Царь нигилистов – 6

Глава 14

"Любезнейший Фёдор Михайлович! — начал он. — Сегодня от моего отца и государя я был счастлив услышать о том, что вы ищете со мной встречи.

Благодарить меня не за что, ибо хлопоты мои — не более, чем исполнение долга.

Я запрашивал у отца материалы дела кружка Петрашевского, но пока, к сожалению, мне не удалось их заполучить.

Но кое-какие слухи до меня доходили и убедили меня в полной вашей невиновности.

Когда вам будет удобно посетить меня в Зимнем? Свободен ли у вас завтрашний вечер?'

— Ну, у тебя все невиновны, — заметил брат, прочитав.

— Не все, но участие в литературных чтениях я преступлением считать отказываюсь.

Вернувшись к себе, на сон грядущий Саша ещё успел почитать «Бедных людей». Это оказался эпистолярный роман о любви титулярного советника под пятьдесят к бедной девушке — сироте лет этак восемнадцати. Чиновника звали Макар Девушкин, а сироту — Варвара Добросёлова.

Написано было, конечно, супер. Саша вспомнил реплику Коровьева из «Мастера и Маргариты» про то, что Достоевскому не нужен билет Союза писателей, достаточно пяти страниц из любого его романа, чтобы убедиться, что мы имеем дело с писателем.

Из «Бедный людей» было довольно и абзаца.

Но тема… но герои…

Саше стало в очередной раз обидно, что всю мощь своих талантов великие русские писатели тратили на копание в душах совершенно никчёмных людей.

Онегин, который убил на поединке друга и дожил без славы, без трудов до двадцати шести годов, Печорин, который промышлял в основном тем, чтобы сделать несчастными максимальное количество женщин, даже Базаров, который вроде как учился на врача и успешно препарировал лягушек, в основном разглагольствовал, а сделать не успел вообще ничего.

А если уж появляется в русской литературе деятель, то либо мошенник, как Чичиков, либо убийца, как Раскольников, либо фанатик, как герои «Бесов». Разве, что Штольц нормален, но, чтобы прочитать про Штольца, про Обломова придётся читать.

Не все русские — беспочвенные мечтатели, прожигатели жизни и страдальцы. Есть же Морозов Савва Васильевич, выбившийся из крепостных в промышленники, есть Путилов, построивший для России паровой флот, есть Пирогов, спасший тысячи жизней.

Но они совершенно не интересны российским литераторам. Этим ребятам подавай бездны, пучины и пропасти души маленького человека. Ну, и соответствующую внешнюю обстановку. Фирменные описания городской нищеты, а также смерти от туберкулеза и прочих болезней в «Бедных людях» присутствовали в шекспировских количествах.

В советское время данная особенность русской литературы была замечена и осуждена, и деятельные люди в эпоху соцреализма в литературе появились, но произведения эти были настолько густо нашпигованы идеологией, что Саша не мог их читать без рвотного рефлекса. Вот так и остались детективщики да фантасты, у которых герои то в космос летали, то бандитов ловили — то есть занимались полезной деятельностью — и не с таким количеством просоветских штампов.

Дочитал роман Саша уже утром. У пятидесятилетнего мужика титулярного советника Макара Девушкина ко всему прочему был внешний локус контроля. Вопросом о том, что подумают окружающие, Саша перестал интересоваться где-то в возрасте Варвары Добросёловой, так что подобный инфантилизм слегка бесил, хотя героев было жалко, и Саша чуть не всплакнул в финале.

«Бедные люди» навели его на мысль написать Путилову.

'Любезнейший Николай Иванович!

Как наши печатные машинки? Прошёл почти год, а массовое производство даже не маячит на горизонте.

У меня теперь есть привилегия. Так что можно начинать.

Думаю, надо сделать пробную партию штук в пятьдесят и посмотреть, как пойдёт. Государство сейчас много не закупит. Но думаю, что поставить хотя бы по две штуки в каждое министерство — реальная задача. Может быть, Константин Николаевич, как человек прогрессивный, возьмёт больше.

Одновременно мы должны организовать курсы машинисток для грамотных девушек из небогатых семей. Думаю, можно сделать при воскресных школах. Если юноши тоже захотят, не вижу препятствий.

Одна машинистка, умеющая быстро печатать, сможет заметить трёх-четырёх мелких чиновников, практически выполняющих обязанности писарей.

