Царь нигилистов – 6

Глава 22

Мандерштерн вздохнул и промолчал.

— Отец иногда совершенно не понимает моих целей, — заметил Саша. — Что жаль.

— Не надо так о государе, — упрекнул Мандерштерн.

— Ну, а как ещё!

И Саша развёл руками.

— Пойдёмте, Ваше Императорское Высочество!

Комендант потушил огонь в плошке, они вышли в коридор, и Мандерштерн открыл дверь следующего «номера».

Он действительно был гораздо лучше. Сухой, без воды и плесени на стенах, с большим окном, хотя и закрашенным белой краской.

— Здесь по легенде содержалась самозванка: княжна Тараканова, — просветил комендант.

— Она действительно погибла во время наводнения? — спросил Саша.

— Насколько я слышал, умерла от чахотки.

— Сюда доходит вода?

— Иногда, — признался комендант.

— А Радищев здесь сидел?

— Радищев?

— Писатель времён Екатерины Алексеевны, автор «Путешествия из Петербурга в Москву».

— Не читал, — признался Мандерштерн, — так что не знаю. Но скорее в равелине, тогда там был деревянный дом.

— Ну, как так можно, — вздохнул Саша. — Это же наша история!

Они прошли коридор до конца, и Саша насчитал полтора десятка камер.

— А может кто-то сидеть здесь без вины и приговора? — спросил Саша. — Есть у нас «королевские письма», как во Франции?

— По высочайшему повелению, — сказал Мандерштерн. — До особого именного указа.

— При вас были такие?

— Ваше Императорское Высочество! Я не могу отвечать на этот вопрос!

Наконец, они вышли на улицу.

Саша был рад очутиться на воздухе, вдохнуть его полной грудью и зажмуриться на закатном солнце, зажёгшем алым петропавловский шпиль.

Всё-таки у человека есть инстинкт свободы. Наверное, эволюционного происхождения. Если животное попадает в капкан, ему надо непременно вырваться, иначе съедят. Выживали и оставляли потомство только те, что вырывались.

И потому человеку дерьмово взаперти. И страшно, и жутко где-то глубоко на подсознательном уровне.

Странно, что люди додумались до этой пытки только в эпоху просвещения. Раньше запирали только за тем, чтобы потом повесить, высечь или отправить на галеры. Могли, конечно, и в яму засадить на неопределённый срок. Но яма — сама по себе физическое наказание, ибо сыро, голодно и грязно.

— Не устали, Ваше Императорское Высочество? — участливо спросил Мандерштерн.

— Ещё казематы есть? — поинтересовался Саша.

— Есть, но боюсь вы не увидите ничего нового. Я хочу показать вам комендантский дом.

— Там ваша квартира?

— Да, но не только. Там объявляли приговор мятежникам в 1826 году.

— Далеко до него?

— Не очень. Он у собора.

— Я хотел бы пройти пешком.

Западная часть комендантского дома оказалась одноэтажным зданием в стиле петровское барокко, лаконичного и без лишнего украшательства.

Стены красно-кирпичного цвета, белые пилястры с рустикой: узкими горизонтальными полосами, отделяющими блоки друг от друга, белые каменные наличники на высоких окнах.

Они вошли в ворота под романской аркой и оказались во внутреннем дворе. Восточная часть дома на противоположной стороне была двухэтажной, и окна второго этажа отражали багровое солнце.

Прямо из внутреннего двора на второй этаж вела каменная лестница с двумя пролётами справа и слева.

Они поднялись по ней и оказались в парадных покоях комендантского дома.

Интерьеры были типично дворянскими и тяготеющими к эпохе классицизма.

Мандерштерн открыл высокую дверь.

— Вот этот зал, — прокомментировал он.

Справа от входа три окна с темно-зелёными шторами, слева — большой портрет императора Александра Павловича в полный рост. Царь в военном мундире с эполетами и орденами, в левой руке — двууголка с перьями имперских цветов: черным, белым и золотым. А фон — тревожный предгрозовой пейзаж с пылающим жёлтым солнцем у горизонта и черной тучей над головой царя.

Слева и справа от портрета — два бра с двумя оплывшими свечами каждое.

На противоположной стене — портрет папа́ в овальной раме и белый камин. И еще один камин слева от входа.

Четыре книжных шкафа по обе стороны от портрета Александра Первого и большой стол в форме буквы «П», вершиной к портрету. Стол накрыт красным сукном.

