Царь нигилистов – 6

Глава 12

Помнил только основную идею.

— Пифагоровы штаны во всем стороны равны, — продекламировал Саша.

Построил прямоугольный треугольник и квадраты на его сторонах.

Сухонин кивнул и заулыбался.

Зато Саша задумался.

— Ну, вот зачем? — посетовал он. — Оно же самое муторное! «Ослиный мост», «Бегство убогих», «Ветряная мельница». Как там его ещё в средние века школяры называли?

— Вот и посмотрим, преодолеете ли вы «Ослиный мост».

— Китайцы с индусами гораздо изящнее доказывали! — возразил Саша.

Сергей Петрович сел напротив и проникновенно спросил:

— Рассказать?

— Это скучно, — сказал Саша.

— Нет, чтобы я, как осёл, заучивал чужие доказательства?

— Хорошо, жду, — улыбнулся Сухонин.

«Ослиный мост», понятно. Ослу не перейти. А вот что такое «Ветряная мельница»?..

После некоторых размышлений Саша соединил вершины треугольника с вершинами противоположных квадратов, построенных на катетах. Тут же нашлись конгруэнтные треугольники.

«Равные, — уговаривал себя Саша, — не конгруэнтные, а равные. Слово „конгруэнтный“ придумал академик Колмогоров для бедных советских школьников».

Площадь каждого из треугольников оказалась равной половине каждого из прямоугольников, из которых состоял квадрат, построенный на гипотенузе. И тут Саша завис. Связать площади прямоугольников с площадями квадратов на катетах не получалось никак.

— Подсказать? — сочувственно спросил Сухонин.

— Нет, нет! Я, кажется, близко.

— Да, вы близко, — согласился учитель.

Из 179-й и подготовки к экзаменам в МИФИ Саша помнил, что, если задача не решается, надо ещё что-нибудь построить. И он продлил стороны основного треугольника и опустил на них перпендикуляры. Нашёл пары вертикальных углов и углов с перпендикулярными сторонами. И обнаружилось ещё два треугольника, конгруэнтных основному. Всё! Оно доказалось!

Когда Саша записывал финальные формулы, Сергей Петрович уже смотрел на часы: урок кончился. И в комнату входил преподаватель русского Эвальд.

— Я закончил, — сказал Саша Сухонину.

— Правильно?

Сухонин посмотрел решение.

— Да, правильно, Александр Александрович, — сказал учитель.

— Но не так, как у Евклида.

— Он чем-то лучше? — спросил Саша.

— Последнее построение не нужно. Можно обойтись без него. Вам домашнее задание: придумать доказательство без последнего построения.

До Саши дошло где-то на середине Эвальда. Да, действительно, не заметил, что сторона левого квадрата ещё и высота треугольника.

— Я понял, как доказывал Евклид! — радостно доложил он учителю грамматики.

— Хорошо, Александр Александрович, — вздохнул Эвальд. — Но у нас русский.

На следующем уроке геометрии Саша рассказал Сухонину о своём открытии и поклялся, что в учебник не смотрел.

— Верю, — сказал учитель. — Остальные хоть бы доказывали, посмотрев в учебник.

— Это для ослов, — пожал плечами Саша.

И поинтересовался:

— А как мой друг Петя Кропоткин? Смотрит в учебники?

— В учебники не смотрит, — признался Сухонин, — он поклялся не разу не открыть учебник, но всегда иметь высший балл. Но он рассказывает те доказательства, которые я им пишу на доске.

— А вы не пишите, — посоветовал Саша. — Может и так потянет. Нечего моих друзей баловать.

С тех пор геометрия с Сухониным окончательно подчинилась методике Константинова, и домашнее задание выглядело примерно так: «Придумать максимальное число формул для площади треугольника и доказать таковые».

И Саша с удовольствием вспоминал листок «Треугольник» из 179-й школы и нахваливал учителя.

Папа́ ходил на экзамены к Саше, не пропуская. Видимо, для удовольствия.

По поводу геометрии Саша не особенно волновался, ибо то, что доказал сам, выбить из головы сложно, а самопроизвольно оно вовсе не выветривается.

Он вышел к доске. Публика состояла из папа́, мама́, Гримма и Зиновьева с Гогелем.

— Александр Александрович, напишите пожалуйста теорему Пифагора, — попросил Сухонин.

Саша нарисовал треугольник и написал формулу.

— А теперь докажите.

