Заморыш

Глава 7

Глава 7

Мы замерли, привыкая к полумраку. Чердак был завален хламом, копившимся здесь, похоже, еще со времен отмены крепостного права. Сломанные стулья, какие-то сундуки, рамы от картин…

— Тихо ты, — шикнул я на Спицу, когда под его ногой предательски хрустнула какая-то щепка. — Ступай след в след.

Я прошел чуть вперед, проверяя настил. Доски были толстые, надежные, хоть и покрыты слоем пыли толщиной в палец. В дальнем углу, за кирпичной трубой дымохода, образовалась отличная «мертвая зона» — снизу от люка ее не видно, даже если кто сунет с лестницы на чердак голову.

— Отлично! — прошептал я. — Здесь и слона спрятать можно, не то что верши.

— Ага… — выдохнул Спица, восторженно оглядывая горы рухляди. — А если тут еще поискать? Вдруг чем разжиться сможем?

— Нам сейчас одно надо, чтоб нас не приметили, — остудил я его пыл. — Осмотрелись — и назад. Нечего тут искать.

Еще немного потоптавшись, нашли вторую лестницу и выход для прислуги, который был закрыт. Стараясь не тревожить вековую пыль, спустились обратно.

Я снова просунул гвоздь в щель, поддевая язычок засова. Щелк… Дверь встала на место, выглядя так же неприступно, как и пять минут назад.

В ватерклозете Васян нервно хрустел суставами пальцев, Грачик мерил шагами тесный закуток, зажимая нос рукавом.

— Ну? — выдохнул он, едва мы появились. — Нашли?

— Нашли, — кивнул я, прикрывая дверь плотнее. — Чердак над кухней. Вход через кладовку. Места — вагон.

Глаза у пацанов загорелись. Свой угол в казенном доме — это неслыханная роскошь. Это, мать ее, свобода!

— Значит, можно там и рыбу жарить? Или картоху печь? — с надеждой спросил Васян

— А вот про это забудьте сразу, — жестко отрезал я, глядя ему прямо в глаза. — Никакого огня. Вообще.

— Почему? — расстроился гигант.

— Потому что чердак сухой. Дерево старое, пыль, паутина. Одна искра — и полыхнет так, что мы до первого этажа добежать не успеем. Сгорим заживо вместе с приютом.

Сделав паузу, подождал, пока развитое детское воображение нарисует им эту апокалипсическую картину.

— И второе — запах, — добавил я. — Дым через щели пойдет, или просто жареным потянет. Сразу найдут. Так что чердак используем только как схрон. Храним там снасти, сушим рыбу — если тихо. Сухари прячем, яблоки, все, что найдем.

— И ходить туда только по одному, — добавил осторожный Грачик. — И только когда коридор пустой. Если спалимся, братцы, не только выпорют, а и заколотят все наглухо. Правильно, Пришлый?

Я солидно кивнул. Даже у Спицы пропало мальчишеское веселье. Они поняли: это уже не игра, а взрослое дело.

— Ладно, разбегаемся, — скомандовал я. — По одному. Скоро ужин и отбой. Ведите себя как обычно. Никаких переглядываний. Мы ничего не задумали. Если кто проговорится… — И я сурово на них глянул.

Мы вернулись как раз вовремя. Дядька Ипатыч уже орал, сгоняя всех на вечернюю проверку.

Я занял свое место в строю, опустив голову, но исподлобья оглядывая зал.

Жига был на месте. Нос распух и посинел, превратив лицо в уродливую маску, под глазами наливались фиолетовые тени. Вокруг суетился верный Хорек, прикладывая к лицу вожака мокрую тряпку.

Когда наши взгляды с Жигой встретились, в его глазах не было обычной злости гопника. Там была ледяная, концентрированная ненависть.

«Сейчас он ранен, унижен. Ему надо восстановить свой статус — и сделать это он намеревается за счет меня, причем в ближайшие дни, иначе все плохо для него кончится, и он это чувствует».

