Царь нигилистов – 6

Глава 20

— Декабристы сидели здесь? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Мандерштерн, — в равелине.

И сделал Саше знак рукой, приглашая подойти к небольшому дереву.

— Эту яблоню посадил поэт Батеньков.

Под яблоней стояла ещё одна лавочка, что совсем уж разврат: не как в лучших домах Ландона, а как в лучших тюрьмах Амстердама.

Из Батенькова Саша не помнил ни строчки, хотя фамилия была знакома.

— Сколько он здесь сидел?

— Девятнадцать лет, — доложил комендант.

И лавочка резко потеряла очарование.

— К концу заключения мог есть яблоки с той яблони, которую посадил, — добавил комендант.

Из-за стен послышался шум и, кажется, приглушённый звон посуды.

Часы пробили полдень.

— Обед? — спросил Саша. — Можно мне посмотреть, как мои гостинцы раздают?

— Хорошо, Ваше Императорское Высочество.

Они вернулись в комнату с тремя дверями. Правая была отрыта. За ней был коридор со сводчатым потолком. Слева шли двери камер, а справа глухая стена сада с маленькими окошечками под потолком.

Коридор нёс на себе явные следы недавнего ремонта: был выкрашен серой краской с красной каймой у потолка и посередине устлан мягким ковром. В той же стене, куда выходили двери камер, располагались изразцовые печи, которые топили из коридора. У очагов лежали наколотые дрова.

Было тепло, так что Саша сбросил ментик и перекинул через руку.

По коридору вышагивали навстречу друг другу два солдата с обнажёнными саблями, но не было слышно шагов. Когда встречный солдат поравнялся с ним, Саша заметил, что на ногах у него мягкие войлочные туфли.

В каждой двери было маленькое окошечко, прикрытое зелёной шерстяной занавеской.

У ближайшей камеры суетились двое солдат, ефрейтор, фельдфебель и плац-адъютант. Все без оружия.

Один из солдат с черными усами и бакенбардами приподнял край занавески и заглянул внутрь. Другой вынул ключи, замок заскрежетал, и дверь начала отворяться.

Посмотреть на это стоило, ибо процесс раздачи пищи радикально отличался от кормления арестантов и в советской, и в постсоветской тюрьме.

Никаких тележек с огромными кастрюлями под командованием толстой тётки или мужика в фартуке, которые, вооружившись половником разливают суп по тарелкам и подают его в кормяк.

Исключительно представители военного ведомства. Фельдфебель держал в руке большую корзину с мандаринами, ефрейтор — две корзины: с лимонами и шоколадками, один солдат — ведро с водой, второй — деревянный поднос с обедом. На нём — три оловянных тарелки, закрытые крышками, тарелка поменьше, тоже под крышкой, и кружка тёмного металла, видимо, тоже оловянная. Плац-адъютант осуществлял общее руководство.

В камеру один за другим вошла вся делегация. В коридоре резко запахло табаком и сыростью из узилища.

Дверь закрыли, и Саша не мог видеть, что там происходит.

— Это от великого князя Александра Александровича, — послышалось из-за двери.

И кто-то негромко ответил:

— Благодарю.

Вскоре делегация вернулась в коридор, но по содержимому корзин, трудно было судить, насколько они опустели.

— Карл Егорович, а Попечительное о тюрьмах общество имеет право посещать это место? — спросил Саша.

— Нет, для них открыты только тюрьмы гражданского ведомства. А здесь крепость. И секретный дом равелина.

Об обществе попечения о тюрьмах Саша знал в силу профессии, но всё равно понаслышке. В Советское время о нём не писали вообще, первые публикации появились в девяностые годы, и были редки.

Учреждённое Александром Павловичем, оно занималось благотворительностью и имело право на посещение тюрем в любое время.

Очень похоже на Общественные наблюдательные комиссии в постсоветской России, но с куда более широкими полномочиями.

Между тем, солдаты с корзинами переместились к следующей двери под номером два.

— Карл Егорович, в можно мне изнутри на это посмотреть? — попросил Саша, — я не помешаю, постою у двери.

— Не доверяете нам, Ваше Императорское Высочество? — спросил Мандерштерн.

— Проверяю, — признался Саша.

— Туда по правилам нельзя заходить с оружием, — сказал комендант.

И покосился на навязанную утром Гогелем саблю. Ибо офицер не должен ею пренебрегать, выходя из дома, тем более направляясь в крепость.