— Как? — поинтересовался Саша. — Методом средневековых индусов, древних китайцев, через подобие, методом Евклида или моим?

— Ну, давайте вашим. Но потом объясните, чем доказательство Евклида лучше.

Саша доказал и объяснил.

— А надо ли заучивать доказательство одного и того же четырьмя способами? — спросил папа́.

— Государь, Александр Александрович никогда не учит доказательств, — возразил Сухонин, — он их выдумывает на ходу. Иногда зная идею, иногда, по-моему, нет. Три из четырёх доказательств он рассказал мне сам, я их не упоминал даже. Очень не хотел доказывать, как Евклид, но восстановил и это доказательство. Правда, сначала более длинный вариант.

— То есть это вообще его доказательство?

— Да, примерно последняя треть. В учебнике такого нет, и я ему не рассказывал. Он не даёт рассказывать, ему так не интересно. Я сначала с сомнением относился к этой методике, но она, как видите, даёт свои плоды. Это началось с арифметики, когда он вывел при мне формулу для геометрической прогрессии, и теперь тоже самое с геометрией. И в его школе Магницкого он уговорил нас использовать ту же методику.

— И кто-то справляется? — недоверчиво спросил папа́.

— Да, — кивнул Сухонин, — это удивительно — но да. Хотя, боюсь, что после грядущих экзаменов даже из тех десяти человек, что мы смогли набрать, останется половина.

Получив, свою пятёрку с плюсом, Саша позвал Сухонина к себе на чай.

Вся гимназическая математика была сдана, и преподавателем у Саши оставался Остроградский.

В какой-то степени это было прощальное чаепитие, хотя Сухонин оставался преподавателем в школе Магницкого. Директором Саша поставил Грота. Он бы предпочёл математика, но Остроградскому в его годы это было бы тяжело, так что он остался в попечительском совете, а Сухонин был слишком загружен и недостаточно авторитетен. Грот — всё-таки академик, хоть и словесник.

— Всё действительно так плохо? — спросил Саша Сергея Петровича. — У нас останется пятеро из десяти?

— Скорее шестеро, Александр Александрович. Но даже это чудо. Я думал, что по вашей методике не сможет учиться вообще никто.

— Русские среди них есть? — поинтересовался Саша.

— Конечно! Чельцов Андрей, Яковлев Ефим. Фима, правда, из раскольников, купеческий сын. У отца лавка в Гостином дворе и маленький лакокрасочный заводик.

— Ничего против не имею, — сказал Саша.

— Но и немцы в общем-то обрусевшие, хотя и лютеране… И Эккель, и Бельштейн… Да и Ваня Кара-Мурза по-татарски не знает ни слова и, как выяснилось, армянского вероисповедания. Из купцов.

— А кто шестой?

— Марк Гинцбург иудейского вероисповедания.

— Самый слабый?

— О, нет!

— А что тогда он у вас на шестом месте?

Сухонин вздохнул и отвёл глаза.

— Не обижают его? — поинтересовался Саша.

— Нет, что вы!

— Кто обидит — первый кандидат на вылет.

Получившийся интернационал Саше положительно нравился. Но общественное мнение могло с ним не согласиться.

— Русских оставьте хотя бы троих, — сказал Саша, — а то меня съедят. Только не за счёт тех, кто действительно тянет. Ну, будет у нас не шесть человек, а семь.

— Вы будете на экзаменах?

— По математике — точно.

Экзамены в школе Магницкого начинались сразу после Сашиных. Специально разнесли по времени.

— Зато я поставил эксперимент в Пажеском корпусе, — улыбнулся Сухонин. — Не совсем так, как вы предлагали. Перед тем, как доказать теорему Пифагора по Евклиду, я рассказал о вас и предложил: кто готов придумать доказательство, пусть выйдет из класса и сдаст мне его на следующем уроке. Вызвался один…

— Петька? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Сухонин, — князь Кропоткин. Он встал, сам без всяких понуканий, и вышел из класса.

— Смог?

— Да! Но признался, что промучился две ночи.

— Про «ветряную мельницу» не знал, — предположил Саша. — Всё-таки со мной был не совсем чистый эксперимент, я помнил чертёж.

— Я им нарисовал чертёж, — сказал Сухонин. — Кропоткин его видел.

— У нас с князем много общего, — заметил Саша. — Один из немногих моих ровесников, кто мне интересен.

