

— И что он ответил?

— Что нет.

— И всё?

— Почти. Ну, и примерно то, что написал Герцен в последнем номере. Только без упрёков за спасение Ростовцева.

Папа́ докурил сигару, и они пошли к выходу.

Там ждал лазурный жандарм, городовой, сторож и несколько увеличившаяся за время разговора толпа.

Жандрам услужливо держал сани, чтобы царю было удобнее в них влезть, остальные вытянулись во фрунт. Толпа кричала: «Ура!»

Саша обвёл глазами зевак. Пока всё спокойно. Время Каракозовых ещё не пришло.

Обстоятельства этого покушения ему напомнила решётка Летнего сада.

Надо, конечно, найти будущего террориста. Но очень не хочется поручать это Третьему Отделению. Это выпустить ниточки из рук.

Лет пять ещё есть, наверное.

Что про него известно? Студент. Или бывший студент. В Российской империи всего семь университетов. И Гельсингфорский с Дерптским, видимо, отпадают.

Остаются: Санкт-Петербургский, Московский, Казанский, Харьковский и Киевский.

Не так уж сложно списки достать. Может быть, и ещё кто-нибудь интересный найдётся, кроме Каракозова.

Этим же вечером он напечатал на машинке «Записку об учреждении Императорской Службы Охраны». Изложил примерно тоже самое, что сказал устно, только добавил, что подчиняться она должна непосредственно царю и никому больше.

Потом переключился на отчёт по равелину. Выкинул название тюрьмы, все обращения к отцу, не упомянул о Муравском и разговоре с ним, зато подробно описал обстановку в камерах, сад для прогулок и особенности меню.

Полемику с «Русским человеком» отложил на вторник.

Добраться смог только вечером, ибо уроки по сему случаю никто не отменял.

Послание он озаглавил: «Письмо из Петербурга».

«Любезнейший Александр Иванович! — начал Саша. — В шестьдесят четвёртом номере 'Колокола» от 1-го марта сего года было опубликовано «Письмо из провинции», которое, честно говоря, произвело на меня неизгладимое впечатление.

Почти два года я являюсь вашим верным читателем, однако до сих пор не могу отнести себя ни к друзьям вашим, ни к врагам. Со многим согласен, со многим — нет. Но давно здесь в Петербурге призывал разрешить ваше издание, поскольку являюсь убеждённым сторонником свободы выражения мнения.

Однако упомянутая публикация заставила меня усомниться в моей правоте…'