Саше скорее нравилось её носить, правда, сука, тяжёлая. И не всегда понятно, куда её девать, например, в ландо.

— А! — сказал Саша. — Это совершенно не проблема.

Снял саблю и протянул коменданту.

— Я же понимаю, что это требование безопасности.

— Хорошо, — со вздохом сказал Мандерштерн.

И принял оружие.

Подозвал вошедшего в коридор давешнего унтера, и к нему перекочевала сабля вместе с Сашиным ментиком, который ему, честно говоря, надоело таскать.

В следующую камеру два солдата с плац адъютантом, фельдфебелем и ефрейтором ввалились в том же составе, и вслед за ними вошёл Саша в сопровождении коменданта и унтер офицера.

Арестант сидел на кровати, за маленьким столиком, на котором стояла свеча в медном подсвечнике, чернильница с гусиным пером, металлическая пепельница с окурками и несколько книг стопкой. Он был очень молод, лет двадцати. Над верней губой едва пробивались светлые усики.

— Встать! — заорал плац-адъютант.

— Прежде всего, я попросил бы вас не орать в моём присутствии, — громко сказал Саша.

Заключенный начал было подниматься с места, но Саша остановил его жестом руки.

— Не вставайте, сударь. К сожалению, не знаю вашего имени.

— Это номер два, Ваше Императорское Высочество, — объяснил плац-адъютант.

— Да, — кивнул комендант. — здесь только номера.

— У меня нет привычки называть людей номерами, — заметил Саша.

— Таков порядок, — возразил Мандерштерн.

— Не ожидал от вас, Карл Егорович, — сказал Саша. — Это варварский порядок.

Он был сказал «фашистский», но решил, что не поймут.

И кивнул арестанту.

— Представьтесь, пожалуйста!

Юноша медленно встал, опираясь на стол.

— Муравский Митрофан Данилович, Ваше Императорское Высочество!

— Из киевских студентов? — спросил Саша.

— Да, — кивнул арестант, — до недавнего времени.

— Не скажу, что мне очень приятно вас видеть здесь, — заметил Саша.

И добавил:

— Присаживайтесь. Лишить вас обеда не входит в мои планы, заставить вас есть стоя — тем более.

Муравский сел, и действо началось.

Один солдат приподнял свечу и чернильницу, переложил на кровать книги и постелил на столик белую салфетку, потом налил воды в оловянную кружку, а ефрейтор выложил горкой мандарины, лимоны и все четыре шоколадки.

— Это от великого князя Александра Александровича, — прокомментировал он.

— От меня, да, — кивнул Саша, — прямо с круглого рынка. Приказчик-плут обещал, что лимоны две недели пролежат. Но я бы разделил этот срок на два.

Муравский сдержанно поклонился, приложив руку к груди и сказал:

— Благодарю.

Второй солдат водрузил на стол поднос и снял с него тарелки, приговаривая:

— Это суп, Ваше благородие, это рыбка с огурчиками и картошечкой, это капустка квашеная от великого князя, это квас, а вот это пирожное на десерт.

— Пирожное? — переспросил Саша.

Он решил, что не расслышал.

— Да, — кивнул комендант, — а что вас удивляет?

— Не ожидал здесь увидеть, — проговорил Саша.

И вспомнил эпизод из фильма «Хочу в тюрьму», где герой, оказавшись в голландских застенках, открывает пластиковый контейнер с обедом и восхищённо говорит: «Вот это пайка!»

Солдаты, нижние чины и плац-адъютант вышли в коридор и отправились кормить следующего арестанта. В камере, кроме Муравского, остались комендант, его денщик и Саша.

Обстановка состояла из столика, на котором был сервирован обед, деревянной кровати, выкрашенной в зелёный цвет, с двумя подушками и байковым одеялом, стула с гладким деревянным сиденьем и деревянного зелёного куба высотой примерно со стул. О назначении куба Саша догадался по его сходству с подобными предметами в Зимнем, толстой крышке сверху и дверце спереди. За дверцей, очевидно, ведро. А просто в ведро дворянин никак не может. Разве что на гауптвахте, но «губа» обычно ненадолго.

Запах почти не чувствовался. Саша предположил, что табак забивает.

Возле спинки кровати стоял большой кожаный чемодан с тремя застёжками.

Стены были выкрашены также, как коридор: серым с красной каймой у потолка, окно забрано решёткой и закрашено белилами на две трети, только самое верхнее звено оставалось прозрачным, но было слишком высоко, чтобы что-то в него увидеть.