Через день Саша сдавал экзамен Остроградскому. С кванторами и по Вейерштрассу. В отличие от геометрии Сухонина это потребовало от Саши некоторых интеллектуальных усилий, но Остроградский был доволен и пятёрку поставил.

За чаем после экзамена Михаил Васильевич рассказал, что готовит статью о кванторах и новом языке математического анализа. Обещал поставить соавтором.

Саша несколько опасался русского языка, но, где должны быть яти, он помнил ещё год назад, а теперь освоил и другие фишки 19 века, вроде «вторый» вместо «второй», «близкаго» вместо «бизкого» и «Стразбург» вместо «Страсбург».

К тому же Эвальд был подобрее Грота, так что пятёрка получилась. И была пятой по счёту. Саша подумал, что уже на этом этапе папа́ мог бы выдать премию серебром или хотя бы произвести в капитаны, но впереди были языки.

На английском и французском Саша сколлекционировал ещё две пятёрки. Пожалуй, французский он за полтора года вытянул по крайней мере на В1. Можно на работу в Париж устраиваться.

Но впереди маячил немецкий. А также география и всеобщая история на нём же. И это была проблема.

Мда… Столько экзаменов за одну сессию он ещё не сдавал. В МИФИ их было максимум пять штук.

На химию и матан он напросился сам, но и без того запредельно. И экзамены через день.

Только на немецкий он выпросил пять дней на подготовку. Первые два дня промучился сам, исписывая горы листов мелким почерком на языке Гёте и периодически дёргая Гогеля.

А потом пошёл на поклон к Жуковской.

— Чьи творения вам ближе, Александр Александрович: Фёдора Ивановича или моего отца? — поинтересовалась она.

— Что же мне было делать? — развёл руками Саша. — Когда лучшее из творений Жуковского танцует на взрослых балах, приходится довольствоваться лучшим из творений Тютчева.

Жуковская усмехнулась.

— Александра Васильевна, если серьёзно, я просто чувствую себя в танцах примерно, как в немецком и чистописании, мне нужна была помощница, — добавил он.

Ответа от султана не было до сих пор. Ну, имперская бюрократия — штука не быстрая. И ответ, очевидно, зависел от политической обстановки.

— Чем могу служить, Ваше Императорское Высочество?

— Немецким, — признался Саша. — У меня три дня до экзамена.

И он выложил на стол стопку исписанных листков и бухнул на них немецко-русский словарь и записи лекций Вендта с выписанными словами с переводами на полях.

— Поспрашиваете? — спросил он.

Собственно, списки вопросов по всем трём предметам он вытряс из Вендта на последнем уроке.

Жуковская прошлась по немецкому языку, поправила ошибки, посмеялась над произношением.

— Ну, хоть немного лучше, чем год назад? — спросил он.

— Гораздо, — обнадёжила она.

За окном уже садилось солнце, освещая розовым фрейлинскую келью. Пушистый локон выбился у Александры Васильевны из причёски и приобрёл розоватый оттенок в лучах заката.

Жуковская вернула его на место, открыв мочку уха с золотой серёжкой с цветком из мелкого жемчуга.

— Александр Александрович! Не отвлекайтесь! — строго заметила она. — Вы не ответили на последний вопрос.

Мальвина! Только голубых волос не хватает.

— Да, — улыбнулся он, — извините, закат очень красивый.

— Может быть, сделаем перерыв? Чаю?

— Нет, мы тогда точно ничего не успеем. Потом.

— Говорят, вы хотите сдать экстерном курс Училища Правоведения, — спросила Жуковская.

Саша хмыкнул.

Всё-таки придворный телеграф — самый быстрый телеграф в мире, несмотря на его отсутствие.

— Точно не сейчас, — сказал он. — У меня и так одиннадцать экзаменов.

Немецкий язык, всеобщая история на немецком и география России на немецком же шли каждый день один за другим.

Первую часть «Фауста» Саша успел прочитать где-то до половины, но Вендт решил, что ученику это явно рано и грузил его ранней гётовской лирикой про пастушек, розы, фиалки и вечерний свет. Саше не заходило. Он подозревал, что у автора «Фауста» просто обязано быть что-то поинтереснее, но на поиски времени не нашлось.

— Почитайте мне немного, — попросил Саша, — чтобы мне получше запомнить произношение.

Жуковская умудрялась проникновенно читать даже про пастушку и фиалку.

