Царь нигилистов – 6

Глава 8

Кто девушку танцует, тот и знакомится с её папенькой. Так что ближайшие два дня Саша обязан был посвятить визитам.

В тот же вечер он попросил Гогеля принести из дворцовой библиотеки Тютчева (всё, что есть).

Утром прибыл единственный сборник «Стихотворения» 1854 года издания.

— И всё? — удивился Саша.

— Да, — кивнул Григорий Федорович.

Саше казалось, что у Фёдора Ивановича должно быть ещё до фига густопсовой, скрепной, имперской, антизападнической публицистики.

До полудня наносить визиты всё равно неприлично, так что прочитать сборник в 60 страничек со стихами, отчасти знакомыми с детства, не составило труда.

В основном, пейзажная лирика и про любовь, но в конце автор не удержался и ввернул про «Христов алтарь» под сводами Святой Софии, всеславянского царя и колокол в Царьграде.

И Саша крепко задумался, как бы с автором не подраться. А то тут от различных взглядов на славянский вопрос до пары пистолетов не то, чтобы очень далеко.

Во избежание Саша освежил в памяти «Грозу в начале мая» и убедился, что наизусть расскажет.

Итак, Невский проспект, 42. Один из домов, относящихся к Армянской церкви Святой Екатерины, или дом Лазарева по имени главы армянской общины Ованеса Лазарева.

В соседнем доме номер сорок Саша был осенью у попечителя Делянова.

Какое отношение Фёдор Тютчев имел к армянам, Саша понятия не имел, но жил Фёдор Иванович именно здесь: в доме 42.

Как истинный поэт, консерватор и сторонник традиционных ценностей Фёдор Иванович имел трёх жён. Точнее двух в каждый момент времени, ибо первая, приходившая матушкой Анне Фёдоровне, умерла лет двадцать назад, а третья появилась не так давно, ибо приходилась той же Анне Фёдоровне подружкой по Смольному институту и была примерно её ровесницей.

Третью звали Елена Денисьева. Из-за истории с Тютчевым её выгнали из института Благородных девиц, отказали в месте фрейлины, перестали принимать в уважающих себя домах, ее тетушку, служившую в Смольном инспектрисой, отправили в отставку, а дочь от Тютчева как незаконнорожденную записали в мещанское сословие, хотя смолянку Елену Денисьеву тоже не на помойке нашли.

И только репутация Фёдора Ивановича никак не пострадала.

Между тем, его вторая жена, которую Анна Фёдоровна называла «Мама́», переносила всё стоически и, будучи урождённой баронессой из старой австрийской аристократии, содержала на свои деньги мужа вместе с любовницей. Ну, гений же!

Увидеть эту святую женщину Саша не рассчитывал, ибо всю зиму она проводила заграницей.

Фёдор Иванович тоже любил Европу, несмотря на всю свою скрепность, и ездил туда попеременно: то с женой, то с любовницей.

Интрига заключалась в том, осмелится ли Тютчев встретить великого князя с Денисьевой.

Нет, не решился. Фёдор Иванович был один.

Тютчев был щупл, невысок ростом, обширный лоб, переходящий в лысину, окружали мягкие седые волосы в поэтическом беспорядке, глаза рассеянно смотрели через маленькие круглые очки, а на плечи был накинут большой светлый плед с кистями. Прямо поверх парадного мундира.

Саша подавил смешок. Ну, да! Зима же, холодно.

Хозяин пригласил к чаю.

— Да, конечно, — кивнул Саша. — Я давно мечтал с вами познакомиться.

— Вам же не нравятся мои стихи, — заметил Тютчев.

— Анна Фёдоровна рассказала? — улыбнулся Саша. — Мне их стоило перечитать. Оказывается, мне не нравится гораздо меньше, чем я думал. Но про всеславянского царя на троне Царьграда… написано хорошо, но утопия.

— Почему же? — с ироничной улыбкой вопросил поэт, но глаза его вспыхнули за очками. — Всю земную историю империи сменяли друг друга: Вавилон, Персия, греческая империя Александра Македонского, Рим и, наконец, Византия. Россия — наследница Византии, великой православной империи.