Его шестерки: Рябой и два хромых — тоже выглядели притихшими, но злыми. А вот Щегла видно не было.

Ужин прошел спокойно, только после него чувство голода не сильно прошло. Когда все вернулись в дортуар, появился дядька.

— Спать! — гаркнул Ипатыч, гася газовый рожок.

И дортуар погрузился во тьму, наполненную шорохами, скрипом кроватей и запахом сорока немытых тел.

Я лежал, натянув колючее одеяло до подбородка. Тело гудело. Сбитые костяшки пальцев горели, бок, куда прилетел удар Жиги, ныл тупой, тягучей болью. Голод, ненадолго забытый из-за адреналина, снова начал грызть желудок.

Спать хотелось смертельно, но я заставил себя лежать с открытыми глазами еще час, слушая, как выравнивается дыхание дортуара. Сон приходил волнами, тяжелый, вязкий.

…Меня подбросило среди ночи.

Я проснулся не от звука, а от животного чувства опасности — того самого, что не раз спасало меня «за речкой», а потом и в разборках девяностых. Резко, рывком сел на койке, сердце колотилось в ребрах, как пойманная птица.

Тишина. Только храп и сопение. Лунный свет падал сквозь решетки окон, расчерчивая пол мертвенно-бледными квадратами.

Я замер, превратившись в слух.

Шорох? Нет, показалось.

Я посмотрел в сторону угла, где спали «жиговские». Темно. Силуэты под одеялами вроде бы на месте. Но тревога не отпускала. Словно кто-то стоял рядом в темноте и смотрел мне в затылок.

Я медленно сунул руку под подушку. Пальцы коснулись холодного, шершавого металла. Гвоздь. Мой единственный аргумент.

«Спи, — приказал я себе, не убирая руки с острия. — Спи хотя бы вполглаза».

Резкий удар разорвал утреннюю дрему.

— Подъем, шантрапа! — покрикивал Спиридоныч, сменивший Ипатыча на побудке, идя между рядами, он стучал палкой по кроватям.

Короткие, злые удары по железным спинкам заполнили дортуар лязгом и визгом металла. Под этим утренним концертом тела воспитанников безропотно, будто на автомате, начинали сползать с коек. Механизм приюта заводил свою скрипучую, ежедневную шарманку.

Сев на койке, я тут же ощутил боль по всему телу. Казалось, оно было одним сплошным синяком. Больная, тупая и ноющая она сидела в ребрах, в плечах.

Вчерашняя потасовка с Жигой просто так не прошла.

Отлично. Превосходно! Сегодня это было именно то, что нужно. Мои синяки — мой больничный.

Медленно, кряхтя, как старик, я сполз на скрипучий дощатый пол. Каждый шаг — маленькое театральное представление. Пока все шумной толпой неслись к умывальнику, я, нарочито хромая, побрел в противоположную сторону — к каморке, где обычно спали дядьки.

Спиридоныч как раз стоял возле нее, поправляя косоворотку.

— Спиридоныч… худо мне, — прохрипел я, сгибаясь пополам и прижимая руку к боку.

— Что еще за сказки? — окинув меня подозрительным взглядом, безразлично буркнул он, но остановился.

— Да с лестницы вчера… навернулся, — соврал я, морщась от «боли». — Дышать больно. До мастерской не дойду…

Он смерил меня легким, недоверчивым взглядом. Подошел, бесцеремонно ткнул пальцами в ребра. Я скрипнул зубами и согнулся еще ниже. Этого прикосновения было достаточно, чтобы настоящая, а не притворная боль прострелила тело. Так что вышло убедительно.

Дядька с тоской смотрел на меня, и я, казалось, читал его мысли. Возиться со мной ему было лень.

— Ладно, — махнул он рукой. — Сиди здесь. Только чтобы на глаза мне не попадался. Понял, калека хренов!

Кивнув, я поплелся к умывальнику, а после успел шепнуть перед завтраком парням, чтобы приберегли хлеб.