— Кто-то говорил, — заметил он, — что стихи Гёте подобны статуям: прекрасно, но бесплодно.

— Это слова Гейне, — сказала она, — которого вы так любите. Не нравится про фиалку, которая мечтает умереть у ног прекрасной девушки?

— Слишком сентиментально, скепсис «Фауста» мне ближе.

— Вы знаете, у Гёте есть стихотворение, которое точно вам понравится. Только, наверное, не стоит читать его на экзамене.

— Какое?

Она встала, взяла потрёпанный томик с полки у окна, открыла, немного пролистала.

— «Прометей», — сказала она.

И прочитала по-немецки:

— Но ни земли моей

Ты не разрушишь,

Ни хижины, которую не ты построил,

Ни очага,

Чей животворный пламень

Тебе внушает зависть.

Нет никого под солнцем

Ничтожней вас, богов!

Саша улыбнулся. Кажется, всё понял.

А она продолжила:

— Когда ребенком был я и ни в чем

Мой слабый ум еще не разбирался,

Я в заблужденье к солнцу устремлял

Свои глаза, как будто там, на небе,

Есть уши, чтоб мольбе моей внимать,

И сердце есть, как у меня,

Чтоб сжалиться над угнетенным.

Кто мне помог

Смирить высокомерие титанов?

Кто спас меня от смерти

И от рабства?

Не ты ль само,

Святым огнем пылающее сердце?

И что ж, не ты ль само благодарило,

По-юношески горячо и щедро,

Того, кто спал беспечно в вышине!

— Кто борется с богами, свято в них верит, — заметил Саша.

— Но вам ведь понравилось? — спросила она.

— Да, больше, чем про фиалку.

— Ходит слух, что вы атеист.

— Боже мой! Откуда? Чем я заслужил?

— Тем, что напрочь забыли про Закон Божий в вашей школе Магницкого. И в ваших воскресных школах — тоже.

— Мне уже десять раз напомнили. Так что, наверное, придётся. Всё собираюсь поговорить с Рождественским…

— Александр Александрович, это правда? Про атеизм?

— Нет, что вы! Я совсем не уверен, что бога нет.

Она прыснула со смеху.

Стемнело. Она отложила томик Гёте и зажгла свечи. Чуть влажные глаза отразили пламя.

Вернулись к программе экзамена, и «Прометея» сменила пастораль.

Саша с горем пополам прочитал «Песню Миньоны», которая немного напоминала ему Гумилёва, чем примиряла с автором:

'И старые гнёзда драконов в ущельи таятся,

И рушатся скалы, и с рёвом потоки клубятся…'

А потом её читала Жуковская на отличном немецком, а Саша прилежно повторял за ней.

Он следил за её губами и читал по губам, забывая про немецкий.

На ней было закрытое барежевое платье с воротничком-стоечкой, как в прошлый раз, только цветочки и пуговки, кажется, были другого цвета. И он понял, что не состоянии отличить одно барежевое платье от другого.

Но бареж ткань лёгкая и полупрозрачная и даже, если она в несколько слоёв, можно попытаться представить, что под ней.

Жуковская отложила его корявые записи и читала наизусть. Маленькая изящная рука лежала на барежевом платье, и была совсем недалеко.

Александра Васильевна заметила его взгляд.

— Устали, Ваше Императорское Высочество? Всё-таки чаю?

Глаша принесла самовар, разлила чай, и они пересели за столик. До Жуковской стало ещё ближе.

Они договорились говорить по-немецки, и Александра Васильевна весело смеялась, когда он в очередной раз ошибался, сбивался или просто подвисал, ища слова.

А подвисал он всё чаще.

К чаю было вишнёвое варенье, и Жуковская брала его из хрустальной розетки серебряной ложечкой, ягодка сияла в пламени свечи, а Саша вспоминал Щербакова:

'А ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье.

И на Земле его никто не ест красивее, чем ты…'

И жалел, что не прихватил гитару.

— Что же вы не кушаете, Ваше Императорское Высочество? — спросила хозяйка по-немецки. — Вам не нравится варенье из вишен?

Он накрыл её маленькую ручку своей, слишком большой для подростка.

Жуковская насторожилась, перестала улыбаться, но руки не убрала.

— Мне кажется, с ваших губ оно должно быть вкуснее, — наконец, по-русски сказал он, полностью забыв про дозволенный язык.

И тогда послышался стук в дверь.