В камеру выходила изразцовая печь, которую топили из коридора.

— Вы удовлетворены, Ваше Императорское Высочество? — спросил Мандерштерн. — Пойдёмте?

— Не совсем, — сказал Саша. — Я хотел бы задать господину Муравскому несколько вопросов.

— Это не по правилам, — заметил комендант. — Государь, ваш батюшка не давал на это позволения.

— Все вопросы в вашем присутствии, — уточнил Саша, — Если я спрошу что-то не то, вы просто запретите ему отвечать.

Комендант колебался.

— Папа́ не хотел, чтобы я вмешивался в ход следствия, — сказал Саша. — Но я вообще не собираюсь об этом спрашивать. А также обсуждать особенности устройства фаланстеров, преимущества и недостатки различных политических систем и форм правления, как и правила составления прокламаций и наиболее удобные места для их расклейки.

— Александр Александрович! — вздохнул комендант.

— Карл Егорович, ну я же говорю, что нет. У нас будет совсем другой предмет для разговора.

— Какой, Ваше Высочество? — спросил комендант.

— Ну, например…

И Саша обернулся к арестанту.

— Митрофан Данилович, вам каждый день такой обед подают?

— А это! — махнул рукой Мандерштерн. — Тогда спрашивайте!

— Я могу ответить? — спросил арестант.

— Да, — кивнул Карл Егорович.

— Не всегда, — сказал Муравский. — В воскресенье чуть лучше.

— У вас есть на него жалобы?

Арестант посмотрел задорно и спросил:

— Не хотите разделить со мной трапезу, Ваше Императорское Высочество? Лучше ведь один раз испытать на себе.

И резко побледнел.

— Сударь! — воскликнул комендант. — Как вы смеете?

А Саша усмехнулся и взял стул.

— Ещё бы, Митрофан Данилович! — сказал он. — Просто мечтаю. Вы читаете мои мысли! С утра ничего не ел.

И обернулся к коменданту.

— Найдётся для меня пара пустых тарелок и кружка?

— Почему пустых? Мы вам принесём отдельную порцию.

— Не пойдёт, — возразил Саша. — Это уничтожает весь мистический смысл братской трапезы. Думаю, господин Муравский со мной поделится. Он ещё не притронулся ни к чему. Так ведь, Митрофан Данилович?

— Конечно, — улыбнулся Муравский.

— Постараюсь не объесть вас сверх меры, — пообещал Саша.

— Хорошо, — кивнул Мандерштерн.

И отправил унтера в коридор. Тот только приоткрыл дверь и крикнул кому-то:

— Три чистых тарелки, кружку и ложку!

Прибыли такие же тарелки как у Муравского и оловянная кружка.

Саша расставил их перед собой. Унтер подал ложку.

Этот предмет Сашу заинтересовал, ибо был светлого металла.

— Серебро? — удивлённо спросил Саша у коменданта.

— Да, — кивнул Мандерштерн.

— Обалдеть! — восхитился Саша.

Муравский хмыкнул.

— У меня деревянная, — сказал он.

И продемонстрировал некрашеную ложку с толстой рукояткой.

— Вот оно социальное неравенство! — прокомментировал Саша. — Как-то нам надо это изживать. Только не так, чтобы у всех деревянные, а, чтобы у всех серебряные.

— Мы выдаём серебряные, — сказал Мандерштерн, — по престольным праздникам и царским дням.

Царскими днями назывались день коронации, день вступления на престол императора, а также дни рождения и именины всех членов царской семьи.

— О! — сказал Саша. — Мне как раз вчера исполнилось пятнадцать. Митрофан Данилович, были серебряные ложки?

— Нет, — усмехнулся Муравский.

— Он не высокоторжественный ваш день рождения, — объяснил комендант. — Так что переносится на воскресенье. Завтра будут.

— А переписка арестантам разрешена? — спросил Саша.

— Нет, Ваше Императорское Высочество, — покачал головой Мандерштерн. — Пока идёт следствие — нет.

— Ну, вот! — вздохнул Саша. — Как же Митрофан Данилович отчитается передо мной о серебряных ложках?

Муравский улыбнулся.

— Если серьёзно, — сказал Саша, — не вижу препятствий для переписки. Всё равно же все цензурируется. Карл Егорович, я прав? Наверное, и цензурируется вашей комендантской канцелярией?

— Третьим Отделением, — сказал Мандерштерн.