Когда завтрак закончился, я нашел взглядом Спицу, убедившись, что он смотрит на меня. Короткий кивок в сторону моих приятелей. Через минуту они стояли передо мной. Васян — угрюмый, насупленный. Грачик — настороженный, с вечным сомнением в колючих глазах.

— Поход на работу сегодня отменяется, — без предисловий сообщил я. — Сегодня у нас дела поважнее. Идем за прутьями для вершей.

Спица и Васян были готовы. Их не требовалось убеждать. Но Грачик возмущенно замотал головой.

— Ополоумел, Пришлый? А если нас хватятся? Выпорют поди! В карцер посадят! А может, и без ужина на пару дней оставят!

Я же поморщился, глядя на Пришлого, чувствую, прикрепится ко мне.

— Правильно, — спокойно ответил, глядя ему прямо в глаза. — Все так и будет. Выпорют. Один раз. И ужина лишат. Может!

Я сделал паузу.

— А теперь посчитай: если сделаем верши, будем с рыбой каждый день! Подумаешь — один раз выпорют за будущую сытую жизнь. Что выберешь?

Он молчал, обдумывая. Я добавил последний аргумент, глядя на Васяна.

— Или хочешь и дальше оставаться слабым, чтобы Жига и его кодла могли нас во дворе месить, когда им вздумается?

Это сработало. Грачик, криво усмехнувшись, мрачно кивнул.

— Идем, — скомандовал я. — По одному. Встречаемся за оградой у ворот. Хлеб, что с завтрака взяли, не ешьте, на приманку для рыб пойдет.

План был прост и дерзок. Основная толпа воспитанников, построившись, поплелась на работы. Мои же товарищи: Спица, Васян и Грачик — должны были затеряться в этой серой массе, дойти до первого переулка и просто свернуть в него, дав деру.

Для меня же, официально «больного», наступил самый опасный момент. Нужно было незаметно пробраться мимо утренней кухни. Кухня в это время — гудящий улей. Агафья громыхала ухватами, а Прохор таскал ведра с водой. Я тенью скользнул к заветной двери кладовки. Быстро скинув засов, скользнул внутрь, тут же поставил засов на место и прокрался на чердак, а там лестница вела к тяжелой, ветхой двери на улицу.

Выскользнув наружу, я оказался в пыльном проулке. Аккуратно прикрыв дверь, подпер ее камешком, а там быстро дошел до места встречи.

Через несколько минут показались и ребята, опасливо озираясь по сторонам.

— Хлеб сожрали? — сурово спросил я.

— Обижаешь! — произнес Васян, доставая из кармана обкусанный бурый кусок.

Спица тоже достал хлеб и еще стащенный где-то моток бечевки.

— А что ты его ел-то? — обиделся Грачик, показывая Васе нетронутый ломоть. — Раз так, и я свой обкусаю!

— Ладно, уймитесь. Пойдем уже, время дорого! — пресек я разгоравшуюся склоку.

— А куда идем? — спросил Спица, растерянно вертя головой.

— К Неве! Там вода, в воде — рыба. Ну и лозы, наверно, найдем, верши сплести.

— Это понятно, — вмешался Грачик, как всегда, возвращая нас с небес на землю. — А где она, Нева-то? Как ближе пройти?

Спица пожал плечами.

— А бес его знает.

Ну здравствуйте! Местные, называются! Похоже, все их знания географии ограничивались маршрутом от койки до мастерской.

Я ткнул пальцем в сторону улицы, тянущейся куда-то на юг.

— Эта улица куда выведет?

— К Обводному каналу, кажись, — не очень уверенно ответил Спица.

— Точно? — с сомнением глянул я на него.

— Да, туда! — подтвердил Васян.

— Вот к нему и пойдем, — решил я. — Где канал, там и река недалеко!

Ну, мы и двинулись.