Им тоже надо будет придумать какое-то занятие, чтобы по миру не пошли, но это уже отдельный вопрос.

Я понимаю проблему инвестиций, и готов на первых парах вложиться не только привилегией, но и деньгами. В счёт производства пробной партии постараюсь внести 2000 рублей. Они у меня есть, но на счету в банке (сами понимаете). Попробую договориться с папа́.

Думаю, нам надо облегчить конструкцию и добавить деревянных деталей: клавиши, корпус. Она и удешевится заодно. А то у меня печатную машинку переносили вдвоём лакей и камердинер. Надо, чтобы машинистка могла поднять.

Надо торопиться. Конструкция несложная, боюсь, что американцы нас опередят. Будем через океан возить.

Как моя последняя идея? Нашли подрядчика, готового сделать опытный образец? А то боюсь, что сезон кончится.

Ваш Великий князь Александр Александрович'.

Собственно, титулярный советник Девушкин из «Бедных людей» занимался на службе переписыванием документов. И вместо трёх таких девушкиных можно было бы посадить одну девушку Варвару Добросёлову, которая явно аккуратнее, ответственнее и твёрдо стоит на земле, а не витает в облаках. И не придётся ей выходить замуж за нелюбимого помещика Быкова с явными чертами будущего домашнего тирана. Ибо будет у неё свой кусок хлеба. А Девушкин пусть корректором работает что ли.

Около полудня пришёл ответ от Фёдора Михайловича. Он был готов быть в Зимнем около семи вечера.

До его визита Саша успел прочитать повесть «Хозяйка» в «Отечественных записках» за 1847 год. И это был очень непривычный Достоевский. Саша не ожидал, что Фёдор Михайлович способен на такое. Повесть напомнила ему одновременно «Очи чёрные» Высоцкого, «Вий» Гоголя, Пелевина эпохи «Чапаева и пустоты» и тёмное славянское фэнтези.

Фёдор Михайлович произвёл на Сашу неожиданное впечатление: во-первых, он был щегольски одет, во-вторых, гладко выбрит.

От потёртого мешковатого костюма на знаменитом портрете Перова не было ничего. Белый «хорват», белоснежная отглаженная сорочка с накрахмаленным воротничком, брюки со штрипками, начищенные сапоги и дорогой сюртук, видимо, от Норденштрема, а никак ни от Каплуна с Дорониным.

Саша подумал, что и «Отечественные записки» Фёдор Михайлович получает вместе с картинками парижских мод.

Откуда у человека, недавно освобожденного с каторги и вернувшегося в Петербург из ссылки, деньги на лучших Петербургских портных? Выдали гонорары за «Дядюшкин сон», «Село Степанчиково» и неизданные вещи авансом?

Интересно, на чём он экономит…

Больше всего Достоевский напоминал Пьера Безухова из классического фильма, если бы только герой Толстого больше заботился о внешности и не носил очков: яйцеголовый нерд с мягкими чертами лица и пухлыми губами.

Взгляд нервный, испуганный и погружённый в себя. Эту особенность Саша списал на последствия каторги.

Поза закрытая, как у старообрядца на молитве: руки сложены перед собой на столе.

Ну, да, интроверт.

Гость с плохо скрываемым осуждением посмотрел на Сашин сангвинический бардак: бумаги на всех горизонтальных поверхностях, оружие примерно везде, стопки книг и спящий на них Киссинджер.

Но взгляд писателя упал на «Отечественные записки», «Русское слово» и томик «Бедных людей» с торчащими из него закладками — и потеплел. Честно говоря, закладки были не в местах тонкостей и глубин переживаний героев, а на страницах с бытовыми подробностями: ценами на аренду, книги и одежду. Впрочем, полезность их была сомнительна, учитывая прошедшее десятилетие и Крымскую войну. Они могли радикально измениться.

— Подпишите? — спросил Саша, водружая книги на стол, где уже стоял самовар, чашки, тарелки и блюдо с кулебякой, которую Саша приказал принести, думая подкормить бедного литератора.

Достоевский кивнул и взял перо.

— Правда, я пока прочитал только «Бедных людей» и «Хозяйку», — признался Саша.

Автор посмотрел вопросительно.

— «Бедные люди» написаны отлично, — сказал Саша, — но ваши великие книги ещё впереди.