— Ну, тем более. Лишнее мучительство, причём не столько для арестантов, сколько для их родственников. Что ужасного в том, что Митрофан Данилович напишет матушке: «Жив, здоров, ем пирожное серебряной ложкой, болтаю с Великим князем Александр Александровичем, он совсем такой же, как пишет один лондонский звонарь в своём… вымарано».

— Александр Александрович! — одёрнул комендант. — Вы обещали!

— Я никого не назвал, — сказал Саша. — Я только о том, что матушка Митрофана Даниловича получит письмо и больше не будет сходить с ума от тоски и тревоги. И ответит: «У нас тоже всё слава Богу, милый родной Митрофанушка, держись, сердце моё. Ждём, надеемся, верим!»

Муравский помрачнел, зато комендант улыбнулся.

— Это не мы решаем, — сказал он, — это государева тюрьма.

— Понятно, — вздохнул Саша. — Значит опять надоедать папа́. Ну, значит, буду надоедать, работа такая.

— Я вас поздравляю с прошедшим днём рождения, — сказал Муравский. — Жаль, что подарить нечего.

— Как это нечего! — улыбнулся Саша. — А обед? Давайте, кстати, приступим. А то напишет сами знаете кто сами знаете где: пришёл тиран в каземат к несчастному узнику, болтал, загораживал солнце, не дал съесть пирожное.

— Солнце сюда не заходит почти, — заметил Муравский.

И показал взглядом на закрашенное окно.

— С этим вряд ли смогу помочь, — сказал Саша. — Во всех тюрьмах так. На гауптвахте Зимнего окна не закрашены, но это всё-таки гауптвахта. Может свечей добавить? Или это тоже через папа́, Карл Егорович?

— Да, через государя.

Саша достал блокнот и подаренную Никсой перьевую ручку, снял колпачок и записал:

'1) Переписка;

2) Недостаточно света;

3) Сыро'.

— Это ваше изобретение? — поинтересовался Муравский.

— Да, по моим чертежам, — кивнул Саша. — Хотя делал часовщик Буре, а пинал его для меня лично цесаревич.

И ещё раз окинул взглядом камеру.

— Да, темновато. Как у вас с прогулками, Митрофан Данилович? Выводят в этот милый дворик с яблоней от декабриста Батенькова?

— Выводят, — сказал Муравский. — Но на полчаса.

— Полчаса мало, Карл Егорович, — заметил Саша.

— Больше никак, — сказал комендант. — Они должны гулять по одному, потому что идёт следствие. А их… много. Мы бы рады…

— Что-нибудь придумаю, — сказал Саша.

И записал в блокнот: «4) Продолжительность прогулок».

— Вообще, такие проблемы решаются уменьшением числа постояльцев, — продолжил Саша. — Мне отец материалы дела не даёт, так что не знаю, насколько вам вообще здесь место, Митрофан Данилович. Одно дело разговоры между лафитом и клико, а другое — пороховой склад в подвалах Киевского университета и разработанный в деталях план вооружённого восстания. Во втором случае я даже просить за вас не буду.

— Ну, что вы, Ваше Императорское Высочество! — усмехнулся Муравский. — Какой склад!

— Значит разговоры, — заключил Саша.

— Не более, — сказал арестант. — Правда, лафит для нас дороговат был.

— Ну, между пивом и чаем. Не суть. Просто мне кажется, что все эти замечательные напитки можно потребить и дома, а не тратить казённые харчи.

— О, как я с вами согласен! — улыбнулся Муравский.

Снял крышку с первой тарелки и сказал:

— Кстати о харчах. Гороховый суп. Будете, Ваше Императорское Высочество?

— Пару ложечек. Не то, чтобы меня морили голодом в Зимнем.

Арестант отлил в Сашину пустую тарелку две ложки пахнущего горохом супа, который кажется ещё не остыл.

— Достаточно? — спросил он.

— Более чем, — сказал Саша.

Саша погрузил в него свою серебряную ложку и попробовал варево на вкус.

— Не фонтан, конечно, — вынес он вердикт, — но есть в принципе можно. Правда без мяса.

— Великий пост, — возразил комендант.

— А, да! Конечно, — кивнул Саша. — Всё время про него забываю.

— Обычно кладём мясо, — добавил Мандерштерн, — четверть фунта.

— Я не застал, — заметил Муравский, — И живот иногда реагирует на этот суп не лучшим образом.

— Вот и проверю на себе, — сказал Саша.