Сначала шли улицами, которые еще помнили, что они — часть столицы. Грохотали по булыжнику пролетки, ямщики злобно покрикивали на пешеходов. Кричали разносчики, с лотками горячих пирожков и кваса. Из открытых дверей булочных божественно пахло свежим хлебом, приходилось судорожно сглатывать слюну. Над головами качались на ветру тяжелые кованые вывески с твердыми знаками: «Трактиръ», «Москательные товары», «Цирюльня». Пыхтел мимо какой-то купец, красный, как самовар, в суконной поддевке, из-под которой выпирал тугой живот. Спешили по делам должностные лица в затертых до блеска шинелях, с лицами, на которых было написано вселенское уныние.

Но чем дальше мы шли, тем сильнее город сбрасывал с себя парадный сюртук. Булыжник сменил укатанную грязь кое-где с присыпанной щебнем, но рельсовой «коночной» колеей. Каменные доходные дома уступили место хибарам, почерневшим от времени и сырости, с кривыми окнами.

Вместо купцов и чиновников потянулся другой народ — угрюмые мужики с мануфактуры, чахоточные женщины в платках с серыми, измученными лицами. Глаза у каждого второго — как у наших сирот в приюте, только без надежды на скорую смерть от порки.

Но особо удивила меня широкая канава, наполненная стоячей, цвета гуталина водой. Она делила улицу надвое, заставляя телеги жаться по сторонам. От этой, кхм, «водной артерии» поднималась такая вонь, что хоть топор вешай: несло дохлятиной и помоями. Сквозь мутный поток кое-где были переброшены горбатые, скользкие деревянные мостки, с которых плевали местные мальчишки, глядя на проплывающий мусор — щепки, тряпки и раздувшуюся кошачью тушку.

И вот черт: как ни пытался я припомнить, что это за улица такая с канавой посередине — никак не получалось! А ведь когда-то неплохо знал Питер!

Не вытерпев, я тронул за рукав проходящего мужика с вязанкой дров за спиной.

— Что за улица это, дядя?

Он посмотрел на меня как на умалишенного.

— Лиговка, — буркнул он, сплюнув в тухлую воду. — Канал это. Речка Лиговка в давешние времена была, теперь — канал.…

Ну надо же! Я смотрел на эту убогую панораму, и в голове всплывали картины из другого мира. Когда-то здесь будет асфальт, полетят автомобили, зажгутся витрины. Здесь будет греметь Лиговский проспект. А пока — просто канава, вдоль которой бредут четыре заморыша в поисках прутиков для самодельного средства лова. Прогресс, мать его… до которого я явно не доживу.

Вдруг сзади раздался яростный звонок и нарастающий железный грохот, заглушивший уличный гомон.

— П-пади! Берегись! — хрипло заорал кто-то надсаженным голосом.

Мы шарахнулись в жидкую грязь обочины, пропуская мимо главного зверя петербургских улиц — конку. Огромный, двухэтажный вагон синего цвета плыл по рельсам, раскачиваясь, как шхуна в шторах. Тянули его две здоровые, взмыленные лошади, на боках которых пузырилась пена. На одном из них сидел мальчишка-форейтор, остервенело нахлестывая уставших животных кнутом. На козлах, как царь-горы, возвышался кучер в форменном кафтане с медными пуговицами и с номером на спине, изрыгая проклятия в сторону зазевавших пешеходов.

Внутри, за стеклами нижних этажей, теснились «чистые» пассажиры — дамы в шляпках и господа с газетами. А наверху, на открытой площадке — «империале», куда вела крутая винтовая лестница, — лепился народ попроще: студенты, приказчики и мелкие чиновники, за три копейки подставляющие лица ветру и угольной пыли.

Спица, едва завидев эту колымагу, преобразился. Он засунул два пальца в рот и оглушительно, по-разбойничьи свистнул:

— Конка, братцы! Айда кататься!

И тут же, не раздумывая, сорвался с места.