— Спасибо! — улыбнулся Достоевский. — Когда-то Белинский предрёк мне примерно тоже самое, это была самая восхитительная минута в моей жизни. Я в каторге, вспоминая её, укреплялся духом. Он сказал, что, если я буду верным своему дару, смогу стать великим писателем.

— Он был прав, — кивнул Саша, — ваши книги будут переведены примерно на все языки мира и войдут в список из ста лучших книг всех времен и народов.

— И «Бедные люди»?

— Нет.

— Ну, о «Хозяйке» и говорить нечего, — вздохнул гость. — Дурная вещица.

— «Дурная вещица»? — переспросил Саша. — Это кто вам такую глупость сказал?

Гость усмехнулся.

— Белинский Виссарион Григорьевич.

— Не удивительно. Виссарион Григорьевич, при всём моём к нем уважении, человек века девятнадцатого. А вы написали текст двадцатого века, если не начала двадцать первого. Опередив время, как минимум, лет на сто.

— Вы мне льстите, — усмехнулся Достоевский. — Виссарион Григорьевич написал, что в «Хозяйке» вовсе нет смысла.

— Он ни одного не нашёл? Я и то с моей средненькой эрудицией вижу по крайней мере три.

— Какие?

— Кстати, не факт, что это те смыслы, которые вы туда вложили. Ну, во-первых. Дом старика Мурина и его дочери Екатерины. Мурин — ведь чёрт, да? Тёмный, нечистый дух?

— Да, — кивнул гость.

— Так вот. Дом Мурина — это Россия. Тёмная, мистическая, разбойная, глубинная. Сильно верующая, но как-то по-своему. То ли по старообрядческим книгам, то ли по заветам гностиков. И не факт, что в Бога. Этакий дом на семи ветрах, с перекошенными образами, с гробовщиком в одной из квартир и воровской шайкой в качестве обитателей.

— Гм… — сказал Достоевский. — Может быть.

— А на другом конце улицы — дом немца Шписа. Чистенький, благообразный, но скучноватый. Это Европа. Причём дом Шписа полностью зеркалит дом Мурина. У Шписа тоже есть дочь, которую зовут Тинхен. Мою троюродную сестру Екатерину Ольденбургскую мы зовём в семье Тиной. То есть Тина — это уменьшительное в частности от Екатерины. То есть даже дочь Шписа зовут также, как дочь Мурина.

— Очень интересно, — улыбнулся Достоевский.

— Кстати, старообрядцы там выбиваются из контекста. Во-первых, они люди весьма практичные, и с чёрным мистицизмом у меня не ассоциируются, во-вторых, герой не воспринимает церковь, где встречает Мурина с его дочерью-женой, как какую-то необычную. А старообрядческие церкви отличаются от наших. Там кресты другие, и этого сложно не заметить. Кроме того, старообрядки не завязывают платки, а закалывают булавкой. Не знали этой детали?

— Узел — это удавка Иуды, — улыбнулся гость. — Так что завязывать нельзя.

— Вот именно. Поэтому мне кажется, что Мурин скорее Фауст, чем старообрядец. Книга его похожа на старообрядческую, потому что старая и рукописная. Но там вряд ли молитвы. Скорее, заклинания.

— Фауст? — улыбнулся Достоевский.

— Конечно, Фёдор Михайлович. И не отпирайтесь. А Екатерина его — Гретхен. И Екатерина, как и Гретхен, имеет не вполне понятное отношение к смерти своей матери. В «Бедных людях» вы перенесли на русскую почву «Страдания юного Вертера», так что в следующей повести совершенно естественно было поразмышлять на тему Фауста. Не угадал?

— Вам известно имя Иоганн Шпис?

— Нет, — признался Саша. — Может быть и встречал где-то, но не помню кто это.

— Автор «Истории о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике».

— Ага! Значит, угадал.

— Почему-то до сих пор моего немца связывали с автором рыцарских романов Христианом Шписом.

— Вообще не знаю, кто это. Так что этот смысл не выловил. Я же говорю, у меня слабенькая эрудиция.

— Я бы не сказал, — улыбнулся Достоевский. — Ещё на «шпис» начинается немецкое слово «обыватель».

— А вот это уже позор на мою седую голову! Только что немецкий сдавал! Ну, конечно! Обывательская скучная Европа. Но ведь именно у немцев главный герой спасается от своего безумия, которое он подцепил в чёрном омуте славянского мистицизма.

