Царь нигилистов – 6

Глава 13

— Глаша! Посмотри, кто там! — громко сказала Жуковская.

И тёплая ручка выскользнула из его руки.

— Кого там черти носят? — буркнул Саша.

В прихожей послышались шаги, звук ключа, поворачиваемого в замке и скрип отрываемой двери.

— Великий князь Александр Александрович не у вас? — спросил голос Тютчевой.

— Я здесь, — громко ответил Саша. — Мы с Александрой Васильевной готовимся к немецкому. Не составите нам компанию?

Анна Фёдоровна вошла в комнату, бросила на Жуковскую гневный взгляд, как директриса пансиона на проштрафившуюся воспитанницу.

— Александр Александрович! Одиннадцать часов! Государыня вас обыскалась.

— Мама́ знает, что у меня через три дня экзамен по-немецкому, — заметил Саша. — Мне кажется вы тоже хорошо знаете этот язык. Садитесь!

Тютчева к столу подошла, но воспользоваться приглашением не торопилась.

— Надо передать государыне, где вы.

— Я пошлю Глашу, — с готовностью согласилась Жуковская.

Угу! А то кто-то не знает, чья это служанка.

— Давайте пошлём Глашу к моему Митьке, и он доложит, — предложил Саша.

Ну, чтобы не делать нервы Мама́.

Тютчева поджала губы, хмыкнула, но возражать не стала. И села за стол.

А Саша встал и быстро повернулся к окну.

— Можно я приоткрою? — спросил он Жуковскую. — Что-то у нас свечи начадили.

— Да, конечно, Ваше Императорское Высочество, — кивнула Жуковская.

Он открыл окно и жадно вдохнул морозный воздух. Кажется, полегчало.

— Не простудитесь, — сказала Тютчева.

— Пенициллин есть, — возразил он.

— Вы говорили, что мало, — заметила Анна Фёдоровна. — На нас троих не хватит.

Саша закрыл окно и с готовностью протянул Тютчевой свои немецкие записи.

— Сможете проверить «Песню Миньоны»? Я её уже читал Александре Васильевне. Потом Александра Васильевна читала её мне. Надеюсь, теперь будет меньше ошибок.

— Хорошо, — кивнула Тютчева. — Я её помню. Между прочим, в декабре вышел перевод Михаила Михайлова в «Русском слове».

— Ну, вот! — вздохнул Саша. — Со своим пенициллином я, похоже, пропустил примерно всё. Вы уж приносите мне, что считаете интересным.

И перевёл глаза на Жуковскую.

— И вы тоже, Александра Васильевна!

Он прочитал стихотворение ещё раз, и Тютчева исправила в паре мест.

— Неплохо, — сказала она. — А вы знаете, кто такая Миньона, Александр Александрович?

— Нет.

— Это героиня романа Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера». Девочка-циркачка чуть младше вас, которая путешествует по Германии с бродячей труппой. Она одевается, как мальчик, и говорит о себе, как о мальчике. И другие артисты издеваются над ней. Потом главный герой выкупает её у хозяина.

— Любопытно, — сказал Саша. — Надо прочитать.

— Это главный роман Гёте, — заметила Жуковская.

— Мне казалось, что главный «Фауст», — возразил Саша.

— В прозе «Вильгельм Мейстер», поддержала коллегу Тютчева.

Поддаться комплексу неполноценности из-за своего невежества Саша не успел, потому что в коридоре снова послышались шаги.

Глаша уже вернулась и отворила дверь.

И в комнату вошла мама́ в сопровождении Гогеля.

— Саша, что ты здесь делаешь? — поинтересовалась императрица.

— Готовлюсь к немецкому, — с самым невинным видом доложил Саша. — Александра Васильевна любезно согласилась мне помочь. Мы обсуждали Гёте, я читал наизусть «Песню Миньоны», Александра Васильевна меня поправляла. Потом я читал её Анне Фёдоровне, и она тоже исправляла мои ошибки. Давай я тебе ещё раз прочту?

Он встал, пододвинул мама́ единственный свободный стул. Она села в задумчивости.

Гогелю стула не хватило.

— Хорошо, читай! — сказала мама́.

И он прочитал «Песню Миньоны» в третий раз.

— Неплохо, — заметила императрица, перейдя на немецкий. — Но тебе лучше готовиться у себя.