В два прыжка он оказался рядом, ухватился за поручень задней площадки и повис на подножке. В глазах Васяна вспыхнул озорной огонек. С пыхтением рванув следом за Спицей, он вскочил рядом, едва не оторвав железную скобу своей тяжестью.

Я остался стоять. Бегать за трамваем? Стар я для этаких кульбитов. Осторожный Грачик тоже не двинулся с места.

Впрочем, триумф ребят был недолгим. Дверь задней площадки распахнулась. Оттуда высунулась багровая от натуги физиономия кондуктора.

— Ах вы, шелупонь! Пшли вон! — гаркнул он, замахиваясь на них кожаной сумкой.

Спица и Васян, не дожидаясь удара, с хохотом спрыгнули вниз, страшно довольные поездкой и собственной удалью.

Догнав их, мы двинули дальше и, пройдя с полкилометра, наконец, подошли к месту, где гнилая вена Лиговского канала впадала в маслянистую артерию Обводного. Здесь город окончательно менял внешность, демонстрируя оскал промышленных окраин.

Но самое интересное творилось дальше, на открывшейся нам обширной площади.

— Это, кажись, Ямской торг, — деловито заметил Васян.

Действительно, площадь была запружена возами с сеном и пролетками с телегами. Торговали скотом, сбруей и кормом.

И здесь же я увидел картину, заставившую меня криво усмехнуться: в этом мире воровали все — даже то, что, казалось бы, стоило копейки.

Вот по разбитой дороге на площадь тянулся огромный воз, груженый душистым сеном. Хозяин, бородатый мужик, дремал на облучке, лениво помахивая кнутом. А сзади, выныривая из-за угла и тумб, к возу бесшумно, как крысы, подбегали молодые бабы.

— Смотри, как работают, — толкнул я Спицу.

Молодка подскакивала к возу со слепой зоны, там, где возница ее не видел, и цепкой пятерней вырывала из копны клок сена, тут же пихая его в свой бездонный мешок. Хозяин даже ухом не вел — за копной груза он ничего не видел. Пока он доедет до места торга, изрядно «похудеет». А воровки потом за углом продадут это сено «по дешевке» извозчикам-одиночкам.

Нда, блин, круговорот воровства в природе. Тут, я смотрю, подметки на ходу режут!

И надо всем этим царством воровства, копоти и смрада, как указующий перст, вздымалась огромная колокольня Крестовоздвиженской церкви. За ее оградой и вдоль набережных начиналось столпотворение, похожее на цыганский табор или эвакуацию. Берега, кое-где поросшие чахлой, затоптанной травой, были усеяны телами. Народ лежал, сидел, спал прямо на земле, подстелив рогожи или кафтаны. Тут же, не стесняясь, лузгали семечки, сплевывая шелуху в черную воду, пили сивуху из горла и орали песни. Шум стоял невообразимый. Неумолкаемый трезвон конки, пытавшейся пробиться сквозь человеческое море, тонул в криках грузчиков, ругани мастеровых и визге торговок.

Наконец, мы добрались до цели. Миновав Ямской торг, увидели берега Обводного канала, поросшие редкими зарослями ивняка.

— Подойдет тебе для вершей-то? — спросил я Спицу.

— А что? Пойдет! — одобрил он.

Тут в нем как будто проснулся скрытый ген деревенского мужика. Он преобразился.

Через пару минут мы добрались до ивняка.

— Не то, — решил он, деловито обламывая ветку и пробуя ее на изгибе. — Ломкая. А вот эта — в самый раз!

Уяснив, какие именно ветки ему нужны, мы принялись за работу, с сочным звуком ломая прутья.

Спица сел на землю, расчистив пятачок для работы. Его длинные пальцы работали быстро и уверенно. Несколько толстых прутов он согнул в обручи — каркас. А потом, взяв тонкую, гибкую лозу, начал оплетать их, формируя тело ловушки. Прут за прутом, крест-накрест. В его руках родилась ловушка, сплетенная из ивовых прутьев.