— Он заболевает на три месяца, — заметил Достоевский.

— Да, не так однозначно, у меня, наверное, слишком прямолинейные трактовки. Но потом выздоравливает и много молится. Можно понять так, что Европа может спасти тело, а вот для спасения души нужно Православие. Наверное, именно этот смыл и увидел Белинский, и он ему очень не понравился. Кстати, не с атеистических ли позиций писал ваш герой свою историю церкви? А потом он лоб в лоб столкнулся с мистическими проявлениями, они камень на камне не оставили от его концепции, он выкинул свой труд вместе с его атеизмом и обратился к Богу.

— Как хорошо, что вы не цензор, — заметил Достоевский.

— Я вообще против цензуры. Но папа́ вполне способен набрать в цензоры интеллектуалов, которые будут вылавливать такие штуки. Так что надо пораньше Билль о правах принять. Пока будущие цензоры не сгубили русскую литературу. Кстати, мне пришла в голову ещё одна очень лестная для нас (я имею в виду династию Романовых) трактовка. Дом Шписа — это не совсем Европа. Это европеезированная Россия, управляемая нашей немецкой династией Гольдштейн-Готторпов. Россия Петербурга. И под нашей благотворной властью можно не только спасаться от всякого инферно, вести честную обывательскую жизнь, но и молиться вволю в официальной церкви.

Гость усмехнулся и покачал головой.

— Значит, точно не так, — сказал Саша. — Но зато я припасу этот смысл на тот случай, если вашу «Хозяйку» перестанет пропускать цензура и вывалю его цензорам.

— Не надо, — улыбнулся Достоевский.

— Ладно, может так пропустят. Резюмируя, вот это всё. Я бы не хотел, чтобы линия «Вия», «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Страшной мести» пресеклась в русской литературе из-за ограниченности Виссариона Григорьевича и его твердокаменного авторитета. Письмо у него отличное (то, которое вы у Петрашевского читали), а вот за это придушил бы собственными руками. Так что не прячьте «Хозяйку», никакая она не дурная, хотя и экспериментальная, и несколько лохматая в силу экспериментальности. Я «Бедных людей» прочитал, повосхищался стилем, пожалел героев, поразмышлял на тему, что делать, чтобы такого не было. Но и всё. А «Хозяйка» ваша меня не отпускает. Надо, наверное, ещё раз перечитать помедленнее, чтобы выловить остальные девять смыслов. Или сколько их там?..

— Спасибо! — улыбнулся Достоевский. — Это правда то, что говорят о ваших сбывшихся предсказаниях?

— Конечно, — улыбнулся Саша. — Как ваши «Записки из Мёртвого дома»?

Рука великого писателя дрогнула и застыла над страницей. Он поднял глаза и взглянул на Сашу с безграничным удивлением.

— Откуда вы знаете?

— Не верите в ясновидение?

— Ну, вы же читали «Хозяйку». Скорее верю.

— У меня не из нижнего мира, — улыбнулся Саша. — Я точно душу не продавал.

— Как бы я мог подумать такое! Только книга называется: «Сцены из Мёртвого дома».

— По-моему, «Записки» лучше. Вы их уже пишите?

— Да, наброски.

— Это будет ваша первая книга, которую переведут примерно на все языки. Там есть очень яркие эпизоды. Забыть не могу того героя, который поменялся именем с другим каторжником за какую-то ерунду и сменил поселение на пожизненную каторгу. Мне всё казалось, что как-то можно это исправить. Не должна человеческая глупость обходиться настолько дорого.

— Сушилов, — сказал гость. — Поменялся именем за рубль серебром и красную рубаху.

— Это реальный человек?

— Да.

— Интересно, можно его как-то найти, навести справки, узнать, что с ним…

— Это было в Омском остроге.

— Надо попробовать, — сказал Саша.

— Сушилов не один такой, — сказал Достоевский, — это часто бывает на каторге.

— То есть это системная проблема?

— Да, арестанты иногда меняются именами, в случае Сушилова удивительна только цена. Очень за дешево он себя продал.

— Но это же полное безобразие! — воскликнул Саша. — Как это вообще возможно? Есть же описание человека! Этого же не может не знать администрация!

— Администрацию не очень интересуют такие маленькие люди, как Сушилов.