На нём — подсвечники под три свечи со следами недавнего горения.

Вокруг стола десяток стульев.

А внутри буквы «П», словно в клешнях рака — маленький квадратный столик и стул возле него.

— Допросы тоже проводили здесь? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Мандерштерн.

— Маленький столик для подследственного?

— Как правило.

— То есть человек оказывался в окружении членов следственной комиссии, — предположил Саша. — И под перекрёстным допросом. Сурово!

На столе ещё один интересный предмет. О нём, кажется, упоминали на истории права. Называлась эта штука «Зерцало» и представляла собой позолоченную треугольную призму, стоящую на литых ножках и увенчанную двуглавым орлом с короной.

На всех трёх гранях были тексты указов Петра Великого.

Саша подошёл к столу и наклонил зерцало от себя, чтобы прочитать надпись. На одной стороне был «Указ о хранении прав гражданских». Смысл его сводился к постулату: «Закон превыше всего». На второй — указ о том, что в суде надо вести себя прилично и не буянить, а на третьей, что чиновники обязаны законы знать, новые указы изучать и незнанием не отговариваться.

— Меня всегда восхищал стиль Петра Алексеевича, — заметил Саша.

И прочитал:

— «Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить, или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, что нигде в свете так нет, как у нас было, а от части и еще есть, и зело тщатся всякий мины чинить под фортецию правды».

И подумал, не подводили и в этом зале «мины под фортецию правды», когда допрашивали, а потом судили декабристов. Да, формально нарушение присяги было, конечно. Но ведь хотели, как лучше.

В советской школе Сашу когда-то научили, что декабристы — герои, положившие жизнь на алтарь свободы. Чем ближе было к ненавистным большевикам, тем меньше Саша любил соответствующих борцов за свободу, но на декабристов, которые хотели всё правильно — конституции и гражданских свобод — это не бросало ни малейшей тени, и они по-прежнему оставались святыми в его глазах даже после прочтения мерзкой конституции Пестеля.

— Они у окна стояли, когда им объявляли приговор? — спросил Саша. — Спиной к окну и лицом к судьям?

— Думаю, да, — сказал Мандерштрем, — это случилось задолго до меня. Говорят, было очень душно в зале, ибо Верховный уголовный суд состоял из семидесяти двух человек, даже дополнительные ярусы для стульев выстроили.

— Только подсудимые и судьи? — спросил Саша. — Больше никого? Ни свидетелей, ни публики?

— Насколько я знаю, да, — сказал Мандерштерн, — да и так едва уместились.

«Стандартная отмазка, чтобы закрыть процесс, — подумал Саша. — Зал маленький».

— А защитники у них были? — спросил Саша, хотя в общем-то знал ответ.

— Поверенные? Стряпчие?

— Я имею в виду людей с высшим юридическим образованием, имеющим право выступать в суде в качестве защитников обвиняемых.

— Нет, — сказал комендант. — Даже обвиняемых в суд не вызывали.

— Значит «Зерцало» можно выкинуть, — заметил Саша. — Фортеция правды, знаете ли, нуждается в гарнизоне.

— Почему это не судьи? — спросил Мандерштерн.

— Потому что их задача обвинить.

— Они не могут быть правы?

— Могут. Но и противной стороне надо дать слово, ведь и она может быть права, но исключительно слаба, находясь полностью в руках государства.

— Даже бунтовщикам?

— Тем более бунтовщикам. Государственный суд к врагам этого государства всегда наиболее пристрастен.

Саша ещё раз окинул глазами комнату.

— Здесь и сейчас идут допросы? — спросил он.

— Почему вы так думаете, Ваше Императорское Высочество?

— Свечи недавно зажигали. И есть кого допрашивать. В равелине, как я понимаю негде.

— Да, — вздохнул Мандерштерн. — От вас не скроешь!

— Ночами допрашивают? — спросил Саша.

— Поздно вечером, — признался комендант. — Откуда…

— Ну, это же просто, — сказал Саша. — Днём здесь и без свечей светло. И днём в крепости много посетителей, а дело секретное. Чтобы поменьше видели обыватели. И комиссия следственная сейчас не заседает, потому что придёт позже. На санях возят из равелина?

— Да, конечно.

— С завязанными глазами или в колпаке на голове?

— Первое, — вздохнул Мандерштерн.

— Надо объяснять, откуда я это знаю?

— Нет.