— Это только благодаря Александре Васильевне, — сказал Саша, демонстрируя не блестящий, но, вроде, приемлемый язык Гёте и Шиллера. — Готовиться в компании гораздо эффективнее.

— Есть Григорий Фёдорович, — заметила мама́.

— Это не то! Веселее готовиться с ровесником.

— Хорошо, пригласи кого-то из друзей.

— Петю можно?

— Князя Кропоткина? Ладно.

Так что на следующий день подготовка продолжилась в компании будущего анархиста. Кропоткину тоже предстоял немецкий, так что Пётр Алексеевич с энтузиазмом принял приглашение. И Гогель не боялся оставлять их наедине. Ну, не барышня же!

Надо признать, что князь всё-таки знал язык лучше. Что было очень кстати.

Саша загрузил друга стихотворением про Прометея и инфой о том, что главный роман Гёте на самом деле про Вильгельма Мейстера. И рассказал, как готовился к немецкому в компании трёх умнейших женщин империи.

Кропоткин хмыкнул.

— Мне бы хватило и Жуковской, — сказал Саша, — но Тютчева появилась как раз в тот момент, когда я взял Александру Васильевну за руку и хотел поцеловать. И, по-моему, она была не против.

Петя помрачнел.

— Саша! Ты же понимаешь, что дело не может кончится браком!

— В будущем люди гораздо свободнее, — сказал Саша. — И женщины сами выбирают, с кем им быть, и сколько быть, и брак не столь важен. Я иногда забываю, что сейчас не так. Спасибо, что напомнил.

— Ты об этом не писал в своей книге.

— Она и так непубликабельна. Впрочем, если всё равно ей печататься только в «Вольной русской типографии» в Лондоне, можно и написать. Глава будет называться: «Сексуальная революция».

На экзамене, кроме Вендта, присутствовал Август Фёдорович Гримм. Ну, кто бы сомневался!

Старый интриган, очевидно, спал и видел, как камня на камне не оставит от Сашиной гениальности.

Но экзаменатором был Вендт, кроме того, интересы Вендта и Гримма носили антагонистический характер: Вендту надо было не завалить ученика, а продемонстрировать, какой он отличный преподаватель.

А потому он дал Саше читать и переводить довольно простой текст на уровне «Садовой беседки». Так что даже мама́ героически вытерпела его произношение, за год правленое и переправленное Вендтом, Гогелем и Александрой Васильевной.

Потом учитель попросил Сашу рассказать про путешествие в Гапсаль и охоту на вальдшнепов, и тоже получилось, ибо в списке вопросов «Как я провёл лето?» присутствовал. Про то, что стрелял в воздух и выкрикивал хипповский лозунг Саша, на всякий случай не упомянул.

Потом он в пятый раз читал «Песню Миньоны».

Гримм не выдержал и задал ещё несколько вопросов о Гёте.

Саша сам удивился, что понял и смог ответить.

— Александр Александрович очень продвинулся в немецком за последние месяцы, — заметил Вендт. — Удивительно, насколько. Я считаю, что несмотря на некоторые несовершенства и мелкие недочёты он заслуживает высший балл.

И Август Фёдорович не стал возражать.

— Методика обучения, основанная на математике и музыке, всегда приносит отличные результаты, — по-немецки сказал Гримм и самодовольно улыбнулся.

На следующий день, на экзамене по всеобщей истории, он даже не пытался валить. И Саша успешно выложил вызубренное накануне с Кропоткиным.

Запоминание российских географических названий на немецком было делом не совсем тривиальным, и Кропоткин отказался участвовать в сей авантюре в виду её полной бессмысленности. Так что Саша зубрил сам. С другой стороны, по-русски он их помнил, а иногда на досуге, там в будущем смотрел на ютубе лекции по лингвистике, так что знал, какой звук в какой должен превращаться при переходе от русского к немецкому. Ну, там: «соль» — «зальц», «гусь» — «ганс».

И так здорово помогало, что он умудрился сдать на пять даже географию на немецком.

Август Фёдорович и это приписал своей чудесной методике, а не девяносто девяти процентам Сашиного пота. Ну, и бог с ним. Лучше иметь дурного союзника, чем славного врага.

Папа́ был доволен. Встал, обнял прямо у доски, точнее вывешенной на доске карты.

Вечером он зашёл к Саше.

— Неделю назад мы говорили по радио с Варшавой, а вчера — с Киевом.