— То есть им похрен. Понятно. Не то, чтобы я был удивлён. Но что-нибудь придумаю.

Проблема казалось не такой уж простой, учитывая элитарность искусства фотографии.

— Папа́ скорее всего не знает, — заметил Саша. — Его не красит, конечно, что он чего-то не знает, но страна наша слишком велика, за всем не углядишь.

— Что вы ещё запомнили из моей ненаписанной книги? — спросил Достоевский.

— Эпизод наказания розгами ссыльного поляка, который служил в Польше преподавателем математики. Как он звука не издал. Вызывает уважение, конечно. Я ничего не путаю?

— Нет, вы правильно пересказываете мне мои воспоминания.

И его взгляд ушёл в себя.

— Мне тут Тютчева Анна Фёдоровна сказала, когда мы с ней танцевали на балу, что словно бездна разверзается, когда я говорю что-то, чего не могу знать. Но это не бездна, моя задача мимо этой бездны наш народ провести. Нетривиальная задача, прямо скажем. Мне иногда кажется, что ему туда хочется.

— Может быть, — задумчиво проговорил гость. — У вас необычные картины на стенах.

— А! Новое французское искусство…

И он рассказал историю мальчика с вишнями.

— История, по-моему, для вас, — заметил он. — Не французская она какая-то. Если интересно, пользуйтесь. Достоевский Ф. М. «Мальчик с вишнями». Например, повесть.

Достоевский улыбнулся.

Подписал последние журналы и отдал Саше.

— На «Записки» претендую, — сказал Саша, — пришлёте? Первую же публикацию. И сразу с подписью.

— Разумеется.

— Теперь очень щекотливый вопрос, Фёдор Михайлович, — проговорил Саша, — обещайте, что не обидитесь.

— Вам что-то не понравилось в «Бедных людях»?

— Я люблю людей более работящих, инициативных, сильных духом и независимых от чужого мнения, чем те, которых вы описываете. Но не в этом дело. Мой вопрос, боже упаси, никак не следует из каких-то внешних моментов: вы отлично выглядите. Спросить об этом подсказывает мне только моё ясновидение и отчасти логика.

— Не обижусь, — пообещал Достоевский.

— Фёдор Михайлович, сколько вам платят за лист?

— Это и был ваш страшный вопрос? — усмехнулся гость. — Сто двадцать рублей за «Село Степанчиково».

— Это было предисловие к страшному вопросу. Сколько в «Селе Степанчикове»? Листов 10?

— Семнадцать, — сказал гость.

Саша прикинул, умножив в уме 120 на 17. Больше двух тысяч.

— Прилично, — оценил он. — Но переезд всё равно мог дорого обойтись. А теперь страшный вопрос: Фёдор Михайлович, вам деньги нужны?

Достоевский отвёл взгляд, посмотрел на «Мальчика с вишнями», вздохнул и тихо сказал:

— Да.

Саша отсчитал 500 рублей. Он смутно надеялся обойтись парой сотен, но человеку с такими гонорарами презентовать меньше было бы просто неприлично.

— Я должен буду написать что-то про работящих и сильных духом? — спросил гость.

— Боже упаси! — улыбнулся Саша. — Боюсь, на заказ неспособен написать что-то стоящее даже Достоевский. Пишите, к чему душа лежит. Очень жду ваших записок про каторжников.

— Спасибо! — проговорил гость, забирая деньги. — Я обязательно верну.

— Нет никакой необходимости, — улыбнулся Саша. — Мы очень вам задолжали. Я имею в виду династию и то, что творил мой дед. К сожалению, отец и слышать не хочет о пересмотре дела. Понимаю, что пятьсот рублей — это так себе компенсация за фиктивный расстрел и четыре года каторги. Примерно, как фиктивный расстрел и четыре года каторги за чтение письма Белинского. Но это не всё. Вы обращайтесь, если будет нужда. И без всякого стеснения. Только у меня одно условие… оно может вас удивить…

— Говорите. Обещаю не обидеться.

— Не подходите к рулетке.

Честно говоря, Саша не знал, когда Фёдор Михайлович впервые сел играть.

— Действительно странное условие, — усмехнулся Достоевский, — я даже не думал в этом направлении.

— Да? Ну, и отлично. В таких случаях я всегда рад ошибаться.

— Александр Александрович, — проговорил Достоевский, — я не считаю сейчас себя невиновным.