— Чтобы дорогу не увидели, не запомнили и не сбежали, — всё-таки продолжил Саша. — Простая логика. А теперь немного ясновидения. Защитников у них нет?

— Ну, какие защитники, Ваше Императорское Высочество! Следствие же.

— Логично, — усмехнулся Саша. — Если уж на суде защитников нет, чего ждать от предварительного следствия. А со времён декабристов судебные уставы не менялись. Но смотрится всё вот это вместе… я бы сказал… Под покровом ночи, с завязанными глазами, на ночной перекрёстный допрос, без защитников.

— Они заговорщики.

— Заговорщики они или нет решит суд. И больше никто это решить не вправе.

— Между прочим, во время следствия по делу мятежа 1825 года многие были освобождены как непричастные к делу.

— Сколько человек?

— Точно не знаю. Примерно полсотни. Поздно вечером в камеру к заключённому приходил плац-майор или плац-адъютант, будил арестанта, объявлял, что он свободен и приглашал на ужин к коменданту. Ему возвращали одежду и провожали сюда уже с открытым лицом, где комендант поздравлял с освобождением. В изысканных выражениях, на французском языке. Потом приглашали к столу, стелили постель в лучших комнатах Комендантского дома, утром подавали завтрак: кофе и чай. Наконец в большом зале ему вручали удостоверяющий невиновность аттестат, подписанный всеми членами Комитета и снабжённой императорской печатью.

Вручали приказ о возвращении имущества, отобранного при аресте и выдавали под расписку вещи и деньги. Иногда награждали деньгами сверх того. Зачастую из личных средств государя.

— Достойно, — сказал Саша. — Наверное, так и надо. Дед, конечно, любил театральность, но по делу в данном случае.

— Ваше Императорское Высочество! В соседней комнате у нас столовая, и уже накрыт стол для вас. Я приглашаю вас на ужин.

— Нет, — сказал Саша. — Я не хочу вас обидеть, Карл Егорович. Я благодарю вас за роскошную экскурсию, но нет. У меня есть внутри некий моральный барометр, и он бьёт тревогу. Я буду писать отчёт папа́, по большей части благожелательный, но я не хочу к этому моменту забыть вкус горохового супа и запах сырости в казематах.

Мандерштерн выглядел расстроенным, но спорить не стал.

В утешение Саша подарил Карлу Егоровичу штатные золотые часы со своим вензелем, взятые им утром под роспись из Кладовой Камерального отделения. С разрешения Гогеля, естественно.

Саша обнял коменданта на прощание.

По дороге в Зимний он вспоминал «Торжество метафизики» Лимонова. Тот эпизод, где в лагерь к автору приезжает Анатолий Приставкин, советник Президента по вопросам помилования. Приезжает прямо с международного правозащитного конгресса и, видимо, после обеда с начальником колонии, ибо благоухает коньяком.

И как это бесит Эдуарда Вениаминовича. Он, конечно, пристрастен, пишет исходя из своих странноватых взглядов, и лучше хоть такая комиссия, чем никакой. Но в чём-то прав. Либо ты помогаешь арестантам, либо пьёшь с комендантом крепости.

Отчёт для царя Саша писал весь вечер, потом желудок решил, что гороховый суп из Петропавловки всё-таки не для него, и Саша попросил Кошева принести ему с кухни рис без всего, ибо яиц не полагались из-за поста.

— Рис? — переспросил камердинер.

— Да, Прохор Захарович, — с некоторым удивлением подтвердил Саша.

Рис подавали нечасто, но в меню он присутствовал.

Прохор был совершенно растерян.

— Ну, белая такая каша, из отдельных продолговатых зёрнышек, — объяснил Саша. — Ризотто.

И показал большим и указательным пальцем размер зёрнышка.

— Из него ещё кутью делают.

— А! — обрадовался камердинер. — Сарачинское пшено!

— Наверное, — кивнул Саша.

Кажется, он где-то слышал это словосочетание.

— Без масла, без пряностей, без сметаны. Только вода и немного соли.

Кошев кивнул не слишком уверенно, и Саша подумал не стоит ли явиться на кухню собственной персоной и проследить за процессом. Но решил, что отчёт важнее.

'Любезнейший папа́! — писал он. — Спасибо за отличную экскурсию. И за урок. Наверное, это не тот урок, который ты хотел мне преподать, но всё равно спасибо. Самым фанатичным, самым убеждённым русским монархистом я чувствовал себя, стоя в цейхгаузе Алексеевского равелина и любуясь дубовой ванной для арестантов.