— Гм… — сказал Саша. — То есть пятая империя. Разве Москва — не Третий Рим?

— Третий…

Взгляд Тютчева стал рассеянным и ушёл в себя. Кажется, он не знал знаменитой цитаты.

— Ну, как же? — удивился Саша. — Это какой-то наш монах сказал, старец Филофей, если не ошибаюсь, в шестнадцатом что ли веке: «Москва есть Третий Рим, два Рима пали, третий стоит, а четвёртому не быть».

— Это упрощение, — возразил Тютчев, — шестому не бывать. Но хорошо сказано! Я почему-то не слышал об этом старце. Вы где-то об этом читали, Ваше Высочество?

Саша пожал плечами.

— Во сне. Мне казалось, что это очень известное высказывание. Я правда не понимаю, где в этой концепции империя Карла Великого.

Глаза Тютчева вспыхнула вновь.

— Империя Карла Великого — это ложная западная империя, освященная папством. Есть только одна истинная законная империя — восточная и православная. И сейчас — это Россия — единственная наследница Византии. Поэтому русский царь должен стать вселенским царём, а римский папа́ — только одним из подданных.

— Понятно, — кивнул Саша и отпил чай, — а почему восточная империя законная, а западная — нет?

— Потому что запад отпал от истинной православной веры и принял догматы, противоречащие решениям вселенских соборов, что привело к церковному расколу протестантизма и в конце концов — к погружению в пучину рационализма.

— Ясно, — сказал Саша, — восточная империя правильная, а западная — нет, потому что у нас правильно считают, что святой дух исходит от Отца через Сына, а на богомерзком Западе — неправильно, что от Отца и Сына.

— У нас от Отца, — заметил Тютчев.

— Где-то я читал про «через Сына», — сказал Саша.

— Было в Византии такое богословское мнение.

Наверное, Саша не смог скрыть усмешку.

— Вы считаете это неважным? — спросил Тютчев.

— Я не понимаю разницы, Троица же едина. Более того, я думаю, что любой мало-мальски образованный католик найдёт тысячу аргументов для доказательства правильности западной версии христианства и неправильности восточного. Кажется, наш Чаадаев считал, что беда России в том, что она приняла схизму и потому откололась от магистрального пути развития европейской цивилизации. И поэтому у нас всё плохо.

— Материальное — не критерий хорошего и плохого! Зато у нас истинно православный народ, до самой глубины души проникнутый христианством.

— Я встречал другой взгляд на народ, — заметил Саша, — что он у нас крещён, но не христианизирован, что он воспринимает христианские молитвы как набор языческих заклинаний и ничего не знает об истинном учении Христа.

— Вы совсем мало знаете народ!

— Возможно. Но когда я сидел на гауптвахте, и мне позволили читать только Библию, она была на французском языке. Поскольку её нет на русском.

— Она есть на славянском. Это католикам пришлось переводить её на национальные языки, потому что народ не понимал латыни.

— Народ понимает церковнославянский?

— Лучше, чем французы латынь.

— Лучше, чем французы французский?

— Книги не главное, Ваше Высочество! Главная народная вера.

— Угу! «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится».

— Но русский народ поднялся в защиту веры и смог победить Наполеона!

— Не думаю, что вера была главным. Банальная ксенофобия да месть тем, кто сжёг родные хаты и вытоптал поля. Не думаю, что русские крестьяне, шедшие в партизаны, вообще понимали, чем православие от католицизма отличается.

— Знание догматов не так уж важно, — возразил Тютчев, — Бог и так защитит свою паству.

— Я так высоко не летаю, — усмехнулся Саша, — я стою на земле. Материальной. И пользуюсь неуважаемым вами разумом. И я вижу, какая железнодорожная сеть в Европе и какая у нас (одна дорога Петербург-Москва). А железнодорожная сеть — база развития экономики, а экономика — база для войны. Поэтому для меня совершенно ясно, что, если мы сейчас полезем Рим завоёвывать и превращать Папу в подданного, это полностью обескровит Россию, и по этому самому миру мы и пойдём. С сумой перемётной. И в драных лаптях!

— Я не имел в виду завоевание, — сказал Тютчев. — Православная империя не должна быть основана на насилии.