Саша вздохнул.

— Я не хотел тебя отвлекать от экзаменов, — сказал папа́.

Вынул из-за пазухи здоровый кожаный кошель с золотым тиснением.

— Здесь тысяча кредитными билетами, — сказал он. — Твои десять тысяч за радио мы положили в банк на твоё имя.

— Их же сейчас снять нельзя, — заметил Саша.

— Не торопись. Скоро будет можно. Эта тысяча за успехи в учёбе.

Саша не удержался, открыл кошелёк и пересчитал бумажки. Не серебро, конечно. Но тогда был бы ларец, если не сундук.

— Спасибо огромное, — поблагодарил он.

— Твой Достоевский уже два месяца в Петербурге, — сказал папа́. — Ему, видимо, рассказали, что ты руку приложил к его возвращению. Так что мечтает с тобой встретиться и поблагодарить лично.

— Это не совсем так, — возразил Саша, — это я мечтаю встретится с будущим великим писателем.

— С бывшим каторжником, — поморщился царь.

— Я когда-нибудь ошибался?

— Да, Гарибальди, помню. Только что-то о нём не слышно.

— И Шамиль не у нас в плену? И «Происхождение видов» не напечатано?

— Крайне вольнодумная книга, как мне говорили, — заметил царь.

— Неважно. Опубликована ведь?

— Да, я заметил.

— Когда я могу позвать Фёдора Михайловича?

— Хоть завтра. Первую неделю февраля отдыхай.

— А где сейчас те, кого ты мне запретил упоминать?

— Нарушаешь обещание.

— Я их не назвал.

— Петрашевский в Иркутске. Могу Муравьеву-Амурскому написать.

— Хорошо. Просто узнать, как он там, не нужна ли помощь.

Царь вздохнул.

— Я бы ему сам написал…

— Нет, — отрезал царь.

— А второй? Автор перевода отрывка из «Божественной комедии»?

— В имении под Москвой.

— Ну, хоть не в Сибири.

Про Бакунина Саша и так знал, что тот живёт в Иркутске в генерал-губернаторском доме, ибо Муравьев-Амурский приходится ему родственником. Так что решил не наглеть.

После ухода папа́ Саша ещё успел написать письмо Путилову с чертежами. Это была давняя идея, но всё руки не доходили. И попросил побыстрее.

А на следующее утро пошёл консультироваться к Анне Фёдоровне на предмет поиска Достоевского.

Тютчева, кажется зла не держала за долгие посиделки с Жуковской. То ли решила, что успехи в немецком того стоят, то ли (что скорее) вообще не воспринимала его как мужчину. Ну, что такое мальчик четырнадцати лет для тридцатилетней тётки?

Так или иначе, Анна Фёдоровна послала служанку к папеньке, ибо узок круг русских литераторов, и все они друг друга знают.

Саша не стал терять времени и поехал в магазин Вольфа. Гогель увязался с ним.

— Григорий Фёдорович, — сказал он по дороге, — мне жаль вашего времени. Мне скоро пятнадцать, и я вполне в состоянии один найти дорогу в Петербурге.

— Знаем мы, куда вы находите дорогу, — заметил Гогель.

В магазине Маврикий Осипович сам вышел к прилавку, усадил гостя за стол и велел подать кофе.

— Чем могу служить, Ваше Императорское Высочество?

— Всё, что есть, Достоевского, пожалуйста, Маврикий Осипович.

— И листок бумаги с карандашом?

— Не Чичерин, конечно, — сказала Саша, — но всё равно давайте, на всякий случай.

Хозяин кивнул приказчику, и тот вскоре принёс два толстых журнала: «Русское слово» за март 1859 и сдвоенный номер «Отечественных записок» за ноябрь и декабрь того же года. В первом была повесть Фёдора Михайловича «Дядюшкин сон», а во втором — «Село Степанчиково и его обитатели».

К стыду своему Саша не читал ни того, ни другого.

Он вообще читал только посткаторжного Достоевского, начиная с «Записок из Мёртвого дома». И, конечно, великое пятикнижие: «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы».

Пятикнижие ещё в школе и университете, зато «Записки» уже взрослым и не так давно, так что помнил лучше всего.