Но всё по порядку.

Я ожидал, что дела обстоят значительно хуже, и именно поэтому накупил столько продуктов.

Я ошибался. Еда в равелине вполне нормальная, я пробовал. Один из заключенных великодушно разделил со мной свою порцию. Претензии у меня только к гороховому супу, последствия употребления которого я сейчас собираюсь лечить сарачинским пшеном на воде. Я грешу именно на него, поскольку естествоиспытатель, разделивший со мной трапезу, тоже на него жаловался.

Однако в меню не хватает фруктов. Прежде всего цитрусовых, которые помогают от цинги. Лимоны я бы вписал в рацион на уровне регламентов. Лечить наших постояльцев нам потом дороже обойдётся. Уж, не говоря о престиже династии, если в Петропавловке кто-то умрёт.

Сейчас информация об арестах дойдёт до Герцена, и у него будет истерика, так что не скроем. Я удивляюсь, что «Колокол» до сих пор молчит. После первых киевских задержаний больше месяца прошло.

Меня порадовали солёные огурцы. Подозреваю, что они тоже неплохое средство от цинги, но полной уверенности у меня нет. Относительно лимонов я точно знаю.

У арестантов есть претензии к тому, что рыбу и мясо не режут на кухне и им приходится есть руками, поскольку опасные вилки и ножи не выдают.

Я сначала счёл эту претензию несущественной, но и здесь ошибался. Дело не в удобстве или неудобстве, а в том, что «заставляют есть, как зверей». Они чувствуют себя униженными, и это не есть хорошо. Они люди, что бы там не натворили, и имеют право на отношение к ним, как к людям.

У них ещё шпаги над головой сломают, если там что-то серьёзное (в чём я очень сомневаюсь).

Ещё один способ расчеловечивания — это обращение по номерам. Я отказался это делать и попросил моего собеседника представиться. Да, я знаю его имя. Но не считаю, что он заслуживает за это каких-то санкций.

Только человек может нести ответственность за свои поступки, отвечать на следствии и предстать перед судом. Низводя их до положения зверей или номеров на их камерах, мы и себя лишаем права их судить. Звери и вещи неподсудны.

Конечно, в средние века могли и свинью повесить за убийство, но мы в девятнадцатом веке живём'.

Саша отложил перо, потому что принесли миску риса. Приготовлен он был правильно, то есть без всего. После него значительно полегчало.

И Саша снова принялся за работу.

Описал обстановку в камерах, наехал на сырость, мышей и недостаток света. Предложил добавить свечей и увеличить продолжительность прогулок.

«Мандерштерн отговаривается тем, что подследственным по одному делу нельзя общаться друг с другом, а для прогулок по одиночке не хватает времени в сутках, — писал Саша. — Но пока арестантов значительно меньше двадцати, и можно дать им гулять по часу хотя бы сейчас. Это, во-первых. А во-вторых, лучший способ борьбы с тюремным перенаселением — это не сажать за всякую ерунду. Есть же другие меры пресечения: домашний арест, залог, передача на поруки. Если там не терроризм, конечно».

И Саша посвятил несколько добрых слов треугольному тюремному саду, яблоне Батенькова, клумбам и скамейкам.

'У них байковые одеяла, под которыми они замерзают, — продолжил Саша, — в сочетании с сыростью в камерах, недостатком витаминов и света, стрессом от одиночного заключения и получасовыми прогулками это может привести к заболеваемости туберкулёзом. А лекарства нет.

Если сейчас сложно выделить деньги из казны, я могу на свои закупить, это не должно быть дорого.

По поводу одиночного заключения. Я понимаю интересы следствия, и меня порадовал тот факт, что Карл Егорович приходит с ними беседовать. Однако опасности психических расстройств в результате долгого одиночества это не исключает. Если из них кто-то сойдёт с ума, это нас тоже не украсит.

А им ещё и переписка запрещена и разрешены книги только духовного содержания. В чем опасность переписки, если она цензурируется Третьим Отделением? Или это форма пытки? Если да, то в основном это пытка для родственников арестантов, а не для них самих. Родственники-то в чём виноваты? Уж, не говоря о том, что Третьему Отделению может быть интересно, кому подследственные напишут, кроме родственников.