Во второй тарелке у Муравского лежала целая рыбина (не бог весть какая, лещик или плотва), но с тремя варёными картофелинами и парой солёных огурцов.

С разрешения собеседника Саша утащил себе одну картофелину помельче и огурец.

— Рыба не разрезана, — заметил арестант, — а ни ножей, ни вилок не выдают. Так что приходится есть руками, как звери в зверинце! Вы уж простите, Ваше Императорское Высочество! Хотите?

И он оторвал у рыбины часть хвоста.

— Давайте, давайте! — сказал Саша. — Я тоже попробую метод зоосада. Бездна новых впечатлений.

И тут Сашу начал разбирать смех. Он вспомнил «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, «Один день Ивана Денисовича» Солженицына и собственных подзащитных, которые питались в СИЗО только передачами, потому что тюремную еду вообще есть не могли.

А тут совершенно нормальная картошка с недорогой, но совершенно нормальной рыбой и совершенно нормальные и даже довольно вкусные огурцы. И никакого привкуса комбижира или ещё какой-нибудь суррогатной гадости!

Не разрезана ему рыба, блин!

Знал бы он, что будет!

Муравский ел рыбину аккуратно выбирая кости, снимая и брезгливо отодвигая кожу. А Саша вспоминал рассказ Шаламова «Хлеб», где герои с наслаждением облизывают селедочные хвосты и едят их вместе со шкурой и костями.

— Нельзя вилки и ножи, — начал оправдываться комендант. — Ещё кто-нибудь руки на себя наложит.

— Я знаю, — сказал Саша. — Митрофан Данилович, неужели не хотелось вскрыть себе вены или повеситься, когда вас закрыли? Не поверю! Так что здесь я полностью на стороне администрации. Даже у меня оружие отобрали.

— Это не совсем так, — возразил комендант. — Вы же сами мне его отдали из желания подчиниться правилам. И это очень достойно.

— По сути, да, — согласился Саша.

— А порезать нельзя было? — поинтересовался Муравский.

Саша перевёл взгляд на коменданта.

— На кухне разленились, — вздохнул тот. — Я прослежу.

Капуста с Круглого рынка оказалась выше всяких похвал, даже с клюквой. Саша отложил себе небольшую щепотку.

— Карл Егорович, — сказал он. — Вы ещё проследите, чтобы не прокисла, а то будет полная гадость. Пусть лучше за неделю съедят. У них ещё лимоны с мандаринами.

Комендант обещал.

— У вас зимняя одежда есть для прогулок? — спросил Саша под капусту.

— Мы выдаем валенки, тулуп и фуражку, — отчитался Мандерштерн.

— Правда? — спросил Саша арестанта.

— Да, правда, — кивнул тот.

— Ну, ладно, — смирился Саша.

Пирожное, скрывавшееся под крышкой в последней тарелке, было скорее похоже на штрудель с орехами и мёдом. Ну, пост же!

Муравский разломил его пополам.

Саша всегда считал, что штрудель — это вообще замечательно.

К трапезе полагался квас, тоже вполне нормальный, которым великодушно поделился заключённый.

— Как на гауптвахте Зимнего! — похвалил Саша. — Грех жаловаться!

— На квас я и не жалуюсь, — согласился арестант.

— А на что жалуетесь? — спросил Саша. — Под одеялом не замерзаете? Как-то оно жиденько выглядит.

— Утром, — признался Муравский. — печи топят с вечера, а к утру они остывают.

— Нужно второе?

— Не помешало бы.

Саша кинул и записал: «Второе одеяло».

— Будет нормально, если я шерстяные закуплю, Карл Егорович? Или это тоже к папа́?

Комендант на минуту задумался и выдал вердикт:

— Думаю, что можно и без государя.

— Отлично!

Обед был окончен, и Саша был почти сыт.

Если всё съесть — это ужраться.

Но одиночка всё равно суровая вещь, даже если прилично кормят.

— Вам совсем нельзя ни с кем общаться, Митрофан Данилович? — спросил Саша.

— Карл Егорович иногда приходит поговорить. И плац-адъютант желает спокойной ночи.

— Надеюсь, что без ора, — поморщился Саша.

— Это он при вас, — улыбнулся Муравский.

— Когда же нашим людям наконец будет тошно прислуживаться! — вздохнул Саша.

— Ну, всё, Ваше Императорское Высочество? — спросил комендант. — Пойдёмте?

— Не совсем. Ещё буквально два вопроса.