— Кроме письма Белинского было что-то ещё?

— У нас действительно было намерение действовать против правительства. Мой долгий опыт, тяжёлый и мучительный протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Я был тогда слеп и верил в теории и утопии.

— «Намерение»! Согрешили в мыслях? — усмехнулся Саша. — Тогда всё человечество нужно расстрелять. В полном составе! По поводу специфического греха «веры в теории» вы можете дискутировать со своей совестью или Господом, но к юридическим практикам это не имеет ни малейшего отношения.

К очередному семейному обеду слух о Сашиной литературной благотворительности уже успел облететь Петербург и вернуться в Зимний. Что говорило о том, что Достоевский усердно работал на Сашину добрую славу.

Масло в огонь подлил неизвестно откуда взявшийся слух, что Саша выдал Достоевскому половину своих наличных денег. Что было неправдой. Отцовской тысячей Сашины финансы не ограничивались. Мелкие бизнесы вроде открыток, конфетти, китайских фонариков и шампуня уже приносили сравнимый с отцовскими гонорарами доход. Да и жалованье штабс-капитана капало потихоньку.

— Это правда, что ты подарил 500 рублей политическому преступнику Достоевскому? — поинтересовался папа́.

— Никакой он не преступник, — возразил Саша. — Уж, не говоря о том, что помилован.

— Деньги тебе на руки выдавать нельзя.

— Надо же мне было как-то реабилитироваться за деда. И мне кажется лучше потратить деньги на Достоевского, чем на десять мундиров от Норденштрема.

— Твой дед в реабилитации не нуждается!

— Он уже ни в чём не нуждается. Это я нуждаюсь.

— В хорошей порке.

— Может быть. Легче будет в глаза смотреть таким, как Фёдор Михайлович.

— Значит то, что ты сказал Достоевскому, что считаешь его приговор несправедливым, тоже правда?

— Неадекватным, — уточнил Саша. — Считаю, буду считать и всегда считал.

— Вы это и обсуждали битых три часа?

— В основном, нет. Мы говорили о его книгах. О «Бедных людях» и «Хозяйке».

— Болтают, что ты в таком возрасте, когда простительно любить сказки. Нашёл у Достоевского единственную сказку «Хозяйка», теперь везде расхваливаешь и говоришь, что автор опередил время на столетие.

«Сказочка, да, — подумал Саша, — особенно по степени эротизма».

При этом герои там максимум страстно целуются. И ни одно более откровенное действие не названо своим именем. Но Фёдор Михайлович прекрасно обходится выражениями вроде «и растопленный свинец вместо крови потек в его жилах».

— Да пусть говорят, — мило улыбнулся Саша. — Ещё мы обсуждали его будущую книгу. Фёдор Михайлович пишет воспоминания о каторге.

— Это те, которые ты ему пересказывал?

— Он упоминал об этом?

— Конечно, как он мог умолчать о твоём ясновидении.

— Да, я некоторые страницы видел во сне. Там был рассказ о том, что иногда каторжники меняются именами и так меняют участь. Тот, кто может платить, нанимает того, кто нуждается и меняется с ним приговором. И так можно уйти на поселение вместо вечной каторги.

— Не может быть! — сказал папа́.

— Почему не может? Их фотографируют при задержании?

— Не-ет…

— Надо, — сказал Саша. — В фас и в профиль. Чтобы это безобразие перестало быть возможным. И беглецов так можно ловить.

Саша подумал, что будущие арестанты ещё скажут ему за эту идею большущее «спасибо» в огромных таких кавычках. Где-то в девяностые, там в будущем, он читал статью о видеонаблюдении в какой-то карликовой европейской стране: то ли Люксенбурге, то ли Лихтенштейне. Автор статьи пел дифирамбы и восхищался снижением преступности почти до нуля. И Саша тогда был совершенно солидарен с автором.

А потом выяснилось… Собственно, похожую систему внедрили в Москве. И что убийц с ворами стали ловить? Ни фига подобного! Ловить стали участников митингов.

И сейчас Саша не сомневался, что первым идею внедрит Третье Отделение. И будет ловить «политических преступников». Ну, вроде Достоевского.

И что? Теперь отказаться от прогресса?

Папа́, кажется очень заинтересовался и слушал внимательно.

— В этом что-то есть, — наконец, сказал он. — Только дорого.

— У меня есть ещё одна идея…