Чтение тоже лучше разнообразить. Библия, конечно, великая книга, но слишком сложна и старомодна по стилю, чтобы спасти арестантов от безумия.

Я попросил Мандерштерна собрать с заключенных списки пожеланий относительно литературы. Закупить книги тоже могу сам'.

Утром Саша почти пришёл в себя, так что на литургии обдумывал продолжение и потом редактировал текст и набирал его на машинке:

'Трубецкой равелин лучше снести, там есть камеры совершенно неприспособленные для жизни. Или сделать музей. Жаль, конечно, потерять комнату княжны Таракановой.

Карл Егорович показал мне зал в Комендантском доме, где оглашали приговор декабристам в 1826 году. Она несёт на себе следы недавнего использования, так что мне нетрудно было догадаться, что следствие по делу киевских студентов проходит именно там.

И у них нет защитников.

Вопрос о том, на каком этапе допускать адвокатов в дело, всё равно возникнет при подготовке новых судебных уставов. И думаю немало копий будет сломано по этому поводу. Я считаю, что на этапе задержания. То есть с первой минуты, когда человек узнаёт о том, что у государства к нему есть некоторые претензии.

Я понимаю, что пока ни в каких судебных регламентах нет ничего похожего. Но мы можем поэкспериментировать и пустить в дело защитников уже сейчас. Профессиональных юристов, независимых от властей. Возможно только самых доверенных.

Думаю, что никакой катастрофы не случится.

Ночные допросы. Я считаю их недопустимыми. Это форма пытки — не давать человеку спать. Просто классика жанра…

Да, по поводу дубовой ванны, которая так восхитила меня вначале.

На самом деле, все не так радужно, поскольку она одна на несколько заключённых, а дерево всё впитывает. А значит, там остаются болезнетворные микробы. И если один человек заболеет, заболеют все. Чтобы этого избежать, достаточно обрабатывать ванну хлорной известью после каждого использования…'

Он успел допечатать текст к половине шестого вечера, едва успев к семейному обеду. Вышло почти десять страниц.

Погода была ужасная. Весь день бушевала вьюга. Задолго до заката, в снежных сумерках на Дворцовой площади, зажгли газовые фонари.

Обед планировался в западной половине дворца, в так называемой «столовой великих князей», когда-то оформленной Кварнеги для Александра Павловича и его младшего брата Константина.

Потом комната работала приёмной и столовой Николая Павловича, когда тот был великим князем, и он настолько привык к обстановке, что после пожара 1837 года приказал восстановить её в точности, даже по углам сделали муляжи полукруглых печей, хотя новая система отопления больше не нуждалась в печах в каждой комнате.

Комната была оформлена в сине-голубых тонах: неизменные синие шторы с золотой каймой, синее стекло вокруг штоков люстр, синие орнаменты по карнизам сводчатого потолка.

Горели свечи, сиял и переливался хрусталь подвесок, пахло мёдом, квасом и вином.

Папа́ беседовал с дядей Костей и Никсой у выхода на балкон. Высокие стеклянные двери были закрыты, и за ними бушевала метель так, что не было видно Адмиралтейства.

Тётя Санни не присутствовала, она была беременна и, видимо, не хотела трястись в карете на последнем триместре.

Мама́ тоже не было. Почти по той же причине. Отличался номер триместра. Летом у Саши ожидалось появление нового кузена или кузины, а осенью — брата или сестры.

Дядя Костя обсуждал с Никсой концерты Штрауса в Павловске и бурно восхищался второй симфонией Бетховена и «Сном в летнюю ночь» Мендельсона.

Будущий король вальсов гастролировал в Питере уже не первый год, но играть ему приходилось на хорах в тесном ресторане, что возмущало маэстро, и наконец он отказался там выступать. В результате Павловский вокзал был перестроен и открылся новый концертный зал на две тысячи человек.

Развлечение стало в полной мере аристократическим и при этом бешено популярным.

Сашу туда тоже звали, он был бы рад, но не счёл возможным, когда в равелин привезли студентов. Это всё равно, что обедать с комендантом.

С другой стороны, в этой стране всегда что-то не слава богу. Что же теперь Штрауса не слушать? Так и жизнь пройдёт в попытках залатать этот Тришкин кафтан.

Всё это Саша успел передумать, пока шёл от дверей к папа́.

Никса, увидев его, уже раскрывал объятия, а Константин Николаевич протягивал руку для рукопожатия.

Но царь остановил обоих повелительным жестом.