— Главное — вот!

Он показал нам, как сделать вход. Это должна быть воронка из гибких, заостренных веточек, уходящая внутрь.

Первая верша у Васяна сильно напоминала пьяного ежика. Грачик тоже сплел что-то кривобокое и плоское. Но Спица терпеливо показывал, подправлял. И через час работы перед нами лежали четыре уродливые, но крепкие корзины-ловушки. Еще через час их стало восемь.

С готовыми вершами мы выглядели как племя дикарей, собравшихся на охоту на мамонта. Оставался главный вопрос: куда их пристроить?

— Здесь и кинем, — предложил Спица, указав на мутную, стоячую воду Обводного канала. — Тихо, рыбаков нет.

Я покачал голову. По всем приметам, в этой тухлой канаве можно было поймать саблезубую тифозную палочку, но никак не приличную рыбу.

— Нет, — отрезал я. — Пойдем к большой воде. Где канал в Неву впадает.

Пройдя с полверсты, мы пересекли железную дорогу. Здесь через канал был перекинут тяжелый мост.

— Чугунка, — уважительно произнес Грачик, хотя рельсы, похоже, были стальные.

За дорогой потянулись унылые пакгаузы, сараи, какие-то казармы, у которых о чем-то своем разговаривали бородатые казаки, Затем показалась низкая толстая стена, за которой в сером небе проступали маковки церквей и огромной высоты купол Александро-Невской лавры.

Наконец мы вышли на берег Невы. Пейзаж вокруг был достоин кисти художника, которого только что выгнали из Академии художеств за беспробудное пьянство и лютую меланхолию.

Слева за каналом виднелся островок цивилизации: насколько я помнил, это была сама лавра. А справа, на соседнем берегу канала, раскинулся огромный, закопченный Императорский стеклянный завод. Его похожие на крепостные стены кирпичные корпуса дымили в серое небо десятками труб. Воздух тут был едким, со стойким привкусом дыма и какой-то химозы. Землю под ногами покрывал шлак и осколки битого стекла, которые тускло поблескивали, как драгоценные камни в куче навоза.

Пришлось идти еще метров триста выше по течению от этого гиблого места.

— Ставим здесь, — скомандовал я, когда мы миновали завод, выйдя в место, где мутные воды канала уже не смешивались с чистым течением Невы.

Для приманки ребята вытащили свои ломти черного хлеба и, разломав, затолкали по куску в каждую ловушку. Негусто, но рыбе хватит. И так от себя отрывали.

Первую вершу мы осторожно опустили в воду в самом устье, где создавался небольшой водоворот. Второй конец бечевы Грачик ловко замаскировал, привязав к коряге, торчащей из воды. Вторую ловушку закинули чуть ниже по течению, за россыпью камней. Третью и четвертую пристроили у самого берега, под нависающими подмытыми водными потоками старыми ивами. Остальные поставили еще выше по течению.

Все верши были заложены. Восемь ловушек, не хухры-мухры. Мы отошли и посмотрели на воду. Ничего. Поверхность была такой же серой и бесстрастной. Но мы знали, что там, в течении, наши маленькие, сплетенные из прутьев ловушки уже начали работать.

Дело сделано. Теперь остается только ждать.

Верши решили проверить завтра утром: чем больше ждем, тем больше рыбы поймаем. Опьяненные вольным летним воздухом, мы брели вдоль бесконечной кирпичной стены стекольного завода. Васян шлепал ладонью по карманам, выискивая завалявшуюся крошку, Спица с Грачиком вполголоса обсуждали, сколько рыбы может набиться в вершу, как и где мы ее будем готовить. Впервые за долгое время мы были не забитыми сиротами-воспитанниками, а просто беззаботными пацанами.

Но когда подходили к мосту через канал, наше безмятежное странствие было внезапно прервано. Из-под моста вылезли пятеро оборванных, чумазых подростков.

И они молча перегородили нам дорогу.