— Католики вдруг прозреют, примут православие и пойдут под руку русского царя?

— Из всех ваших рассуждений вы исключаете одно: Бога! А для него всё возможно!

Саша уж было хотел ввернуть, что не нуждается в этой гипотезе, но сдержался и примирительно сказал:

— Только смиренно отдаю себе отчёт в том, что не знаю его воли. Но да, мы с вами не договоримся, потому что основы не совпадают: я исхожу из логики, а вы из веры. Для вас аргумент: решения вселенских соборов, а для меня — развитие железнодорожной сети. Давайте я вам лучше ваши стихи почитаю:

Люблю грозу в начале мая…

Он дочитал до конца, и собеседник, кажется, немного остыл.

— Прекрасно! — заключил Саша.

Тютчев заулыбался.

— Но меня удивило одно, — продолжил Саша. — Я хотел перед встречей с вами почитать вашу публицистику, а мне принесли один сборник стихов. Где же изложена ваша концепция?

— Вы читаете по-немецки?

— С трудом, но мне полезно.

— Тогда пойдёмте.

Они перешли в библиотеку, и хозяин вручил ему несколько статей в немецких газетах и брошюру на французском языке. Саша с некоторым трудом прочитал названия: «Письмо русского», «Россия и Германия» (письмо редактору немецкой «Всеобщей газеты», где собственно и было напечатано), «Римский вопрос» и брошюра «Россия и революция».

Саша поблагодарил, но всё же спросил:

— А на русском нет?

— Ходит в списках, — признал хозяин.

— Вас не публиковали на родине или всё это не было предназначено для отечественной аудитории?

— Я не мог стерпеть ненависти, которую испытывает Запад к России, и все их нападки на нас и те небылицы о нашем варварстве, агрессивности, воинственности и имперских амбициях, которые они о нас распространяют. Так что не мог этого не написать.

«Небылицы об имперских амбициях! — усмехнулся про себя Саша. — А как же пятая империя и подданный Папа? Ах, да! Это же Господь должен установить. Без пролития крови».

— Враждебное к нам западное общественное мнение при нашем молчании на свой лад судит о нас и всегда выносит решения самые противные нашим интересам, — продолжил поэт. — Мы должны положить конец такому положению дел, а не отдавать победу в споре враждебному мнению. Между тем на Западе жадно тянутся ко всему, дающему постоянство и надежду на будущее и мечтают слиться с чем-то великим и могучим. Мы должны возродить наше знамя среди столкновений разных мнений, раздирающих Европу, и тогда там отыщутся помощники, хотя раньше были только противники. И мы увидим, что даже те, кто яростно нападал на Россию или тайно интриговал против неё почувствуют себя счастливыми и гордыми в стремлении присоединиться к ней и принадлежать к ней.

Саша усмехался про себя. В этом было что-то до боли знакомое. Сквозь многословие и витиеватость 19 века ясно просвечивала цель собеседника. Судя по всему, Фёдор Иванович мечтал основать в Европе «Рашу тудей» и стать её главным редактором.

— Было бы полезно, например, обосноваться в самой уважаемой газете Германии, — продолжил Тютчев, — иметь в ней авторитетных и серьёзных посредников, умеющих заставить публику слушать себя и способных двинуться разными путями, но к определённой цели.

«Что ж, — думал Саша, — это, пожалуй, умнее „Раши тудей“, про которую все знают, в чьих интересах она работает и почему именно эту позицию выражает. Разумеется, Фёдор Иванович несколько образованнее Маргариты Симоновны».

Но сама идея внушала патологическое отвращение.

— Для этого на местах должен находится умный человек, одарённый деятельным национальным чувством, глубоко преданный Государю и многоопытный в делах печати, — продолжил Тютчев. — Расходы же, необходимые для учреждения за границей русской печати, могли бы быть совсем незначительными по сравнению с результатом.

— Я понимаю важность пропаганды, — сказал Саша, — в неё, к сожалению, верят, и улучшение имиджа России на Западе под вашим умным и преданным руководством в общем-то неплохая идея, но у России слишком много внутренних проблем. Пока мы их не решим хотя бы частично, пока наша родина останется нищей и несвободной, мы сольём в ваш проект миллионы с нулевым результатом. А вот, если решим, может быть, вообще не понадобится ни копейки.