Саша отпил кофе и начал просматривать «Отечественные записки». Кроме Достоевского там была экономическая статья Бунге под названием «Гармония хозяйственных отношений», что-то по психологии, неизданные сочинения прошлого (то есть 18-го века), отрывок из «Истории царствования Петра Великого» Устрялова, политические новости, обзоры литературы русской и зарубежной, переводы из Диккенса и Джорджа Элиота (почему Джорджа? Он же Томас), и даже новости науки под названием «Учёные новости».

Дежавю. Саша вспомнил, что в Перестройку был подписан примерно на все советские толстые журналы: «Новый мир», «Знамя», «Дружбу народов», «Неву». И там тоже выходило последовательно всё, запрещённое советской цензурой за предыдущие 70 лет. И там же публиковались экономические статьи какой-нибудь Ларисы Пияшевой или политологические Игоря Клямкина.

А потом запрещённая литература кончилась, статьи о рыночной экономике и демократии больше не воспринимались как откровение, и толстые журналы стали скучны, тиражи их скукожились, и Саша больше не покупал подписку.

И вот теперь… Похоже 1859-й — это что-то вроде 1987-го: самый разгар, самый пик, самые тиражи.

И Саше остро захотелось подписаться. На сколько хватит золотого века русской литературы: на пять лет, на десять, на пятнадцать?

Всё-таки здесь не только «Ученические тетради Лермонтова», но и молодой талантливый автор Достоевский, который свои главные вещи даже не задумал, не то, что не написал.

Реклама была в конце: подписку принимали в конторе редакции при книжном магазине Кожанчикова на Невском проспекте напротив Публичной библиотеки.

Это было прямо совсем рядом, через дорогу.

Стоила годовая подписка 14 с полтиной без приложения с картинками парижских мод и 15 с полтиной с оным приложением. Саша решил, что без парижских мод он обойдётся.

— Григорий Фёдорович, — обратился Саша к Гогелю, — давайте зайдём после Вольфа к Кожанчикову, я хочу подписаться на «Отечественные записки».

Преимущество военных воспитателей перед Гриммом было в том, что они никогда не возражали против русского чтения. Так что Гогель только улыбнулся и кивнул.

В библиотеке «Зимнего» толстые журналы, конечно, водились, и мама́ их все читала, но Саше хотелось иметь собственный экземпляр.

Пока Саша просматривал журналы и пил кофе, приказчик принёс ещё два потрёпанных номера «Отечественных записок»: за 1848-й и 1849-й год. В первом были «Белые ночи», во втором: «Неточка Незванова». Ни того, ни другого Саша тоже не читал.

— Это всё, Маврикий Осипович? — поинтересовался Саша.

— Нет, нет, ещё буквально четверть часа, Ваше Императорское Высочество!

— Хорошо, — кивнул Саша.

Похоже, они шерстили все букинистические магазины Гостиного двора.

Наконец, явилась небольшая книжечка страниц в двести 1847 года издания: «Бедные люди». И два номера «Отечественных записок» того же года с повестью «Хозяйка». О последнем произведении Саша даже не слышал, не то, что не читал.

— Теперь всё, — отрапортовал Вольф.

— Сколько с меня? — спросил Саша. — С доставкой до Зимнего.

— Семь рублей серебром.

Саша достал из-за пазухи подаренный папа́ тиснёный золотом кошель, в котором оставил на мелкие расходы две сторублёвые бумажки, достал стольник и небрежно протянул Вольфу.

Тот честно отсчитал сдачу.

Курс бумажного рубля составлял около 80-ти серебряных копеек. Ничего, всё равно меньше девяти рублей за шесть журналов и один роман.

Книги поехали в Зимний с посыльным Вольфа, а Саша с Гогелем перекочевал в магазин Кожанчикова.

Хозяин оказался бородачём лет тридцати, похожим на старообрядца. Уточнить вероисповедание казалось некорректным.

Саша оплатил подписку на «Отечественные записки», и ему сразу выдали первый номер.

Саша просмотрел его в карете по дороге в Зимний.

Достоевского в нём не было, зато была «Институтка» Марко Вовчока, пьеса «Псковитянка» (либретто что ли? Это же опера?), лекция по юриспруденции Утина, продолжение романа таинственного Джорджа Элиота и в обзоре русской литературы — упоминание о выходе совершенно новой драмы Островского «Гроза».

Дома его уже ждал адрес Достоевского.

Он его сунул в карман и пошёл пить чай к Никсе.

Там и сел за письмо.