— Вы отчасти правы, Ваше Высочество, — сказал Фёдор Иванович, — но нельзя замыкаться на внутренних проблемах. Да и нашей внутрироссийской печати нужно руководство и государственное управление.

— Нашей российской печати нужна свобода и не нужна цензура, — сказал Саша.

— Цензура не руководство, а внешнее ограничение. Надо, чтобы все честные и просвещённые убеждения имели право открыто и свободно составить мыслящее ополчение, преданное личным устремлениям Императора.

— То есть вы за свободу прений, но в некоторых рамках? — попытался Саша перевести сложнозакрученную мысль на понятный язык.

— Да, конечно. Хотя эти рамки сложно определить. В чем причина популярности издания Герцена в России? Кто его читает? Почему его социалистические утопии и революционные происки так привлекают к себе внимание?

— Я их не разделяю, — заметил Саша. — Вот эти — нет.

— Их мало, кто разделяет из думающих людей, едва ли найдётся двое из ста, кто относился бы к ним серьёзно. В чём же его сила?

— В свободе, — усмехнулся Саша. — Точнее в неподцензурности.

— Именно! Потому что важны не его идеи, важна свобода прений, достаточная для выражения мнений более продуманных и умеренных, чем основное направление его газеты, а то и вовсе разумных. И это то оружие, которое необходимо для победы над ним. Нам в России нужно издание столь же свободное, но преданное Государю и разделяющее его цели. И тогда издатели не испытали бы недостатка ни в талантах, ни в усердии, ни в искренних убеждениях, если бы только были уверены, что присоединяются не к полицейскому труду, а к делу совести и вправе требовать всей необходимой свободы, которую предполагает серьёзная и плодотворная полемика.

— Вы знаете, Фёдор Иванович, когда я шёл сюда, я всерьёз опасался, что, учитывая диаметральную противоположность наших взглядов, дело может окончиться дуэлью, — заметил Саша. — А поскольку лавры Жоржа Дантеса меня не прельщают, всячески старался сгладить острые углы.

— Как бы я мог вызвать члена императорской фамилии! — возмутился Тютчев. — К тому же столь юного.

— Я бы тоже не мог вызвать Тютчева в спокойной обстановке, тем более убелённого сединами, но в пылу политической полемики собеседники склонны увлекаться и терять контроль над собой. Слово за слово…

Фёдор Иванович усмехнулся.

— Но, признаться, я поражён, — продолжил Саша. — Как только мы с вами спустились с теологических высот, наши с вами взгляды оказались неожиданно близки. Когда обо мне впервые написал Герцен, я излагал папа́ примерно тоже, что и вы мне сейчас. Ну, может быть, немного прямее и радикальнее. Я тоже считаю, что «Колокол» бессмысленно запрещать. Надо создать ему альтернативу. А лучшее против него противоядие — это свобода печати. Не одно издание, много! Потому что, боюсь, что вы и, например, Борис Николаевич Чичерин не уживетесь в одном издании, хотя оба государственники. И не стоит вас в одно издание загонять. Мне ближе взгляды Бориса Николаевича, но, думаю, и у вас найдутся сторонники.

И Саша обнял Тютчева на прощание.

От Андрея Павловича Шувалова, папеньки Лизы Шуваловой, Саша не ждал острой дискуссии, скорее, политического союза. Из Гогеля Саша вытряс, что Андрей Павлович рано потерял отца, а его официальным опекуном был назначен Сперанский. Потом Шувалов воевал на Кавказе, получил пулю в грудь и Георгия, служил вместе с Лермонтовым, и был с ним дружен настолько, что послужил одним из прототипов Печорина.

Познакомиться с ним было бы любопытно, хотя непонятно, насколько полезно. Но Сашу ждало разочарование, Андрея Павловича он не застал, принимала его жена Софья Михайловна, слишком погружённая в заботы о детях и хозяйстве, чтобы быть интересной собеседницей.

Расправившись с первой половиной визитов, Саша вернулся прямо к семейному обеду. И родственники почему-то были не вполне довольны.